Тень монаха
– Но ведь ты мираж, – проговорил Коврин. – Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.
– Это всё равно, – ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. Легенда, мираж и я – всё это продукт твоего возбуждённого воображения. Я – призрак.
– Значит, ты не существуешь? – спросил Коврин.
– Думай, как хочешь, – сказал монах и слабо улыбнулся. – Я существую в твоём воображении, а воображение твоё есть часть природы, значит, я существую и в природе».
Дальше Олег пробежал бегло по строчкам. Вздохнул. С книгой из кухни осторожно двинулся через прихожую в сторону кабинета.
Ему почудилось – он проходит фейс-контроль, словно за ним наблюдает некая невидимка. Почему-то по телу пробежала дрожь. В какое-то мгновение он явно ощутил дезориентацию во времени. Будто бы начал впадать в лёгкую прострацию и что-то липкое обволакивало его. Мгновенно встрепенувшись, скинул с себя наваждение. Сделал глубокий вдох, заполняя воздухом лёгкие и живот, задержал дыхание на несколько секунд, быстро сбросил через рот, вытянув губы в трубочку.
Осмотрелся и всё-таки направился в кабинет. С минуту Олег простоял, закрыв глаза, вбирал привкус кабинета. Подошёл к книжному шкафу, приоткрыл дверцу, пробежал по корешкам книг. Присутствие чего-то неуловимого не покидало, цепко продолжало удерживать его в напряжении. Где-то внизу стукнула дверь. Олег растерянно дёрнулся. Разом зазвонил мобильник в кармане брюк, оказавшись спасательным сигналом. Полностью придя в себя, он немедленно вытащил сотовый, встревоженным взглядом прочёл: Эля. Засуетившись, Олег не стал отвечать, сбросил номер, поставил на беззвучку – она будет звонить настойчиво и не один раз. Эту очень щекотливую проблему тоже надо будет как-то деликатно решить.
Олег недоумённо провёл взглядом по книгам и хотел было пристроить Чехова, но тут вздрогнул, настолько взволновался, когда почувствовал, будто Надя мягко дышит ему в спину. В тишине кабинета он действительно слышал её спокойное дыхание. Олег медленно повернулся, посмотрел в упор испуганно. Не потерять бы её. В голове затаились мысли, о чём он не решался ей сказать вслух: «Я боюсь даже думать об этом, долго тебя ждал. Любовь моя сильна, но она запутанная. Когда всё выяснится, ты можешь сказать: как же ты мог предложить мне замуж? Не имел на это права. Не хочу отказа. Готов просить пощады на коленях, чтобы уже заранее быть прощённым».
Надя сильно наморщила брови и вопрошающе посмотрела на него, словно читала его мысли. Олег начал сочинять её ответ: «Может, я необдуманно приняла твоё предложение?» Олег ощутил жуть, сопутствующую страху. Что-то бессознательное пленило его в Наде, ведь для неё он уже давно отвёл определённое место в жизни.
– У тебя неприятности? – тихо спросила Надя.
– С чего ты решила?
– Растерянный какой-то. Неприятный звонок?
– Это по работе, – ответил нехотя. – Как Даша?
– Спит.
– Надь, ты меня прости. Я, пожалуй, пойду. Зайду к родителям. Мы поговорим ещё… успеем…
Надя кивнула на книгу в руках Олега.
– Но имей в виду, Яну надо выслушать. Хотелось бы вместе – и с Давидом в том же числе.
– Мы договоримся, обязательно, – мотнул головой Олег, передавая книгу Наде.
Она проводила жениха до прихожей.
– Даже от чая откажешься? У меня много интересных новостей, причём они и тебя касаются. Но раз спешишь, тогда в следующий раз. – Подставила губы, улыбнулась: – Можешь меня поцеловать.
Олег лишь чмокнул Надю. Выходя от неё, почувствовал, как его волевое лицо напряглось. В нём всё дышало силой. В сердце закралась тревога оттого, что новые отношения с Надей он начал с обмана, ведь звонили вовсе не с работы. А Надины намёки относительно сестры и прочитанные строки из повести Чехова: «…воображение твоё есть часть природы, значит, я существую и в природе…» – как всё это связанно с Яной? Не укладывалось. Как так? Яна освободилась по УДО, и теперь будет отмечаться каждый месяц у участкового, почти полтора года. На всякий случай Олег познакомился с новым участковым, чтобы быть предупреждённым о поведении сестры.
По дороге домой, как и обещал Наде, заехал к родителям.
Дверь открыла мама – Римма Сергеевна, восклицая, восторженно набросилась на любимого сына:
– Ты один? – Выглянула за дверь.
– С кем ты хотела меня видеть?
– Сегодня Эля приходила, спрашивала о тебе. Жаловалась. Не отвечаешь на её звонки. Даже на работу как-то тебе звонила. Там объяснили, что ты на выезде. Она уже не знает, что и думать. Расплакалась прям в коридоре, хотя я её приглашала пройти в комнату. Отец был на работе, а Яна слышала наш разговор. Как ушла Эля, тут же выпалила: Олег не будет с ней. Он женится на другой. Что же происходит? Ты мне разъясни, сынок?
Олег тяжко вздохнул, через силу улыбнулся и поцеловал мать в щёку.
– Мама, успокойся. Всё будет хорошо. – Озадаченно заглянул в комнату. – Где сейчас Яна?
– Она с Давидом в кинотеатр ушла. Яша у себя, в компьютере, а отец перед телевизором заснул. Я только прибралась на кухне. Давай покормлю тебя.
– Спасибо, мама. Домой я. Рано на работу.
– Там котлеты остались.
– Не голодный я, поел у Нади. – Тут же отметил для себя: сегодня двум женщинам сказал неправду.
– У Нади? У какой Нади? – по-видимому, догадываясь, с надрывом спросила Римма Сергеевна. – Сынок, сколько горя нам принесли эти Корниловы. Оставил бы ты их.
И в глазах матери Олег ясно прочитал: беда неотвратима. Он и сам, возможно, это понимал. Олег не мог предугадать поведение Эли и как всё может обернуться. Жениться на Эле? Ни в коем случае! Она чужая для него, хоть и знаком с ней уже около двух лет. Лишь теперь он перебирал её поведение, стараясь по отдельным поступкам разгадать характер этой напористой девушки с монгольским разрезом глаз.
Надежда Корнилова долго не могла успокоиться после услышанного рассказа про историю бывшего монастыря, который стал колонией, где Яна отбывала наказание за наркотики. Правда, Яна выдала только несколько скудных фраз о нём. Да и откуда бы ей знать об этой истории, да и не задумалась бы она никогда о монахе…
Особенно остро отозвалась в сердце Нади жизнь незрячего пророка старца Максима. Она, ещё мысленно переживая услышанное, озадаченно обвела взглядом сидящих на диване напротив: Давида – гражданского мужа Яны и Олега – её брата. Яна с чёрными длинными волосами, взятыми в хвост, с робкой улыбкой в этот день откровения казалась уставшей, старше, менее красивой, ссутулившейся, потому меньше ростом. Наде вспомнилось, как ещё недавно она считала Яну очень привлекательной, прям – топ-моделью. А что от неё осталось?!
Смешно было слышать от Яны, когда у неё спрашивали знакомые: «Шумилина, ты, сидела?», а она, немного задрав нос, отвечала: «Я числилась в монастыре».
Бывший следователь Надежда дослужилась до капитана, пока не променяла карьеру на любовь. И к тридцати шести годам из невзрачной девушки-следователя превратилась в подтянутую, харизматичную женщину.
Надя, привыкшая к странностям Яны, уже не удивлялась ничему. Даже тому, что Яна некогда была любовницей Надиного мужа, Славы Корнилова, который уже как два года в мире ином.
А сегодня история жизни старца зацепила Надю и не давала ей покоя. Кое-какие сведения об этом монахе она нашла в интернете и выяснила: оказывается, он схимонах – это высший сан монашества. Может, стоит лучше разобраться и для начала посетить его могилу в Оренбургской области? На электричке можно добраться за шесть часов, а на машине ещё быстрее. Решено.
Свет и жар летнего полудня навалились на Надю горячим дыханием, а ветер освежил легкой волной, когда она приближалась к кладбищу. Наручные часы фирмы Michael Kars, память от мужа, показывали двенадцать дня. Лёгкая дрожь пробежала по телу. Не оттого, что часы напомнили о нём. Что-то другое, потаённое глубоко в подсознании, в генной памяти. Надя обратила внимание на непредсказуемое беспокойство, горячее, живое, что внезапно вспыхнуло внутри сознания и вызвало мимолётное головокружение. «Позже поразмышляю», – быстрее молнии мелькнула мысль. Пока она искала могилу схимонаха Максима, вглядывалась в памятники, ей казалось, что тревожный бег теней умерших сопровождал её.
Заметила издали, как скользящей походкой по узкой дорожке направлялись люди к некому памятнику, догадалась: видимо, паломники.
В голове туманной волной звучали эхом вовсе не её мысли: «Пришла… Я тебя жду… Напишешь обо мне…» А между словами вспыхивал свет перед глазами, перетекая в пламя свечи. Какое-то наваждение – будто она в монашеском облачении сидит в пещере перед зажженной свечей и что-то шепчет под нос.
Надя замерла, вслушивалась в себя, приятное волнение кольнуло спину и опустилось по ногам. Не показалось. В унисон её мыслям мир насекомых вокруг жужжал, стрекотал, пел, свистел, изменял тембр и частоту, словно весёлый оркестр, заполняя воздушное пространство кладбища.
Надя внимательно огляделась: вдали от памятника монаху заметила убеленного сединой сгорбленного старика, который стоял, опираясь на костыль. Вздрогнула, будто старец встал из могилы и буравил её взглядом. Похоже, ему лет под сто.
Надя поправила шёлковый шарф на голове, медленно, но уверенно пошла к нему. Интуитивно почувствовала, что старик ждёт именно её.
– Здравствуйте. Меня зовут Надя.
– Значит, не ошибся, Надежда. И Слава Богу! – Перекрестился, причмокнул губами, потрепал белоснежную бороду. – Таки сон я видел, мне приснился опять старец Максим, требовал, чтобы я сегодня явился к нему. Тебя тоже во сне видел, узнал сразу.
– Интересно… – протянула в ответ Надя.
Сухощавое тело старика напоминало хрустальную снежинку. Наде казалось, чуть тронь, он тут же разлетится на звенящие осколки. Рискнула взять бережно под руку и повела к машине. Добротой и теплотой веяло от белоснежного старика. И рубашка на нём из светлого льна оттеняла его естественную природу.
Как ни странно, они вдвоём точно знали, для чего состоялась их встреча.
– Поедемте в какое-нибудь кафе, пообедаем. И вы мне всё расскажете о старце Максиме.
– Вам бы всё в кафе. Нет, ко мне домой! Дочь наварила супа на курином бульоне с домашней лапшой, она так тонко её режет, удивляюсь, как у неё это только получается, так что пообедаем дома. Я и фотографии покажу из альбома, и поведаю неторопливо о старце. – Вздохнул. – Не призывает меня батюшка Максим. Ещё лет десять назад как-то посетил могилку его. Думаю, ну всё, пора к старцу на небеса. Ан нет. Тебя ждал. Наконец всё передам и спокойно буду умирать. А то и жить на земле устал. – Небольшая пауза. – Доченька, меня зовут Анатолий Иваныч, можно просто Иваныч.
– Очень приятно. Анатолий Иванович, адрес назовите и поедем.
Пока ехали в небольшой уездный городок Бузулук, Анатолий Иванович не молчал:
– Мы в одной камере были, в тридцать седьмом. Двадцать мне таки было, а родился я в семнадцатом, вместе с революцией – батюшке Максиму почти что восемьдесят три года. Одному мне он предсказал-таки жить. Остальным ничего не сказал, видать, знал, что им погибель страдальцев. Уже после войны реабилитировали его и других, – убаюкивающим голосом сказывал старик. – Накануне своей смерти батюшка предупредил, мол, тебя отпустят сегодня, мол, ночью моим страданиям конец придёт, ты будешь знать, где моя могила, но никому не сказывай, иначе верующие начнут ходить к ней, пострадают за это, скажешь позже. Крест поставишь-таки. Потом началась война, батюшка тоже предсказывал об этом. Вернулся я с лёгким ранением, как и сулил старец, и вовсе забыл о нём. Так он начал сниться и таки грозно предупреждал: «Что ты, забыл обо мне!? Почему не говоришь, где моя могила и крест не ставишь?» Поначалу я не поверил сну. А батюшка ещё пуще снится и грозится-таки. Тогда епископ похлопотал и добился открытия кладбищенской Всехсвятской церкви, разрешили молиться. Я на клиросе появился-таки, всё и поведал верующим, как на духу. Теперь на его могилке лампадка постоянно горит и молитвы читают…
– Я обратила внимание, такая благодать возле его памятника, и народ идёт к нему, видимо, паломники.
– Верующие и неверующие, всякие идут к нему за просьбами. И с другой верой всё равно идут-таки. Говорят, помогает, как и при жизни. А о его чудесах из поколения в поколение передают. Больше полвека прошло, а народ местный помнит. Так вот.
Домой Надя возвращалась поздно, насытилась домашними угощениями, наполнилась рассказами о жизни и чудесах, которые творил старец; его молитвами спасались, исцелялись, утешались. В голове продолжали звучать монотонные слова Анатолия Ивановича, и вдруг его голос медленно начал перетекать в тембр Олега. Он, словно перебивая старика, признавался в любви. Месяц назад Олег действительно сделал ей предложение прямо перед могилой Надиного мужа. Именно в тот день и началось прикосновение к существованию некоего монаха.
Опять кладбище и, выходит, самое значимое место, ведь на свидание с ушедшими приходим. Клад-бище… – расшифровывала Надя. Клад, словно что-то ценное, зарыли в землю до поры до времени. А у греков некрополь, значит, город мёртвых. А что общего у этих слов: кладбище и некрополь?
Рассказ о жизни монаха завладел Надиным сознанием, а во внутреннем взоре встала фотография Матвея из альбома Анатолия Ивановича. Так звали схимонаха Максима от рождения. В тридцатилетнем возрасте незрячий Матвей ушёл в монастырь…
Вдруг озарило: «Он пришёл в монастырь в полдень! И на моих часах сегодня было двенадцать дня, когда я подходила к могилке старца…» В голове Нади продолжал звучать монолог Анатолия Ивановича: «В ночь, когда старец скончался-таки, мы проснулись от благоухания божественного, которое стояло на всю камеру. Потом было чудо, свет выплескивался из каждого угла камеры. Знамение такое вот было. Таки душа старца с нами распрощалась. Даже начальник тюрьмы сказал, мол, умер не простой человек, а святой. Признал-таки. А как не признать? Ежели за пару недель до смерти начальник-то сам обратился к старцу с просьбой жинку его излечить, мол, помирает, помоги, мол. А старец подал ему кружку с баландой, которую только принесли. Пил он из неё. На, мол, благословил, пусть выпьет, выправится. Начальник-то не сразу поверил, но кружку взял-таки. Так вот…»
И Надежда Александровна Корнилова полностью погрузилась в историю жизни старца, которую ей предстояло исследовать и поведать миру.
Тут и родилось название повести – «Схимник».
Глава 2
Путь в монастырь
Лето 1886 года
Верхушка лета, как она есть, наступили тёплые дни1.
Полуденная жара по отлогому склону Атаманской горы опускалась к мужскому монастырю, попутно захватив несколько сёл, находившихся вблизи обители, а также видневшийся чуть вдали красивый уездный городок.
Мужик лет тридцати шёл не спеша по пыльной дороге, частенько постукивая посохом. Путь его стелился среди небольших деревень, полей с колосившейся рожью возле леса. Под осторожными шагами кожаных сапог пыль клубилась облачками и хрустела, словно сахарный песок.
Эх-хе-хе, с каждой поступью сотрясалась его шелковистая борода, лицо было наполнено одухотворённой решимостью, а незрячие глаза безотчётно устремлялись в небо. Шёл и шёл, иногда прищёлкивал языком: щёлк-щёлк, тогда звук глухой или раскатистый бежал впереди него, отражаясь, возвращался, давал ему понимание об окружающем пространстве. Это он перенял у летучих мышей, живущих в темноте. Глубокие раздумья не оставляли его.
Перед глазами время от времени появлялись белёсые искры, к которым он давно уж привык; разбегающиеся всполохи переходили в бесцветную пустоту, зато слух и внимание обострились и срабатывали с таким усилием, что удавалось ощущать и слышать одновременно, многозначаще.
Порою лицо обдавала приятная волна тёплого ветра, навевая воспоминания. Он мысленно навсегда прощался с мирской жизнью, с родителями, с односельчанами, а вот сестру Татьяну так разом из сердца вырвать будет ох не просто. Но желание жить иноческой жизнью, беззаветно предаваясь подвигу, молитве, несмотря на сильную привязанность к семье, не давало покоя его измученной душе. В конце концов сестра, сама того не ведая, и привила ему любовь к Богу. В голове, как в граммофоне, звучал её тёплый голос, читающий вечерами Священное Писание, а тело неосознанно вспоминало ощущение от прикосновения её рук, которые гладили спину и приносили покой.
Она обучалась грамоте в школе для крестьянских девочек при сельской церкви, в соседнем селе. Ей частенько приходилось добираться туда пешком. Отец берёг лошадь для работы в поле и отказывался подвозить её в школу на телеге. Татьяна усердно училась чтению, письму, первым действиям арифметики, сельскому домоводству и основам Закона Божия. Вот заодно и учила грамоте незрячего брата Матвея, что самой было интересно, как это получалось. Его пальцем водила по столу, по полу, очерчивая буквы, фигуры геометрические, например, треугольник, квадрат. Иногда рисовала букву на его ладони, и она впечатывалась в него, тогда он будто сам становился этой буквой. С рождения молчаливый Матвей редко бывал резвым и весёлым, но и угрюмости в нём не наблюдалось, при этом обладал хорошей памятью и сообразительностью.
Таня, общаясь с ним, старалась всё ему описывать: «Яйцо круглое, скорлупа хрупкая, в центре яйца желток, а вокруг белок…»
Особенно сестра радовалась, когда в деревне появлялся офеня, бродячий торговец, она выпрашивала у отца три копейки на лубочные картинки. Неохотно, но отец позволял единственной дочери купить картинку календаря с главными религиозными праздниками или текстом молитв. Ей нравилось ими украшать стены избы. Хотя офеня не часто появлялся в деревне, но как-то Татьяна умудрилась купить при его очередном появлении лубочную картинку святого изображения с Ильёй Муромцем преднамеренно для брата. Он помнил, как водил пальцами по грубоватым штрихам рисунка, по нанесённым ножом углублениям и по-своему, не зная шрифта Брайля, осязал картину. Навряд ли это имя ему было ведомо, но сестра сказывала, что некий француз изобрёл азбуку для незрячих и что с помощью неё даже начали печатать журналы для слепых в России. Матвею было отрадно осознавать, что сестра чувствовала его душу как никто другой и искусно скрашивала его нелюдимость, особенно когда рассказывала былину про героя Илью Муромца, богатыря силы и духа. О ратных подвигах воина и монаха Илии, чудотворца Муромского из Владимирской губернии, который из-за немощи ног не мог ходить много лет и, живя в смирении и молитвах к Богу, чудесно исцелился. Свою богатырскую силу Илия пронёс через всю жизнь как драгоценный дар, принадлежавший не лично ему, а всему русскому народу, и в конце упокоился в монашеском чине в Киево-Печерской лавре. От этой лубочной картинки и под влиянием той былины, того чудотворца Муромского Матвей внутренне уже был готов отрешиться окончательно от мирской жизни и начал помышлять об иночестве.
Матвей шёл, и его сопровождал мягкий голос Татьяны, читающий текст лубочной картины: «Сильный Храбрый Богатырь Илья Муромец выезжает из Чернигова на Киев, подъезжает из брянских лесов, в тех лесах жил на двенадцати дубах Соловей-разбойник, который не пропускал ни конного, ни пешего своим посвистом. Вот он увидел Илью Муромца…»
Однажды, когда он ещё был парубком, сестра скомандовала: «Опусти веки!» и тут же придавила их с такой силой, что внутри заиграли разноцветные блики. Поначалу это вспугнуло Матвея, он даже было обиделся на неё, но затем стало явственно и ясно, что все цвета увидел внутри себя в виде непонятных разноцветных проблесков. Тогда он начал на ощупь учиться различать цвета: трава зелёная, как вся природа летом, сарафан Татьяны красный, как огонь, репа жёлтая, как солнце, вой ветра серый, как туман.
– А небо цвета какого? – спросил он однажды.
– Цвета водной глади, – ответила сестра и тут же отвела его на берег реки.
После такой проказы сестры, долго размышляя, пришёл к выводу: Бог создал нас такими, что внутри нас имеется всё, что нужно для жизни, а может, и поболее…
И сокровенные тайны сотворения мира начал обдумывать в своих размышлениях и обнаруживать некоторые сходства. Сестра была для него всем: глазами, поводырём, да таким толковым, что он всегда знал, куда идти, и никогда не спотыкался. А сегодня как раз тот день накануне Петрова праздника, когда односельчане ходили караулить солнце на околицу, жгли костры, девушки выбирали суженного, гуляли до рассвета, вот именно в тот день, десять лет назад, Татьяна и наметила себе жениха, смиренного… да чтобы не был пьяницей и руки не распускал… Теперича у неё муж имеется и народились дети, потому и прощаться с ней не трудно.
Эх-хе-хе, важную роль в его жизни сыграла сестра, ещё не предполагая, что и в грозном будущем она станет ему опорой…
А пока он шёл в монастырь и был в таком упоении, что не мог сдержать слёз от предвкушения, что вот-вот ступит его нога на землю благодатную, так он близок к братии, втайне надеясь, что его примут: прошёл слух, что на их попечении уже содержались незрячие люди. Потому сам и попросил отца и матушку, чтобы ближе к монастырю отвезли.
Кафтан из домотканого чёрного сукна, синяя из обыкновенного холста рубашка выдавали в нём выходца из семьи обеспеченного простолюдина. Время от времени он поправлял картуз. Издали долетали игривый шум полей, бегущее журчание ручья, привольное порхание птиц, стрекотание кузнечиков. Откуда ни возьмись появился приблудный пёс и ткнулся носом в его ногу.
– Ах ты, то есть будешь божья тварь… – Матвей наклонился и приласкал лохматого животного.
Рядом волнами набегал шум, по той же дороге чинно шли паломники, да так говорливо, что в его голове стоял гул, будто рабочие пчёлы с обножкой стремились в улей. Шли с бедами, с огорчениями, а то и с благодарностью к старцам. Среди них были и бедняки, и богачи. Спешили заполнить обитель, искали утешения, может, какого-либо наставления. Всё это создавало гармонию Великого праздника в перезвон с колоколами, доносившимися изо всех храмов сей округи.
– Матвей! Это ты-то будешь? – вдруг кто-то окликнул его и положил руку на плечо, хотел было развернуть, но Матвей удержал руку незнакомца, потрогал тыльную сторону, прощупал пальцы.
– Фома Косой. Признал я тебя.
– Не поопаслился, срядился один, не сказал никому? С самой Ивановки идёшь?
– Раздумывать уж некогда, меня не удержишь. Мои батюшка и матушка помогли. Запрягли лошадь, только и осталось увезти меня.
Фома Косой ускорил шаг, догоняя свою телегу медленно, переведя дыхание, позвал односельчанина:
– Айда в нашу телегу. Блукать будешь.
Матвей не видел ни потного лица Фомы, ни извилистых очертаний дороги, но всё чувствовал и знал, куда ступает нога его.
– Хоть сам я не зряч, но знаю, куда идти, чтоб не споткнуться. А вот и псина прибилась, – ответил добродушно.
Уже впрыгивая в телегу, Фома выкрикнул:
– Вы не стеснены землёю, земли у вас много, и хлебом вы не бедствуете. Зачем в иноки?
Матвей продолжал свой путь, потрясывая бородой; в возвышенной посадке головы угадывался природный ум, в независимом стремлении постичь истину самому – ревнитель уединения.
– Во обители жить надобно мне…
Матвей шёл и чувствовал, как лучи июньского зенитного солнца прямо, не оставляя тени, освещали сей блаженный уголок. Неподалёку от монастыря он присел на камень. Поначалу споткнулся об него, потом решил – это маленький привал. Прислонился головой к посоху, придерживая его рукой. Ни о чём другом не думалось, только о том, что среди яркой многозвучной жизни природы лишь подвиг Спасителя Христа напоминал о мученической смерти будущему послушнику. Тогда, в самый зенит, померкло солнце и сделалась тьма по всей земле.
Поглощённый возвышенными мыслями, Матвей достиг точки соединения чувств земных с небесными. Ему казалось, что с ним говорила его душа, а в голове звучал шёпот Христа: «Свершилось», и разливался тихий и чудный звон незримых колоколов, который должно быть слышали блаженные старцы по ночам, раздававшийся близ пещер, вещая, что здесь воссияет благодатью Божьей иноческая жизнь. «Свершилось» – висело над ним и переливалось будто радуга над рекой после дождя при появлении солнца. Словно сам Христос вёл Матвея к монастырю, освещая дорогу своим шёпотом.
Наконец Матвей очнулся от раздумий, уже прижимая картуз к груди, взволнованно оглянулся в сторону ограды монастыря. Он чувствовал его всей кожей, наложил крестное знамение, поклонился. Вокруг обители кипучая жизненная сила лесов, гор так и играла, шумела дубрава, природа за рекой Самарской блестела всею могучестью летнего убранства, из полей доносился терпкий аромат ядовитого адониса.
К Матвею присоседились воробьи с громким чириканием, и «гуррр-гуррр-гуррр» ворковали голуби. Лохматая псина продолжала то ластиться, подсовывая морду под руку, то лаять, призывая попутчика продолжить путь.
День дышал сверкающим зенитным солнцем. Ничто не отвлекало и не смущало Матвея в этом пути. Ему уже была ведома борьба с самим собой. В те минуты он старался не подвергаться соблазнам и читал псалмы наизусть. И каждый раз во время молитвы в родительской крестьянской избе всё в нём умолкало и обращалось в потребность любви к Богу, к чистоте, к уединению.