Быть может…

Послышались тяжелые шаги, и на веранду поднялся огромный старик с длинным носом и торчащими вперед, как у кролика, зубами. За ним вошел щуплый молодой дяденька, держа за руку красивую в черных локонах женщину в ярком платье.

– Да у нас гости! – воскликнул старик.

– Вот, родственники из Челябы, Зинина сестра и… – засуетилась бабушка Таня.

Все как-то смутились, но дед продолжал:

– Ну что ж. Давайте знакомиться. Я – Борис Юрьевич, отец вот этого молодого человека, а рядом с ним – Лиля, его приятельница. А тебя как зовут?

– Меня… Вера… – прошептала девочка. – Мне шесть лет, я в школу скоро пойду.

– Значит, я твой дедушка, а это – твой папа.

Какой еще папа? Этот противный дядька с круглыми холодными глазами? Не знает она никакого папы! Где же мама? Почему ее до сих пор нет? Только бы не разреветься… Чего они к ней пристали?

– А кого ты больше любишь? Маму Зину или папу Юру? – засюсюкала вдруг бабушка Таня.

«Как можно выбрать – кого больше, кого меньше? Ведь кому-то обидно будет. Как эта бабка не понимает? Да и этого “папу” она видит впервые, а, может, и маму не узнает…»

– Больше всех – маму-стару… – прошептала она.

– Кого-кого? – переспросила бабушка Таня.

– Это она бабушку Дусю так зовет, – пришла ей на помощь тетя Полина.

На следующий день тетя Полина уезжала. Прощаясь с племянницей, она вдруг заплакала:

– Ты уж потерпи тут маленько, не озоруй, мать-то скоро приедет.

Целыми днями она слонялась как неприкаянная по саду или качалась в гамаке, а злобная собачонка норовила цапнуть ее за ноги. Никто ее не замечал. И только Лиля, когда приезжала, читала ей книжки, играла с ней и водила на ближний пруд. Однажды Лиля повезла ее в Москву. Они ехали на поезде, потом на метро и еще шли пешком. Огромный, прямо как вокзал, магазин «Детский мир» поразил ее в самое сердце: она даже не представляла себе, сколько может быть всяких игрушек на свете. Лиля купила ей красивую куклу, красное платье в белый горошек и красные ленточки.

Лиля жила рядом с метро «Кропоткинская» в огромной квартире с длинным мрачным коридором, где хлопало множество дверей. По стенам – вешалки с одеждой, тазы, корыта, велосипеды, лыжи и всякая рухлядь. Там была диковинная сидячая ванна, в которой Лиля ее мыла, туалет с ржавым бачком под потолком и ручкой на длинной цепи, а в глубине – просторная кухня с топившейся дровами плитой, облезлой раковиной с гудевшим краном, кучей столов, табуреток и полок. Противно воняли керосинки и керогазы. На веревках раскачивалось разноцветное тряпье.

– Ты что, дочку себе нашла? А мужа-то все никак? – спрашивали Лилю любопытные соседки.

– Не ваше собачье дело! – отвечала красавица Лиля, помешивая в кастрюльке манную кашу.

Потом они вернулись в Ильинку, и она слышала, как Лиля уговаривала «папу» Юру забрать какого-то ребенка и удочерить. «Папа» обозвал Лилю дурой и проводил на станцию.

Вскоре приехала мама. Она и вправду оказалась очень красивой и нарядной, но к ней как-то страшно было даже подойти. Они с мамой перебрались в другой дом, совсем простой, деревенский, в конце улицы, и стали там жить «на квартире».

Маме надо было выходить на работу, и она привела ее к Александре Федоровне, которая жила напротив бабушки Тани. Муж Александры Федоровны, важный генерал Тимошенко, ездил на работу на серой «Победе» и часто подвозил свою дочку Таню в университет. Их двухэтажный красивый дом с большим садом, утопающим в цветах, тоже выходил на Октябрьскую улицу, как и бабушкин. Александре Федоровне заниматься хозяйством помогали девушка-горничная в белом крахмальном передничке и садовник, так что шестилетний ребенок, сказала она, на несколько часов в день ей будет не в тягость.

Похожая на строгую воспитательницу Александра Федоровна пообещала сделать из нее приличного ребенка: заставляла мыть руки перед едой, пользоваться носовым платком и культурно вести себя за столом. Обедали в столовой: круглый стол с белоснежной крахмальной скатертью, массивные ножи-вилки-ложки, кольца с шуршащими салфетками, красивые сервизные тарелки с картинками – для первого одни, для второго другие, а вместо закопченного огромного чугунка, как в Челябинске, супница с витыми золочеными ручками. Полагалось и третье – сладкий компот или клюквенный кисель в хрупкой небесно-голубой чашке с блюдцем, к которым было страшно прикоснуться.

После обеда ее учили читать, писать и рисовать цветными карандашами. В доме было много больших книг на немецком языке с картинками, переложенными прозрачными листочками, но их можно было смотреть только из рук Александры Федоровны. Ей очень хотелось прикоснуться к клавишам стоявшего в углу черного блестящего пианино, но это строго запрещалось: оно безраздельно принадлежало симпатичной надменной Тане, которая приезжала из Москвы, из своего университета, на выходной, а иногда и в будни. Таня по вечерам играла на пианино и была страшной задавакой, делая вид, что вовсе не замечает появления в их доме «чужого ребенка». «Что поделаешь, – вздыхала Таня, ни к кому не обращаясь, – наша мамочка с ее дворянским воспитанием готова опекать всех несчастненьких…» Нельзя было лазить по заборам и яблоням, есть немытые ягоды, трогать цветы и наступать на клумбы – только гулять по саду или тихонько играть во что-нибудь. И ни одной грядки! Как же они тут живут? Непонятно.

Первого сентября она в форме – коричневом платьице с белым фартуком и с белыми бантиками в косичках – отправилась в школу с дедом Борей: он нес ее портфель, а она, держась за его толстый мизинец, несла перед собой букетик астр из Тимошенковского сада. Двухэтажная деревянная школа, потемневшая от времени и невзгод, находилась на соседней улице, по пути на станцию. Там учились с первого по четвертый класс – девочки и мальчики вместе. Пожилой учитель Андрей Иванович посадил ее на первую парту в крайнем ряду у окна. В школе ей понравилось, только в туалет приходилось бегать на улицу.

Училась она легко, Андрей Иванович ставил ей пятерки и редко спрашивал, несмотря на вечно поднятую руку. Однажды ей понадобилось срочно выйти из класса, но учитель будто не замечал этого. Когда случилась катастрофа, Андрей Иванович озадаченно заглянул под парту и огорченно вздохнул. «Скажу, что разлила чай, если заругает». Хотя чай-то она в школу и не носила, как другие дети, которым давали с собой бутерброды и бутылочку с чаем или молоком. Ей никто такой «завтрак» не готовил. В обиду она себя не давала никому, да и драться-то в школе особенно не с кем было, а на улицу ее одну не пускали.

Пообедав у Александры Федоровны и сделав под ее надзором уроки, она гуляла в саду, а ближе к вечеру возвращалась домой «на квартиру» и ждала маму с работы. Семья, у которой они снимали комнату с террасой, была большая и крикливая, но хозяйка ее жалела и звала с ними ужинать, когда мама задерживалась. Как и в Челябинске – большая сковорода с жареной картошкой посреди стола, и все со своими ложками: кто успел, тот и съел.

Мама приносила с собой волнующие, незабываемые запахи «Красной Москвы». Она крутилась возле нее, пока та что-то готовила на электрической плитке, и старалась потихоньку дотронуться до ее платья или шелковых чулок, или нечаянно прикоснуться к рукам с ярким маникюром. Перед сном ей разрешалось забираться к маме в постель. И пока та читала ей «Федорино горе», она прижималась к ней и замирала от невыносимого счастья. Услышав: «Все, киска, пора спать!» – она с трудом отрывала руки от мамы и плелась на свою раскладушку.

Как-то зимой мама простудилась в своих легких резиновых ботиках на каблуках, которые надевались на модельные туфли, в коричневом «всесезонном» модном пальто и крошечной шапочке-«менингитке». У нее поднялась температура, и пришлось вызывать врача. Она прибегала из школы, минуя дом Александры Федоровны, кипятила молоко и варила сосиски, больше ничего не умела. Когда мама стала поправляться, она попросила дочку вымыть пол и объясняла ей, лежа в постели, как это надо делать. С той поры это стало ее, первоклассницы, обязанностью, как и мелкие постирушки в маленьком тазу.

В середине учебного года Вера и сама тяжело заболела корью. Долго держалась температура. Она металась и бредила. Окна мама завесила темными покрывалами, чтобы свет не резал ребенку глаза. Бюллетень дали только на три дня, а потом маме пришлось пойти на работу. Она целыми днями лежала одна в темной комнате и ничего не ела. Было страшно, а от еды просто мутило. Мама оставляла ей шоколадки, но их забирала хозяйкина дочка, которая соглашалась посидеть с ней, но быстро убегала, заполучив очередную порцию. Наконец пришел старенький доктор, послушал ее трубочкой и сказал, что скоро можно вставать, все обошлось. Ноги были ватные и качались во все стороны, но надо идти в школу: она и так пропустила почти половину четверти.

Незаметно прошла зима. По воскресеньям они ходили с мамой на пруд или в парк кататься на карусели. Как-то к ним присоединился мамин знакомый дядя Леша, большой сильный человек с добрым веселым лицом. Они с ним быстро подружились: он сажал ее себе на плечи, и они все вместе играли в салки. Дядя Леша приходил теперь каждое воскресенье. Она, не избалованная отцовским вниманием (деду Васе некогда было с ней играть), висела на нем, не желая делить его даже со своей любимой мамой.

Первого мая 1954 года они с мамой и дядей Лешей пошли на демонстрацию, на Красную площадь. Он тащил ее, уже довольно тяжелую, на плечах, чтобы она смогла увидеть трибуну мавзолея. Повсюду развевались красные полотнища, качались в воздухе транспаранты и портреты вождей, люди с бумажными цветами в руках кричали «Ура!», пели песни, гремела музыка, и было вокруг волнующе торжественно. На трибуне стояли мужчины в черных шляпах и военные, блестя наградами на солнце. «Смотрите! Вон Жуков! А вот Микоян и Буденный с Ворошиловым!», – выкрикивали рядом, но на нее трибуна не произвела никакого впечатления.

После демонстрации они гуляли в Александровском саду, потом пошли в Кремль смотреть Царь-пушку и Царь-колокол, а затем дядя Леша предложил сходить в мавзолей, где она еще никогда не была. У входа в красно-черный мраморный мавзолей с надписью «ЛЕНИН. СТАЛИН» стояли навытяжку постовые с ружьями и даже не моргали. Они спустились вниз по лестнице и оказались в небольшом полутемном зале, где на постаментах стояли рядом два открытых стеклянных гроба – Ленина и Сталина. Ленин, конечно, не такой, как на картинках, но все же похож. А вот Сталин поразил ее в самое сердце: вместо статного черноволосого, черноусого, с орлиным взглядом вождя, каким он только что плыл на портретах по Красной площади, здесь лежал неказистый седовато-рыжий старик с изрытым оспой лицом и прокуренными усами во френче болотного цвета. (Через тридцать лет в музее небольшого городка на границе с Китаем, неподалеку от озера Иссык-Куль, она заметит поразительное сходство изображенного на старой картине знаменитого путешественника, красавца Н. М. Пржевальского, с известными портретами «отца народов». По легенде, он бывал в Гори в доме семьи Джугашвили.)

В один из дней, спустя неделю после демонстрации, мама долго не возвращалась с работы. Вера уже и поужинала с хозяйкиной семьей, и книжку почитала, а мамы все нет и нет. Вдруг выключился свет. Стало совсем темно и страшно. За окном зловеще поскрипывали сосны. Она почему-то не переоделась, так и сидела в школьной форме на своей раскладушке, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать. И как-то нечаянно уснула. Разбудил ее неясный шорох и чей-то шепот. Приоткрыв глаза, она с увидела огромные тени, которые, извиваясь, плавали по комнате. «Это, наверное, цыгане пришли меня украсть», – мелькнула у нее страшная мысль. Бабушка часто пугала ее цыганами: грязные, горластые, с голыми младенцами на руках, они бродили толпами по улицам и норовили что-нибудь стащить со двора. Говорили, что они воруют детей и заставляют их просить милостыню.

Тени хихикали, взвизгивали и что-то передвигали. «Вот они уже подбираются ближе… Надо скорее вскочить и юркнуть на хозяйскую половину, – лихорадочно соображала она. – Или закричать?» Но дверь, которую она оставляла с вечера открытой, была заперта. Дикий страх от этой безысходности лишил ее последних силенок, и она впала в забытье. Открыв утром глаза, она обнаружила в маминой постели дядю Лешу. Вкусно пахло кофе. Мама жарила яичницу на веранде и что-то весело мурлыкала. Не особенно раздумывая над тем, почему вдруг он здесь оказался, Вера принялась его тормошить и стаскивать с него одеяло. Дядя Леша попросил пощады и позвал на помощь маму. «Не приставай, дай человеку спокойно одеться», – засмеялась та, выталкивая ее на веранду.

Двадцатого мая занятия в школе заканчивались. Ей дали «Похвальный лист» за отличную учебу и примерное поведение, а также табель с пятерками, где было написано, что она переведена во второй класс. Начинались летние каникулы. В субботу мама, придя с работы, велела ей скоренько собираться: завтра она едет на все лето в Челябинск, а то ее некуда девать на целых три с лишним месяца. Все вокруг как-то сразу померкло и потерялось. Ничего не радовало: ни подаренная мамой кукла, ни новое нарядное платье, ни дяди Лешино обещание сводить ее в цирк. Совсем ничего. И дядя Леша почему-то не шел…

В воскресенье они с мамой, взяв маленький чемодан, с которым она приехала в Москву год назад, отправились на Казанский вокзал. В огромном разукрашенном зале ожидания было неуютно, и они вышли на платформу. Поезда еще не было. Томясь в ожидании состава, они уселись на чемоданчик, прижавшись друг к другу. Вера словно окаменела и как будто даже состарилась, равнодушно наблюдая за своими совершенно взрослыми горестными мыслями: «Все. Детство кончилось, а с ним – и все хорошее в ее жизни. И уже никогда не будут они сидеть вот так рядышком с мамой, прижавшись друг к другу, никогда она уже не назовет ее ласково киской и не возьмет в свою сияющую жизнь».

И вдруг мама нарушила пронзительное молчание, немного смущенно отведя глаза: «Если тебя будут спрашивать, там, в Челябинске, кто такой дядя Леша, скажи, что это теперь твой папа». Чей папа? Зачем? В одно мгновение хороший, веселый друг дядя Леша стал ей недругом. Почему он забрал у нее маму, о которой она так долго мечтала? И вот теперь она маме больше не нужна… Ее отправляют в Челябинск, как живую посылку, чтобы она не мешалась им под ногами…

К платформе с шипением и свистом подползал паровоз. Нужный им плацкартный вагон был где-то в середине состава. Мама засуетилась, схватила чемодан и потащила ее за руку к вагону. Пожилая проводница в черной форме взяла у мамы билет и не сразу поняла, что повезет только одну малолетнюю пассажирку. Они прошли в вагон, нашли место и убрали под лавку чемодан. У окна за столиком сидели две женщины и старик. «Присмотрите, пожалуйста, за девочкой в дороге. В Челябинске ее встретят», – попросила мама. «А билет-то у нее есть?» – усмехнулась одна из пассажирок, подозрительно взглянув на маму. «Есть, есть, я и проводницу предупредила».

В проходе забегал народ, услышав, что поезд скоро отправляется. Мама, торопливо чмокнув ее в щеку, направилась к выходу, велев ей подойти к окну, чтобы помахать друг другу на прощанье. Вдруг вагон дернулся, заскрипел, и платформа плавно поплыла вместе с мамой куда-то в сторону. Она, застыв, как во сне, смотрела мимо мамы, не в силах даже шевельнуть рукой. Та ей что-то кричала и сморкалась, но ее это уже не трогало. Лишь две слезинки разом скатились на нарядное платье и тут же истаяли.

Предчувствие ее не обмануло: горестные мысли оказались вещими. Кончилось лето, и осенью она пошла во второй класс челябинской семилетки.

    Москва, март 2015 г.

Миг счастья

Солнце смеялось в прозрачной луже, разлившейся на весь тротуар, из дворовых глубин доносился нежный запах сирени, напоминая о буйстве былых садов, некогда опоясывающих древнюю столицу, а в скверике рядом с бывшим мамонтовским особняком даже зачирикали пташки. Весна!!

В старом двухэтажном здании грязного песочного цвета трудно было заподозрить знаменитый в конце XIX века дом легендарной личности, богатея-мецената, бескорыстно служившего русскому искусству, – приют художников и музыкантов, писателей и актеров. Но однажды его арестовали по ложному обвинению, и опечатанный особняк пришел в запустение вместе со своей уникальной коллекцией произведений искусства, которая впоследствии рассеялась по музеям, но в основном по чужим рукам. Неузнаваемо перестроенный и опрощенный, он стал в 1930 году пристанищем высшего учебного заведения, и на его фасаде появилась выпуклая, будто конгревное тиснение, надпись: «Полиграфический институт». От былой красоты остался лишь необычный флигель с затейливым орнаментом – единственное архитектурное детище члена Московского художественного кружка, обитавшего в этом доме, Михаила Врубеля.

Конец мая 1968 года. Скрипучая «парадная» дверь этого самого института, прощально взвизгнув, выпустила на волю стайку отмучившихся страдальцев. Темноволосая девушка с рыжим портфельчиком с изумлением оглянулась на дверь – неужели она не увидит ее целых три месяца, до самого сентября? Не будет после работы сидеть здесь допоздна на лекциях, писать-сдавать нескончаемые контрольные, а по выходным пропадать в Историчке, вместо того чтобы предаваться радостям жизни?

В ее кудрявой головенке привычно запрыгали «стихоплетки»:

Натужный гул Садового Кольца
Мне не испортит настроенья,
Я сессию добила до конца —
И в этом нет уже сомненья!