7 женских историй

– Там, в парке. Сашка мой.

– Маринка, что это было? – строго спросила Елена Саввишна.

– Это Паша, мой любовник, – как-то повседневно и просто ответила Маринка.

– Какой любовник?! Ты что, сдурела? – возмущение захлестнуло Елену Саввишну.

– Так. Любовник.

– Слушай, у тебя климакс на носу, а ты что удумала?! – пыталась увещевать её Елена Саввишна.

– Вот именно! Двоих детей родила, а бабой-то себя только сейчас почувствовала. У Сашки-то у моего, не поверишь, х…й как у воробья… да может, и не в этом дело. У меня ж, кроме Сашки, никогда никого и не было. Раньше про этои не говорил никто, помнишь, как тётка-то сказала: «У нас в Советском Союзе секса нет», вот и не было его. А тут… Мы с Пашей в продуктовом нашем познакомились, он одинокий, два года как жену схоронил – рак, дочка у него взрослая, наших ровесница, но не замужем, с ним живёт. Вот мы и обретаемся где попало. Когда у него, если дочка на работе, а то и в парке гуляем.

– А как же Сашка? Как дети? Что ты им скажешь?

– Ой не знаю! Сашка уже что-то подозревает, но пока ещё не поймал. Дети… а что дети? Большие уже! А я жить только сейчас начала. Не поверишь, как проспала всё, а теперь только проснулась. Иду с ним по парку, держу его за руку, сердце колотится, низ живота ноет-ноет, а запахи вокруг просто с ног сбивают. Неужели так всегда пахло? Я, когда раньше с детьми гуляла, ну, с маленькими, вообще этого не замечала. Ничего не замечала. Вечно дом, дом, дом. Плита эта. Сашкин гундёж. Лишний кусок боялась съесть, детям не докладывала…

Глаза Маринки наполнились слезами. Она не могла выразить то, что с ней сейчас творилось. Её поздно проснувшаяся женственность рвалась наружу, жадно пытаясь наверстать упущенное. И одновременно всё её естество понимало, что уже ничего не вернуть, лучшие годы прошли, а она и не заметила. И теперь это последнее жарко-терпкое, горьковатое, как ягоды калины, счастье трудно удержать за огненный хвост: оно либо улетит, либо спалит собой всё вокруг. Она осознавала это нутром, не зная названия своему состоянию, поскольку восемь классов кое-как оконченной деревенской школы и прочитанные за всю жизнь полторы книжки не давали возможности понять до конца происходящее, дать себе отчёт в своих чувствах, просто назвать их для себя нужными словами.

«А ведь и правда, что ей за радость была с этим Сашкой? Пигмей он, и мысли его пигмейские. Маринка, хоть и простая, а добрейшей души…» – подумала Елена Саввишна.

– Ну ладно, ладно! – она погладила Маринку по руке. – Давай чайку попьём.

Елена Саввишна всю жизнь проработала редактором в издательстве и недавно ушла на пенсию, поскольку родился внук и её помощь с ребёнком была крайне ценна для работающих дочери и зятя. С простоватой полуобразованной Маринкой её связывало общее детство их дочерей, которые были практически ровесницами. Дети вместе играли в песочнице, а мамаши коротали время в нехитрых разговорах. Потом, всегда удобно, когда есть рядом приятельница, которая посидит заодно и с твоим ребёнком, пока ты сбегаешь за продуктами. Так и общались – без мудрствований, просто, по-соседски.

Внук рос крепеньким бутузом, радовал родителей и бабушку своими первыми успехами: загулил, сел, пополз. За повседневными радостями и заботами как-то вдруг настал сентябрь. Соседкин роман проходил незаметно для Елены Саввишны. Теперь Маринка редко приходила читать письма сына из Чечни. Иногда Елена Саввишна встречала её в парке под ручку с Павлом, иногда где-то среди деревьев промелькивал взъерошенный Сашка. Всё это проходило неким вторым планом через восприятие Елены Саввишны – не до того, внука растить надо!

А Сашка тем временем окончательно убедился в неверности жены. Он уже точно знал расписание и места встреч Маринки и её любовника. В душе его происходили странные, непривычные вещи. Дом с его продуктово-хозяйственными заботами как-то отошёл на второй план, а жена, которая была как будто частью этого дома, придатком его, – вышла на первый и даже затмила собой всё остальное. И уже не нужно было так много всего: запасов, тряпок, мебели. Всё это сделалось неважным, каким-то пресным, невкусным, что ли. А Маринка, с её дородным телом, родным запахом, напротив, стала необходимой, как пища, вода, воздух. Ему хотелось вжаться в это мягкое тело, до полуобморочного состояния надышаться им, наесться её теплом. Почти каждую ночь он пытался овладеть ею. Иногда она резко отказывала ему, ссылаясь на недомогания. Иногда после долгих споров неохотно уступала. Иногда с жалостью отдавалась сразу. Но всегда это было подачкой с её стороны, тело её молчало, оставаясь холодным и равнодушным.

Маринка никогда не выказывала особенных чувств при их постельном общении. Сашка, не имея большого опыта по части женского пола, считал, что так и должно быть. Но теперь он стал догадываться, что совсем не знал своей жены, не видел и не сумел разжечь огонь, заключённый в этом пышном, как перина, теле. А другой мужчина сумел! И эта женщина, которую он так часто попрекал куском хлеба, которая, как он считал, обязана ему всем, эта женщина не принадлежит ему больше, да и никогда не принадлежала. Она терпела его около себя. Терпела, как терпит ломовая лошадь своего извозчика. Но не любила. И не желала. Просто жила с ним, потому чтонадо, потому что так принято у людей. Сашка тоже не мог всё, что происходило у него на душе, сформулировать для себя более или менее ясно, поскольку, как и Маринка, не мудрствовал над книжками и смыслом жизни. Его чувства были похожи на бесформенного тёмного спрута, который ворочался в душе, наполняя её болью.

«Ну ничего, вернётся сын. Вот тогда…» – смутно думал Сашка.

Ему казалось, что Маринкина любовь к сыну перевесит эту позднюю страсть к другому мужчине, и она забудет эту дурь, и всё будет по-прежнему.

В парке в кронах берёз появилась лёгкая жёлтая седина, травы пахли устало и грустно. В эту пору сын Маринки и Сашки целый и невредимый вернулся домой. Маринка на радостях прибежала к Елене Саввишне с рыбным пирогом и бутылкой сухого белого вина.

– Давай выпьем! Радость-то какая! К себе не зову. Там Сашка… А у тебя спокойно посидим, – тараторила Маринка без умолку.

Молодые как раз ушли гулять с внуком, отчего было не посидеть. Поели вкусного Маринкиного пирога, выпили сухого. Попели «Ой цветёт калина» и «Зачем вы, девочки, красивых любите», а напоследок, уже совсем захмелев, «Ой, мороз, мороз». Из Маринкиных мужчин говорили исключительно о сыне. Обе старательно избегали скользкой темы. Маринка – потому что не могла точно назвать свои чувства: а как тогда о них говорить?.. А Елена Саввишна – потому что не знала, что и сказать, одобрить она всего этого не могла, поскольку была женщиной старой закалки и строгих взглядов; но с другой стороны, она понимала и жалела Маринку.

Уже на пороге, прощаясь, Маринка сказала:

– А ведь всё это добром не кончится.

– Что не кончится? – спросила по инерции Елена Саввишна, хотя отлично понимала, о чём идёт речь.

– Да Сашка мой. Ночью страшно с ним спать. Лежу, глаза закрыть боюсь, всё слушаю: спит или не спит. А он дышит ровно, будто спит, но я-то знаю, что он притворяется. И я притворяюсь, что сплю. Но он тоже знает, что я не сплю. А мне всё кажется: закрою глаза, а он схватит подушку и придушит. Вот и лежу, тихо, как мышка. А потом как пот пробьёт и почти задыхаться начинаю, как будто он душит уже. Еле утра дожидаюсь. Потом днём присну на час-два, пока он на работе… – вконец разоткровенничалась опьяневшая Маринка. – Ну, я пошла, а то сын там уже от дружков своих пришёл, наверное. Мать тут все глаза выплакала, пока его ждала, а он первым делом к дружкам побежал.

– Ты, Мариш, давай, не дури. Всё будет хорошо. Вон и сын, слава Богу, дома теперь, – бодро-строго сказала Елена Саввишна, хотя сама понимала, что как-то этот узел должен развязаться и скорее всего безболезненно это не произойдёт.

– Конечно, всё будет хорошо, – отозвалась Маринка и ушла.

«Ох уж это наше русское „всё будет хорошо“! Что „всё“? И когда оно будет хорошо? И что в нашем понимании „хорошо“? И насколько наше понимание этого „хорошо“ отличается от понимания живущего рядом с нами? Ведь каждый из нас вкладывает свои представления в это „всё-будет-хорошо“. И то, что будет хорошо для Маринки, явно не будет хорошо для Сашки, и наоборот. Так кому же из них будет хорошо? И может ли быть хорошо им обоим после всего случившегося? Вряд ли. Тогда кто решает, кому будет хорошо, а кому нет?..» – думала Елена Саввишна, моя посуду.

Сашкины надежды не оправдались: Маринка почти не скрывала своей поздней и страстной любви от сына. Их встречи с Павлом не прекратились, и было видно, что сын уже о многом догадывается. Сашка видел в глазах сына снисходительное презрение. Сашке казалось, что он так и читает в них: «Ну и какой ты мужик после этого?!» И тёмный зловонный спрут, поселившийся внутри Сашки, начинал разрастаться, тяжело и больно ворочаясь при этом где-то в области сердца.

Всё случилось через пару недель после возвращения сына из армии. Стояла золотая осень. Солнце радовало последним теплом. Маринка принаряжалась у зеркала. Явно собиралась на встречу с любовником. Сына не было дома. Сашка подошёл к жене и решительно сказал (давно он с ней так не разговаривал):

– Ну всё, хватит! Погуляла, и хватит! Кормил я и поил тебя, одевал-обувал! Ты мне обязана всем. Ты за свою жизнь сколько дней-то работала? А теперь хвостом ещё крутишь?! Никуда не пойдёшь!

И стал вырывать из её рук ацетатный шарфик, который она собиралась повязать на шею.

– Нет, это тебе хватит! Да я дура была, что жила с тобой всю жизнь. Слушала твои сволочные попрёки. Боялась ещё тебя, а ты и не мужик вовсе. Тьфу, а не мужик. Пупок с пипеткой. Отойди с дороги, – холодно проговорила Маринка.

– Да ты во всё моё одета! Моей едой эти телеса отрастила! Так ты ещё в моём к чужим мужикам бля… овать бегаешь и этими телесами над чужими х… ми трясёшь, – в голосе Сашки послышались истерические нотки.

– А ты свой х…й сначала отрасти, а потом за моими телесами смотри. Отойди с дороги, – так же холодно ответила Маринка и слегка оттолкнула его от входной двери.

– Тварь! Никуда не пойдёшь! – задыхаясь проговорил Сашка и бросился в сторону кухни.

Маринке осталось переобуться и выйти за дверь. Она спокойно наклонилась к низкому шкафчику с обувью, надела один ботинок и почти уже засунула ногу во второй, когда Сашка налетел на неё сзади и как-то сбоку, неловко всадил в неё кухонный нож. Маринка охнула и стала медленно оседать на пол.

А Сашка увидел, что всё её большое тело ослабло, как будто расползлось. В этот момент он представил себе, что её больше никогда не будет. Не будет этой пышной груди, на которую когда-то так хорошо было прикладывать голову, не будет этого вкусного пухового тела, не будет самого её запаха, сладкого и возбуждающего. И он завыл. От страха и тоски. В этот миг он понял, что готов на всё, лишь бы она осталась жива. Он не боялся тюрьмы. В этот момент ему в голову даже не пришла мысль о наказании. Его смертельно испугало другое – потеря Маринки, её окончательный уход из его мира. И теперь уход её к другому мужчине не казался таким страшным, потому что сейчас-то она всё равно возвращалась домой, он дышал с ней одним воздухом, укрывался одним одеялом, пусть и без желания с её стороны, но он мог касаться её родного тела. И даже если Маринка решит уйти от него, то и тогда ещё будет надежда, что она одумается и вернётся, а если не вернётся, то всё равно будет где-то рядом, где её иногда можно будет видеть, слышать, обонять, и тогда всё равно будет надежда, потому что, кто знает, возможно, когда-нибудь она и вернётся… А этот уход туда, за черту жизни, – уход окончательный и бесповоротный, и это уход прежде всего от него. И навсегда.

Он бросился к телефону и трясущимися руками стал набирать 03.

Конец октября выдался на диво сухим, и Елена Саввишна с удовольствием гуляла по парку, где деревья частично сбросили листья и обнажилась чудесная перспектива для глаз. Лесистые части парка стали хрупкими и звонкими, аллеи – нежными, прозрачными, зовущими. Внук рос и радовал. Они уже гуляли в сидячей прогулочной коляске. Внук удивлённо таращился на людей, собак, деревья, небо. Всё ему было внове, всё ему казалось прекрасным и загадочным. Он только начинал жизнь.

«Знать бы, каким ты вырастешь, – думала Елена Саввишна, глядя на внука, – все мы надеемся, что наши-то дети вырастут необыкновенными. И уж точно будут счастливыми. А получается… Ведь и Сашка когда-то был маленьким и, наверное, хорошеньким, а вот ведь…» И она завздыхала.

Маринку спасли её жиры. Нож не проник глубоко и не задел ничего жизненно важного. Писать заявление в милицию на Сашку Маринка наотрез отказалась, поэтому и уголовного дела на него никакого не завели. Рана зарастала быстро, и через неделю Маринку выписали из больницы.

Елена Саввишна добралась до перекрёстка двух аллей и сейчас стояла в нерешительности: продолжить ли ей свою прогулку по липовой или пойти по еловой? Липовая – светлая, на внука будут падать солнечные лучи, всё-таки витамин Д, это перед нашей-то зимой… Зато в еловой фитонциды сплошные, это ж профилактика гриппа какая… Пока она мешкалась, из более тёмной еловой аллеи навстречу ей вышли три человека. Они чинно, спокойно шли по парку, лица их выражали довольство жизнью и даже счастье. Их будто выстроили по росту: фигура маленькая и щуплая, фигура повыше и округлая и самая высокая – сухощавая. Елена Саввишна внутренне ахнула: это же Маринка и два её мужика по бокам! Маринка была чем-то похожа на самовар – кругленькая, сияющая, с согнутыми в локтях руками, и за эти её округлые локотки уверенно и счастливо держались Сашка и Павел.

    Берлин, осень 2012 г.

Мисс Незаурядность

Всю сознательную жизнь ей нравилось что-то этакое, незаурядное, экзотическое, поражающее воображение. В детстве она – как и все, пожалуй, дети – любила животных. Но не всяких, а только «этаких». Обычно «этакость» выражалась в размере: либо огромном, либо неправдоподобно мелком.

Ей нравились маленькие собаки. Чем мелкокалиберней была собака, чем больше не похожа на собаку, тем лучше. Нервные шавки на тонких ножках с выпученными (то ли от страха, то ли по селекционным соображениям) глазами вызывали в её душе неописуемый восторг. Слегка смущала истерика в их лае, но зато – какие малипусю-сю-сенькие! Или, например, жирафы. Огромные – и с такими маленькими умильными рожками: сразу два свойства в одном животном. Восторг? Восторг! Страус и колибри, обезьянка с забавным именем мармозетка (но не орангутан, нет-нет, что вы!), кит и морской конёк, маленький пони и огромный слон с гипертрофированными ногтями на столбовидных ногах, да мало ли… Всего и не перечислишь, что подходило под понятие «незаурядность» с точки зрения нашей героини.

Кстати, имя родители дали ей вполне обычное – Людмила. В полном варианте оно звучало ещё ничего, но вот эти сокращения! И родители почему-то выбрали из всех сокращений самое ужасное: Люся. Вот почему не Мила?! Или на крайний случай Люда. Нет же – Люся! И с возрастом это положение вещей поправлялось крайне неудовлетворительно. Сначала наша героиня всегда представлялась полным именем. Но когда поняла, что большинство людей имеют склонность сокращать имена, она, дабы избежать неблагозвучных вариантов, стала добавлять: «Можно Мила». Но потом каким-то мистическим образом всё равно просачивалось это ужасное «Люся». И новые знакомые, вслед за старыми (с которыми они даже не встречались никогда!), начинали звать её Люсей. Откуда оно бралось, это сокращение?! У неё что, на лбу написано «Лю-ся»?..

Но вернёмся к незаурядному. То есть к характеру нашей героини. Эта склонность ко всему преувеличенному и преуменьшенному сохранилась у неё на всю жизнь. С возрастом к ней добавились и другие экзотические пристрастия. Например, какой-нибудь непривычный кулинарный изыск вызывал у неё моментальное, почти наркотическое привыкание – творог с солью (по-грузински), помидоры с сахаром (по-китайски), ананасы с солью и мелкими высушенными гадами – наверное, креветками (ещё по-каковски-то). Этих мелких гадов она с трудом добывала в крайне неэкзотичной Москве. Пару раз травилась ими (возможно, ей подсунули перемолотых московских тараканов, по самые усы напичканных ядами и отравами, которыми с ними безуспешно боролись уже несколько поколений москвичей, пока вчерашние немосквичи, а теперь полноценные жители столицы, не решили выловить их для своего обогащения). Но даже это не останавливало нашу Люсю. Попробовав раз экзотики, она потом иного в рот не брала. Возможно, ей и не было очень уж вкусно, но зато – как незаурядно!

Одно время наша героиня увлеклась мистикой. В какой-то недобрый час её занесло в один книжный магазин, который в изобилии предлагал литературу подобного рода. Обстановка там была завораживающая. В магазине звучала заунывная музыка, от которой хотелось разлечься на полках с книгами этакой мягкой благородной пылью и лежать так веками, созерцая всё несовершенство проявленного мира, постигая при этом вечную истину. В магазине перманентно возжигались сладковатые благовония, кругом стояли всяческие яркие штуки-дрюки вроде африканских статуэток якобы из чёрного дерева, индийских слоников-ганешей и просто слоников, которые стояли у наших прабабушек на комодах в сакральном количестве семи штук; всевозможных зеркал, вышитых кошельков, кошёлок и сумочек. Всё это закупалось оптом по три копейки за кило где-то на пыльных далёких экзотических базарах, а теперь зазывно лежало на полках этого магазина с кругленькими числами на ценниках.