Выбор.

– Кипячёные у тебя мысли. Чаще пар спускай… – с нисходящей улыбкой Владимир приблизился к сокурснику и ладонью потрепал его голову. – Живём, Сеня, не по своеволию, а по страсти, но обуздывать её – дело богово… Мы народ растрёпанный, лохматый, в противоречиях утопаем… Без узды немыслимо…

– Вот философ хренов. Действительно, тебе на фило-со-логию надо было. С гендерным уклоном…

– Да я бы и не прочь, если б такая существовала, но с обстоятельствами не совпала бы…

Владимир Матьяш был выходцем из детдома. Вероятно, законы той жизни помогли ему стать в общении мягким и, мало того, универсальным. В этом смысле ему давалось легко как в контактах с воспитанниками, так и с воспитателями. Мало того, он ощущал себя любимцем публики и играл эту роль с удовольствием избалованного ребёнка. Когда любят, прощают всё, и ему прощали. Только дети за вольности, взрослые за вспышки нежданных откровений и раскаяний. Этим и в дальнейшем он облегчил свою жизнь, торя для себя перспективы комфорта и невероятных продвижений по службе. Не имея технического образования, имея только среднее, его начальство двинуло в Сургут по прокладке трубопроводов сначала в мастера, а вскоре и в прорабы. В условиях тайги и командировок этот фокус был не единственный, но редкий, присущий его дару общения и целеустремлённости. И вот пришла пора новых перспектив, а образ прораба за границей, куда его наметили, не складывался – образование в условия не вписывалось. Его неприятие наук пришлось ломать начальству и вновь двигать, но по образовательной стезе.

Он выдвинул из-под стола стул. Сел. Глаза блеснули солнцем, и он продолжил:

– Сеня, не видел ты тайгу, болота, трубы, уходящие за горизонт. Не чувствовал романтику бродяги-прораба. Вымученные лица сварщиков, людей от работы, запахов тайги и гнуса. Повертишься, покрутишься в резиновых сапожищах по бескрайностям туманным, вкусишь ароматы и сладость привольной жизни с привкусом обязанности перед людьми… и к чертям собачьим пошлёшь все эти академические фокусы. Образование – это всего лишь части речи большой бурлящей жизни.

– Ты всасываешься в действительность, как клещ. Смакуешь радости жизни. Завидую, чего скрывать. Предупреждаю, зависть у меня здоровая, возвышенная… А я вот про себя. Для пустой души нужен груз веры, – съехал на своё Семён. – Истерически рвусь к образованию, при этом подвигают руководящие головы к этому, и перспективы рисуются лакомые, а нет бескрайностей туманных и привкуса обязанностей… Интереса к работе не ощущается. Как мыльный пузырь надуваешься, а вера в то, что делаешь, сякнет. Хочу по науке, творчески созидать, люблю рацухи, в технологиях копаться, а действительность никогда не будет лучше человека. Она относится к тебе нравственно-небрежно. Куда ни кинь, всюду банальности, тягомотина. Одно утешение – книги да попытки раскрасить суету высшими науками. Не живём, а суетимся… Да что говорить, слова – жалкий стон души…

– Семён, ты как холостой патрон: галок пугать. Отгораживаешься фактами, чтоб не следовать им. У тебя всё есть. Работа нормалец – начальник участка. С первого штурма взял универ. В семье благоуханье. Не верю твоим кислым мыслям, тухлятиной несёт… У тебя мухи путешествуют по лбу…

Матьяш взорвался со стула, стул опрокинулся. Резко с досадой махнул рукой и начал мыкаться по комнате. Ходил не то чтобы зло – с недоверием.

– А с чего ты взял, что в семье порядок? – с недоумением заметил Цветов.

– А по глазам вижу. На девок не стреляешь или лениво смотришь. Весь такой гладенький, не пылишь, только умничаешь. Значит, всё у тебя по правилам и по душе.

– Пожалуй, правду сказал. Жену свою уважаю и боготворю. Уютная она какая-то. Сын не пустышка – увлечённый. От любви к шахматам умирает. Всё сходится. Да и в делах аварийного ничего не нахожу. Ты прав: засамобичевался что-то я. Брюзга напала. Ощущение гложет – живу из любопытства, без одушевления. Наверно, оттого, что очередной барьер взял, а недооценил. Перегорел, что ли… Ненавижу действительность теоретически.

Матьяш вновь сел на стул. Вздул обвисший ус, глаза забегали.

– Вот и приехали. Оказывается, у тебя не жизнь, а поэма! Только пишешь её не рукой, а ногой – брезгливо. – Он хлопнул Семёна по коленке и добавил: – Бабу тебе надо. Хандра разрушительна, а женщина вдохновляет.

– Ладно, не умничай. Говорят, без сопливых скользко. Как-нибудь разберусь.

Владимир заулыбался вдумчиво, сердечно.

– Сёма, а у меня не стой тебя, всё чинно и гладко. И жена – красавица, и дочура – умница. Всё сопоставимо и благоустроено. Только я живу без желчи и на жизнь смотрю утончённее. Это даёт жизни кислород…

– Как мотылёк пыльцу с цветов собираешь? А душа-то при этом не болит? – прервал друг.

– Да как тебе сказать. Иной раз и щемит. Только я не бабник, а весёлый человек. Всё не просто. Женщина у меня строгая. При ней вольностей себе не позволяю. Но жизнь-то у меня путешественника. Кочую, как калмык. Сегодня на десятом километре, завтра на тысячном. Монтаж газопроводов – дело тонкое, но грязное и динамики требует. Так и жизнь у меня не без грязи… – Он как-то испытующе посмотрел Семёну в глаза и продолжил: – Трудно представить, но среди сварщиков битва нешуточная идёт. Деньжат куча, как кузнецы монету куют. В очередь стоят на работу, хоть и делать шов на больших диаметрах – дело высшего пилотажа. Швы рентгеном просвечивают. Чтоб на работу приняли, жён своих подставляют. Даже, скорее, жёны сами, по своему усмотрению, под начальство стелятся. Оттого и не только в тундре, тайге, но и на душе грязь у многих слоится. Однажды тоже грех поимел. Грешным делом и меня эта участь не миновала. А я прораб – хозяин тайги. И вышла из этого нежданно пошлая амурная история… Выходит, ангелочком быть – и не по мне это… Такие дела…

Матьяш замолчал.

«Тоже мне, донжуан! Нравы, скажу я, совсем не монашеские. Шаловливо живут северяне, – пронеслось в голове. – С иголки всегда одет, полированный, в галстуке, и вот… И всё же, наговорил больше пустого, рисуется». Потом выдохнул:

– Да, тайга! Каменный век. Укатали сивку крутые горки. У нас трудно представить. Должность-то не вечна. Обрушением чревата.

– А ты не заморачивайся. В тайге иное понятие цивилизации. Мозги заточены наизнанку. Длинный рубль – мерило инстинктов. Тайга что тундра, что степь, ничего человеческого. Чем ещё купить кусок удовольствия. Вульгарно? Так я не претендую на утончённость…

– А я и не заморачиваюсь. Не такое слыхал. Удивил козла капустой…

– Только не думай, что я живу без разбору. Борюсь умом и душой страдаю. Женщины для меня как занозы. Вопьётся в душу, а вынимать тошно, как ржавый гвоздь скрипит. Чувство такое, словно насильно наркотик проглотил…

Да, Матьяш не жил, а горел. Северные широты жизни не остужали его неуёмные вихри души. Он как бы спешил успеть всё, что отмерено ему судьбой. И подозревал, что не так уж щедра и благосклонна она к нему. Поэтому ощутить красоту и привольное дыхание свободы духа, как полагал он, побуждали к нетипичности действий, к лёгкому флирту с жизнью. Он, иной раз, судил себя за эту сомнительную нравственную кривую линию игры, и в эти моменты казни сердце обжигало жаром пламени с ещё большим натиском, чем будучи до того. Одним словом, как ни крути, а всюду горячо было.

Дверь распахнулась. Разбрасывая ноги костылями, с важным и торжествующим лицом вошёл Майский.

– О, мыслители! Как живые – Маркс и Энгельс на заре своей безбородой юности!

– Влазишь в комнату как трамвай. Умереть с перепугу можно.

– Он озабочен насущным. Мыслит вождями… – подколол Цветов.

– Сдаётся мне, что он чувствует запах вчерашнего дня, – подхватил Матьяш. – Только заблудшее человечество может жить регрессом.

– Здрасте, где регресс?! – осел на кровать Майский. – Вы что, с луны упали? Глубинная Россия вышла из безмолвия и как броненосец несётся к социалистической идее.

– Задним ходом и в пропасть, – вставил иронично Владимир.

– Возомнил себя пророком в нашем отечестве. Да, всё же болтать – удел романтиков…

– Вы что, чувство интуиции потеряли? Даже Гегель говорил: «Люди и русские». Запад мы можем обойти только социализмом. Для них мы рыночные обмылки, а они мировые банщики – следят за своими установленными правилами в общественной бане.

– Не живётся тебе, Гена, радостями мирной действительности. Всё куда-то тянет в иллюзорные дали, в колхоз «Красный лапоть», в очередь мясного магазина за обсосанной косточкой по два двадцать, – вновь возразил Матьяш.

– А меня, может, грызёт неравноправие, беспредел доллара, жирные морды олигархов, яхты, дворцы и презрение. Презрение к мере, презрение к оболваненным ими же, к тому, что называется народом. Русь теряет свою идентичность с убийственной настырностью. Мы – рабы Запада, а вы упиваетесь собственной свободой. А она у вас в голове, а на деле мы для них функция, производная от ресурсов наших и богатств.

– Человек, явившийся из мрака забвения, – печальным голосом констатировал Цветов. – Моё горе – это самобичевание, а твоя деятельность – фальшь. Как бы петух ни кричал, а яиц всё равно не несёт. Зачем жизнь на дыбы ставить, Гена, она и без того чувственная.

– А когда лезут в русскую душу, и любой вшивый пёс облаивает её? Поляки, балтийские карлики над русскими как над изгоями и нищебродами изгаляются, распинают… А наши онемеченные только карманы набивают. Они ведь не в России живут, а если и живут, то одной ногой. За державу-то не обидно?..

– Видно, Пётр Великий онемечил нас напрасно, – иронично вставил Матьяш.

– А мне не обидно, – заявил Семён. – Моя Русь и Всея патриархальная, и Всея либеральная. К чертям собачьим, Гена, твои иллюзии. Десятилетиями старую рубашку на себе носишь – устарела, не актуально. Не может возврата быть в прошлое. История – это генная инженерия развития. И никуда от этого не свернёшь.

– Стула под тобой два, а сидеть тебе не на чем, – ввернул Майский. – Глухота ваша святая, в корень зреть разучились. Погляжу я на вас и чувствую право жить подло, а жить подло не сезон.

– Ну это ты хватил лишка. В день открытия пред тобой врат высшего образования, Гена, ты должен в облаках летать, а ты политическими дрязгами упиваешься, – заметил Матьяш.

– Испортили сельскую интеллигенцию советской идеей. Вот и брызгают душами во все стороны, – подхватил Цветов. – Всё бы ничего, но Веры нет…

Майский махнул с каким-то ожесточением рукой и пошёл к двери.

– От вашего социального нигилизма кишки взрываются… и уши вянут. Пойду сброшу с души ваш словесный мусор…

– Давай, быстрей стучи колёсами, пока табличку «Занято» не повесили, – отпустил ему вслед Цветов.

Когда Майский исчез, Матьяш сказал:

– Мне кажется, если рухнет институт, то он непременно пойдёт революцию делать. Главное – отчаяние выплеснуть… А вообще, он крепыш, чувствуется мужицкая стать. Не было бы марксизма, он бы с не меньшим ожесточением за Христа рубился. Таким без идеи – как без жизни: плоть умирает. А про подлость он так, для красного словца, – не способен.

– А если по совести, марксизм и христианство – социальные близнецы. Он не додул ещё до социализма христианского, – засомневался Цветов. – Любитель резать правду-матку. Главное, чтоб её сам не испугался…