Марьяна

Вилька вскочил с кровати, подбежал к матери и обнял ее:
– Не плачь, мама, может, и неправда о Саньке. Он жив или ранен… Дождемся от него письма. Некогда ему писать.
Марьяна отняла от лица натруженные руки, наклонила голову сына к груди и поцеловала  его горячий лоб.
Над верхушками молодых яблонек, посаженных вместо старых после постройки новой просторной избы, по темному небу расплывалось зловещее зарево.
Марьяна поднялась с кровати, подошла к окну.
– Иди, сыночек, сюда. Смотри на это зарево и запомни: это горит наша Родина… Кусочек нашей земли… Такое прощать нельзя! Запомни эти слова.
– А где же наши, мама? Фашисты совсем рядом.
– Еще далеко, сынок… – Марьяна взяла две табуретки, придвинула к окну, присела на одну из них. – Вилечка, садись со мной. Не уснуть ведь нам.
Вилька сел рядом с матерью.
– Силен враг, Вилечка. Гитлер захватил много стран и подчинил себе. На свете нет более великого зла, чем война. С ней надо бороться всем миром.
– И откуда ты все знаешь? Что ни спроси, на все у тебя есть ответ.
Вилька прижался к матери и так ему стало тепло и спокойно, будто на свете не было ни войны, ни беды.
– От папы, конечно. Он же командир Красной Армии и рассказывал о Гитлере и его планах еще до войны.
– Ты так говоришь «еще до войны», словно это было давным-давно. – Вилька поднял голову и посмотрел на мать: – И ты, мама, всегда была на высоте: то в школьном родительском комитете, то в женсовете. Люди вокруг тебя, люди, а в доме – книги, журналы, газеты и ты читаешь, читаешь…
Запели первые петухи, а Марьяна и Вилен, склонившись друг к другу, еще долго беседовали, пытаясь докопаться до многих истин. Так и притихли, склонившись на подоконник. Первым уснул Вилька, положив голову на мамину теплую руку. Марьяна не посмела ее убрать, чтобы не потревожить сына, Какое-то время сидела над ним в дреме, а затем и сама склонила голову рядом и забылась коротким тревожным сном.
А утром, когда солнце только-только взбиралось на небо, обещая снова жару, в Масловку вошли немцы. Шумно трещали по улицам села мотоциклы, но еще шумнее галдели во дворах их хозяева.
Раскатистый гул моторов будил всех: через село шли на восток тяжелые немецкие танки с черными крестами на броне. Дрожали в окнах стекла, а на старых стенах изб трескались и отваливались куски глины.
Гитлеровцы шли на восток  несколько дней и ночей, оставив в Масловке небольшой гарнизон. Во дворах кудахтали куры, а в сараях визжали свиньи: новые хозяева наводили в селе свои порядки.
В подворье нового дома Вильчуков появился мотоцикл с двумя немцами. Они зашли в избу и стали располагаться в большой комнате, как у себя дома. Тут же подошла грузовая машина, и солдаты вносили в избу чемоданы и коробки.
Через некоторое время дверь комнаты распахнулась, и толстый рыжий офицер обратился к Марьяне:
– Матка, давай кушат… Яйка ест? Курка? Давай. Шнель!
Вилька все понял, поднял синие глаза и показал рукой в  открытую дверь во двор:
– Там куры и яйка… Там…
Марьяна замерла, но рыжий немец, ничего не поняв, снова потребовал:
– Дай кушат… Шнель, шнель! Яйки… Млеко…
Дрожа всем телом и жутко боясь непредвиденных действий сына, Марьяна откинула под печкой занавеску, достала полный горшок яиц и поставила на стол.
– О, я-я! – радостно потирал руки  упитанный гитлеровец, усаживаясь на табуретку. – Гут, матка, гут!
А во дворе дико визжала свинья: ее фашисты готовили себе на ужин.
– Я – Кюнге, – ткнув толстым в рыжих волосах пальцем в свою мощную грудь, сказал немец, открыв в улыбке сверкающие золотом крупные зубы.

Глава 6

Пустующий дом бывшего председателя колхоза «Светлый шлях» Павла Ивановича Колоска занял невесть откуда появившийся староста Михайло Михайлович Завальнюк. До войны он жил в соседнем селе безбедно и его с другими зажиточными хозяевами в дни коллективизации выслали на Соловки. За долгие годы тяжелого труда Завальнюк своими руками и трудом многочисленной семьи сколотил кое-какое богатство и не хотел добровольно отдавать его в только что организованный колхоз, за что и был наказан.
Появился он в Масловке всего через несколько дней после того, как вошли в село немцы. Угрюмый и задавленный, обросший густой черной щетиной, к людям относился не враждебно, словно забыл свое прошлое.
Семья Павла Колоска была эвакуирована из колхоза чуть ли не первой, а сам председатель уехал из родного села последним, вскочив находу в отъезжающую от конторы грузовую машину. Надо было до конца руководить эвакуацией колхозного добра, растерянными людьми, управиться с отправкой многочисленного стада коров и телят.
«Как-то там в пути, на тяжелых дорогах, забитых отступающими войсками и людьми, бросившими свои насиженные гнезда и пустившимися добровольно в неведомый и опасный путь? – думал Колосок, оставляя все дальше и дальше свою родную Масловку – малую родину, где родился, учился и вырос. – Что же будет с людьми?»
А она, его родина, уже находилась в тылу врага: притихли когда-то многолюдные улицы, попрятались по погребам и сараям испуганные люди. Гитлеровцы же, уверенные в себе, здоровые, упитанные, нещадно грабили масловские избы. Из новой школы выбрасывали столы, парты, доски; классные журналы, книги и тетради летели в пыль через окно. Новенький глобус с проломанным боком лежал на высохшей цветочной клумбе.
В доме Вильчуков хозяйничали немцы. Молодой рыжий офицер приказал очистить светлую комнату от всех вещей. Солдаты вытащили на улицу мебель и деревянный сундук с домашним бельем, а занесли две новые кровати, стул, стулья. Такие Марьяна видела в сельской больнице. Это ее, больницу, разграбили, думала она, поглядывая на открытую дверь. Не страшась, собрала все книги, завернула в скатерть и отнесла в комнату. Лишь Сашкину гитару немцы не тронули: она висела на стене за дверью без единой струны.
Второй немецкий офицер, Карл, был пожилой. Небольшого роста, с жидкими волосами, тонкими губами и острым носом, он выглядел больным. Марьяна заметила, что им командует вредный рыжий детина с отвислыми губами.
Изредка, когда не было рядом Кюнге, Карл заглядывал к больной Вильчихе и давал ей то шоколадку, то печенье, то хлеб с маслом. Марьяне казалось, что он – никакой не враг, а простой честный немец. Карл  и Вильку с Дашей  угощал конфетами, печеньем и, хлопая  их то по плечу, то по головке, горестно качал головой и объяснял, что у него дома  трое детей: два сына и маленькая дочь.
Однажды Марьяна увидела, что во дворе соседа Демида Коршуна коптились две свиньи, а сам Демид был одет в черную полицейскую форму с белой повязкой на рукаве. Она не поверила  глазам своим. И лишь тогда, когда Демид прошел мимо и поздоровался сквозь зубы, все поняла и обмерла: предатель! Как есть предатель!
– Мама, а Коршун уже полицай, – с брезгливостью сообщил вечером Вилька.
– Сам видел. Какой гад!
– Может, сынок, его силой заставили надеть эту форму под угрозой расстрела. Нет же мужиков на селе. Остались одни калеки.
– А еще враги! – выпалил Вилька. – Какой Коршун калека? Почему он не на фронте, как  все другие? Предатель!
Ощупью, так как в избе свет не зажигали, Марьяна прошла в комнату и сразу же услышала за плотно прикрытой дверью резкий недружелюбный разговор гитлеровцев.