Братья

«Дорогой брат Фабиан… так вот где собирался ты воздвигнуть свой алтарь. Но дым не захотел вознестись к небу».

Эрик в одном белье уселся у бюро, достал свой кошелек и принялся пересчитывать ассигнации.

«Зима прошла, и мы теперь как раз собирались домой к старикам… Ну, раз я провинился, я должен и искупить свою вину. Я-то знаю, как, только бы денег хватило… Сначала написать обо всем домой… потом забрать с собой Марию. А там, небось, отыщется и Фабиан!»

Из окна он видел, как мать Марии подняла занавеску и уселась с работой у окошка. Вдова отставного офицера невысокого чина, она казалась даже нарядной в чепце с лиловыми бантами, но в окно видно было бедную обстановку комнаты, и Эрик подбодрился. Еще раз, не торопясь, пересчитал он свои ассигнации и оделся по-праздничному в лучшее свое платье и повязал белый галстук. «Теперь пойду и посватаю ее за большака!» – сказал он себе, быстро перешел улицу и позвонил.

Два дня спустя по дороге в Сигтуну катила тряская тележка. Эрик правил, и рядом с ним сидела Мария со своими узелками и шалями на коленях; на голове ее красовалась большая соломенная шляпа. Он подхлестывал лошадь вожжами, и они неслись вперед так, что пыль стояла столбом позади них.

– Ну вот, милая мамзель Мария… прелестная мамзель Мария прогостит у нас все лето, а тем временем придет и письмо от Фабиана с известием, что он получил место. Тогда мы устроим триумфальную арку над воротами и сыграем свадьбу на славу. Я говорю: мы – потому что ведь и я тут принимаю участие. Да нечего нам сидеть тут и мамзельничать, – давай поцелуемся «на ты»… Вот так! Фабиан, небось, ни разу еще не отваживался поцеловать милую Марию, но я уж раз навсегда взялся быть его предшественником и герольдом.

Она взяла у него вожжи, и они с версту неслись еще быстрее. Но затем серый Кронпринц задумался и затрусил полегоньку, решив, что он сам себе господин, и только отмахивался хвостом от подхлестывания вожжей.

– Он такой же упрямый, как Фабиан, – сказала Мария и опустила вожжи на фартук, а Эрик, озираясь вокруг, вспоминал, как брел по этой самой равнине вместе с братом. Теперь в кустах щебетали птички, и сам он был так счастлив, словно вез домой несметные богатства.

По временам Кронпринц останавливался передохнуть, а на полпути седоки вышли у древнего памятника, сложенного из камней в виде ладьи с испещренным рунами высоким камнем вместо мачты. Они уселись на самом носу ладьи и развязали корзинку с провизией. В ней нашлась даже бутылка портвейна, так что они могли выпить за здоровье Фабиана и за предстоящую свадьбу. Вокруг шумели и гудели сосны подобно волнам морским, и Эрик делал вид, что они несутся по морю и их так качает, что ему приходится держаться за борта.

– Я – викинг, – говорил он, – и сейчас направлю ладью в шхеры. Ты замечаешь, что ветер уже стих? А теперь мы входим в залив. Видишь, как колышется тростник по обе стороны ладьи? Того и гляди, сядем на мель. А теперь я закричу своим воинам, которые стоят вон там на берегу, заслоняясь от солнца щитами: «Узнаете меня? Я – Эрик Сильный, возвращаюсь из похода, где добыл невесту для своего брата. Видал ли кто витязя великодушнее? Я ведь сам люблю невесту!»

Мария, нагнувшись над корзинкой, доставала апельсины, но тут выпрямилась и тоже крикнула воинам:

– Великодушный витязь обещал меня своему брату и скорее бросится в воду, чем нарушит обет!

Эрик разгорячился и протянул было руку, чтобы крикнуть еще что-то своим воинам, но вдруг опустил ее, и взор его затуманился.

– Ну? – спросила Мария.

– Очисти апельсины, – ответил он.

Уже наступали сумерки весенней ночи, и Кронпринц, пасшийся за кормой ладьи, забил копытом о траву, давая понять, что его тянет в стойло. Памятник с рунами уже бросал на землю тени, ветер улегся, и в тишине слышалось только журчание одинокого ручейка.

Придется, пожалуй, поднять все паруса, чтобы добраться до дому вовремя, – сказал Эрик, укладывая в корзину бутылку. Потом он подсадил Марию на телегу и помог ей снять шляпу и повязать голову носовым платком, чтобы удобнее было прислониться к его плечу и вздремнуть дорогой.

Было уже поздно, когда они подъехали к отцовскому двору в Сигтуне. Отец, старый брюзга, уже давно улегся, по мать поджидала в дверях домика, одетая в свое черное платье, в котором ходила к причастию. Маленькая, худенькая старушка, боясь, что не сумеет наскоро подобрать для выражения своих чувств такие красивые слова, как бы ей хотелось, только низко присела перед Марией, словно перед знатной гостьей, провела ее через сад в маленький домик и сейчас же оставила одну.

Эрик должен был ночевать в каморке под одной крышей с Марией и, когда распряг и отвел в конюшню Кронпринца, тоже отправился на покой.

Свечки под рукой не было, но стояли белые ночи, и он ясно различал прялку на сундуке перед выбеленной печной трубой.

– Милой Марии нечего бояться, хоть тут и бедно и ветхо, – сказал он, прощаясь с нею. – Привидения водятся только в богатых замках, а в бедных хижинах царит мир Господень. Спи спокойно.

Но сам он не мог уснуть в ту ночь. Ветер разгорячил его щеки, и голова горела от мыслей. Постель ему была постлана в ларе для инструментов; ему не лежалось, он встал и открыл слуховое оконце, чтобы взглянуть на занимавшуюся зарю.

– Что, Мария не спит? – спросил он и тихонько постучал в стенку, но, не получив ответа, понял, что она спит, и снова улегся.

Скоро запели петухи, сначала где-то вдалеке, потом на соседнем дворе и наконец за углом дома. Из труб закурился дымок. По дороге прошел рыбак, неся на плече весла словно ружье. Весенним разливом затопило ольховую рощу, и рыбаку пришлось вброд добираться до челна и вычерпывать из него воду ковшом. Эрик слышал, как рыбак всадил весла в уключины; затем послышались всплески воды, все удалявшиеся… Тогда Эрик опять высунулся в слуховое оконце. В рассеивающемся тумане за бедными домишками он ясно различал макушки леса, а между садами с кустами крыжовника и полями, засеянными горохом, – развалины больших церквей, когда-то щеголявших кованными из серебра дверями и осыпанными драгоценными камнями алтарями… Он знал, что в те времена город едва можно было обойти за шесть часов, и ему мерещились у берега длинные ряды кораблей со свернутыми парусами и с заваленными товарами палубами… Над водой был перекинут мост, и по нему двигались повозки, всадники и богатые купцы, кутавшиеся от холодного утренника в теплые шубы. По дороге под горою двигался отряд солдат, которые несли на скрещенных руках раненых товарищей… А впереди шли епископы и аббаты в кольчугах, надетых поверх ряс, и с обнаженными мечами в руках…

Но вот заскрипела дверь его родного дома. Это вышел отец в кожаном переднике и направился с пилой в руках в дровяной сарай. Щеки у него были темно-коричневого цвета, а глаза черные. Старик оставил за собой дверь домика открытой, и Эрику была видна хорошо ему знакомая просторная «чистая комната». Это было крестьянское жилье, но с городским пошибом: вокруг овального стола перед диваном стояли кресла-качалки с вязаными салфетками.

«Вот бы Марии взглянуть!» – подумал Эрик и постучал в стенку, но ответа так и не дождался.

Тогда он достал бумагу и перо, растянулся плашмя на полу и принялся писать брату Фабиану. Постепенно вокруг него просыпалась жизнь и начиналось движение. Слышались голоса; мать развела огонь в пивоварне, и там пошел треск и свист. Под конец проснулась и Мария, вышла в сад и в изумлении всплеснула руками, увидав, что попала в настоящую деревню. Но Эрик ничего не слыхал, продолжая исписывать страницу за страницей. Ласточка, свившая себе гнездо на солнечной стороне крыши, вспорхнула на открытое слуховое оконце и с удивлением глядела на пишущего чужака. Она-то воображала себя полной хозяйкой домика!

Прошло больше месяца, прежде чем наконец дождались письма от Фабиана. В нем было всего несколько строк о том, что он все ищет себе места и что у него болят глаза. О Марии он не упомянул ни единым словом.

Эрик не решился показать ей письмо и прибегнул ко лжи, уверяя, что в письме содержатся братские тайны и сердечные приветствия всем.

Родители были заняты своим делом, и молодые люди оставались вдвоем целыми днями. К этому скоро все привыкли, и, когда они гуляли по городу или сидели с книжкой у развалин, люди спокойно говорили: «Это господин Эрик с невестой». Вскоре почти никто, кроме него самого, и не вспоминал больше, что невеста-то не его, а брата.

Он не беседовал ни с кем, кроме нее, думал только о ней и скучал без нее, когда ей случалось быть занятой по хозяйству. С неясным чувством боязни и беспокойства считал он дни, остававшиеся до наступления осени.

Однажды вечером, после нескольких часов невольной разлуки с Марией, он сидел с нею на качающейся скамье на берегу озера.

– Знаешь, Мария, – сказал он, – боюсь, что большак по собственной вине теряет свои права.

Она устремила взгляд вдаль:

– Ни единого паруса на озере.

– Ты думаешь, что Фабиан приедет на лодке?

– Я о нем и не думала.

– Не хочешь ли ты написать ему?

– Он никогда не писал мне.

– Такой уж у него характер. Не будь я только твердо уверен, что несмотря ни на что ты навеки останешься для него единственной женщиной в мире… Ты не замечала у меня на пальце этого красного пятнышка?

– Родимое пятно.

– Или… печать Каина. Помнишь ли ты тот вечер, когда мы с тобой сделали привал у старого памятника?

– Чудесный был вечер.

– В такой вечер невольно выдаешь самые заветные свои тайны.

– Я думала, это была просто игра.

– Да, пожалуй, но это игра опасная. Таков мир.

– Нет, Эрик, нет. Мир тут ни при чем. Мир таков, каким его делают люди, – храм или разбойничий вертеп.

– Чем же сделаем теперь мы наш мир?.. У меня просится с языка нечто такое, что, пожалуй, покажется тебе довольно странным. Звучит оно словно стих из Данте, но на самом деле ровно ничего не означает. Это не мысль, выраженная словами на каком-нибудь языке, а просто набор звуков, которые в данную минуту раздаются у меня в ушах и каким-то необъяснимым образом передают мое настроение: Saro la sonja Beatrice.

Мария теребила пальцами передник, наматывала его на руку и опять разматывала. Глаза ее наполнялись слезами, которые становились все крупнее и падали все чаще. Под конец она бросилась ничком на скамью и заплакала, всхлипывая и дрожа, будучи не в силах справиться с собой.

Он побледнел и отвел глаза в сторону. На дорожке между кустами крыжовника показался его отец с пилой; но он был так занят своими делами, что прошел мимо, не подняв на них глаз.