Гоголь в жизни

Когда приехал профессор-ботаник (М. А. Максимович), мы ему показывали тетрадь со всеми цветочками и листьями. Он рассказывал: какой цветок, стебель треугольный, как называется; а когда я спросила, какой цветок – для какой пользы и от какой болезни лечит, – того он не сказал; тогда я сказала брату: «Не стоит того, чтобы беспокоить профессора, когда он не знает, какими травами лечить». И так мы оставили этим делом заниматься. Профессор любил слушать малороссийские песни; Катерина Ивановна ему пела, а иногда сидели на крыльце, призывали лирника петь, еще кой-какие парубки пели; не помню, чем еще его занимали, он две недели погостил.

О. В. Гоголь-Головня, 46.

Приехал Максимович к нам, привез книги и стал нам всякие травы показывать и объяснять. И по книгам, и в лесу травы искали, и в степь ходили. Мы с братом слушаем, смотрим. Вижу, что мне и в несколько лет всего не усвоить, и говорю профессору Максимовичу: «Вы уж мне только одни полезные, для лекарств, целебные травы показывайте». Стал он только одни целебные травы показывать. И все-таки не очень-то многому научились мы в две недели, пока гостил у нас профессор Максимович. Однако, чему научились, тем стали пользоваться: лечить крестьян.

О. В. Гоголь-Головня по записи А. Мошина. Белоусов. Дорогие места, изд. 2-е, стр. 33.

Брат мой был немножко глуховат, но только на одно ухо, и при разговоре иногда склонялся ухом к говорившему и спрашивал: «А?» Волосы у него были русые, а глаза – коричневые. В детстве у него были светлые волосы, а потом потемнели. Росту он был ниже среднего; худощавым я его никогда не видела; лицо у него было круглое, и всегда у него был хороший цвет лица, я не видала его болезненно-бледным. Немножко он был сутуловат, это заметнее было, когда он сидел. Говорят, где-то кто-то слышал, как он малороссийские песни пел, а я не слышала, как он пел. Он любил слушать, как поют или играют. Меня часто просил играть ему на фортепиано малороссийские песни: «А ну-ка, – говорит, – сыграй мне чоботы». Стану играть, а он слушает и ногой притопывает. Ужасно любил он малороссийские песни. Видела я, как он раз нищих позвал, и они ему пели. Но это он хотел сделать так, чтобы никто из нас не видел: он позвал их к себе в комнату. Брат жил тогда во флигеле.

О. В. Гоголь-Головня по записи А. Мошина. Белоусов. Дорогие места, 31.

По-малороссийски Гоголь говорил хорошо, песни простые очень любил, но сам пел плохо. Дома, в Яновщине, совсем не вникал в хозяйство. Больше рисовал, да так гулял, садом занимался.

В. П. Горленко со слов Якима. Рус. Арх., 1893, III, 304.

Душевно бы хотел прожить сколько можно доле в Одессе и даже не выезжать за границу вовсе. Мне не хочется и на три месяца оставлять Россию. Ни за что б я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе; кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной. Но, на беду, пребывание в ней вредоносно для моего здоровья. Не столько я хлопочу и грущу о здоровьи, сколько о том, что в это время бываю неспособен к работе. Обыкновенно работается у меня там, где находится ненатопленное тепло, где я могу утреннее утруждение головы развеять и рассеять послеобеденным пребыванием и прогулками на благорастворенном теплом воздухе; без того у меня голова на другой день не свежа и не годится к делу.

Гоголь – А. С. Стурдзе, 15 сент. 1850 г., из Васильевки. Письма, IV, 352.

У Цуревской дочь выходила замуж. Мы и брат ездили на свадьбу. Там брат поскучал, хотел раньше уехать, но его упросили остаться поужинать. После ужина брат сказал мне: «Поедем домой». А прочие еще осталися. Итак, мы вдвоем приехали домой; он заставил меня играть малороссийские песни, в особенности ему нравилось «Ой, на двори метелиця». При этом топал ногой и напевал; и прочие песни играла, тоже напевал. Потом наши приехали, тогда разошлись спать. Брат заметил, что я не люблю подарки; как видно, ему хотелось что-нибудь дать мне, поэтому давал мне прятать клеенчатую тальму, говорил: «Можешь надевать от дождя», – и складной аршин. Потом дает часы и говорит: «Спрячь, это память Пушкина. На таком часе и минуте остановились, когда его не стало». Я для того старалась ему показать, что не люблю подарков, чтобы он видел, что я не из интереса была расположена к нему.

Когда поспел терн, я сказала брату: «Какая великолепная наливка из терну!» – «Как бы сделать?» – «Налить можно, но не скоро поспеет». – «Так сделаем скороспелку». Велел принести новый горшок, положил полный горшок терна, потом налил водку, накрыл ее, замазал тестом, велел поставить в печь, в такую, как хлеб сажают. На другой день вынули, поставили, пока простыло. Вечером открыли; цвет великолепный, и на вкус ему очень понравилось. Он поналивал в бутылки и с собой взял. А в сентябре он уехал.

О. В. Гоголь-Головня, 48.

Когда Гоголь ехал зимовать в Одессу, один из моих знакомых, А. В. Маркович, встретил его у В. А. Лукашевича, в селе Мехедовке, Золотоношского уезда. Это было в октябре 1850 года. Вот что замечено Марковичем достойного памяти из тогдашних разговоров Гоголя:

Когда в гостиную внесли узоры для шитья по канве, он сказал, что наши старинные женщины оставили в работах своих образцы изящества и свободного творчества и шили без узоров; а нынешние не удивят потомство, которое, пожалуй, назовет их бестолковыми.

О святых местах он не сказал своего ничего, а только заметил, что Пужула, Ламартин и подобные им лирические писатели не дают понятия о стране, а только о своих чувствах и что с Палестиной дельнее знакомят ученые прошлого века, сенсуалисты, из которых он и назвал двух или трех.

Осматривал разные хозяйственные заведения, и, когда легавая собака погналась за овцами и произвела между ними суматоху, он заметил, что так делают и многие добрые люди, если их не выводят на их истинное поле деятельности.

Кто-то наступил на лапку болонке, и она сильно завизжала. «А, не хорошо быть малым!» – сказал Гоголь.

По поводу разносчика, забросавшего комнату товарами, он сказал: «Так и мы накупили всякой всячины у Европы, а теперь не знаем, куда девать».

За столом судил о винах с большими подробностями, хотя не обнаруживал никакого пристрастия к ним.

П. А. Кулиш, II, 241.

XIV

Одесса

С большим трудом добрался я, или, лучше сказать, доплыл, до Одессы. Проливной дождь сопровождал меня всю дорогу. Дорога невыносимая. Ровно неделю я тащился, придерживая одной рукой разбухнувшие дверцы коляски, а другой расстегиваемый ветром плащ. Климат здешний, как я вижу, суров и с непривычки кажется суровей московского. Я же, в уверенности, что еду в жаркий климат, оставил свою шубу в Москве; но, положим, от внешнего холода можно защититься, – как защититься от того же в здешних продувных домах? Боюсь этого потому, что это имеет большое влияние на мои занятия.

Гоголь – матери, 28 окт. 1850 г., из Одессы. Письма, IV, 355.

Гоголь приехал в Одессу в конце октября. Он жаловался на ужасно дурную дорогу, какую нашел под Одессой. По его выражению, его коляска почти тонула в грязи и в воде.

Н. Н. (Н. В. Неводчиков). Библ. Записки, 1859. № 9, 267.

Гоголь приехал в Одессу 1850 г. октября 24. Обедал. Очень красноречиво рассказывал о Константинополе, – как массы зелени, перемешанные с строениями, возвышаются на горе. Четыре дерева платановых необыкновенной толщины. Что могло их спасти? Не религиозная ли какая мысль? На Востоке оливковые деревья так почитаются, что во время войны все истребляется, а их оставляют.

26. Обедал.

28. Обедал и читал о Б. в «Одесском Вестнике» сладкозвучным голосом и с протягиванием чисто русским, не искаженным иностранным выговором: «просты, строги, принужденно, принужденность», Ателло, ролями.

Неизвестная (пожилая девица, по имени Екатерина Александровна, восторженная почитательница Гоголя; жила в Одессе у кн. Репниных). Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 543.

Может быть, придется остаться в Одессе всю зиму. Хоть и страшат меня здешние ветра, которые, говорят, зимой невыносимо суровы; но сила моря была так полезна моим нервам! Авось-либо и Черное море хоть сколько-нибудь будет похоже на Средиземное.

Гоголь – А. О. Смирновой, 26 окт. 1850 г., из Одессы. Письма, IV, 354.

В Одессе, где Гоголь прожил довольно времени, он почти ежедневно бывал у моего брата (кн. В. Н. Репнина), который отвел ему особенную комнату с высокой конторкой, чтобы ему можно было писать стоя; а жил он не знаю где. У моего брата жили молодые люди малороссияне, занимавшиеся воспитанием его младших сыновей. Жена моего брата была хорошая музыкантша; Гоголь просил ее аккомпанировать хору всей этой молодежи на фортепиано, и они под руководством Гоголя пели украинские песни. К матери моей (мы жили в другом доме) он приходил довольно часто, был к ней очень почтителен, всегда целовал ей руку. Он рекомендовал ей проповеди какого-то епископа Иакова и однажды, застав Глафиру Ивановну, которая читала вслух матери моей «Мертвые души», он сказал: «Какую чертовщину вы читаете, да еще в великий пост!» У матери моей была домовая церковь. Гоголь приходил к обедне, становился в угол за печкой и молился, «как мужичок», по выражению одного молодого слуги, т. е. клал земные поклоны и стоял благоговейно.

Кн. В. Н. Репнина. О Гоголе. Рус. Арх., 1890, III, 229.

Еще за год до кончины, когда он страшно состарился душевно, достаточно было ему услышать звуки родных украинских мелодий, чтобы все в нем встрепенулось и ярко вспыхнула едва тлеющая искра воодушевления. Кн. Репнина рассказывала нам, как Гоголь во время своей жизни в Одессе в доме ее отца приобрел себе этим поэтическим энтузиазмом общую любовь, не исключая даже прислуги и дворни, которая восхищалась, во-первых, тем, что «сочинитель» молится совсем как простой человек, кладет земные поклоны и, вставая, сильно встряхивает волосами, и во-вторых, что он любит петь и слушать простые песни.

В. И. Шенрок со слов кн. В. Н. Репниной. Материалы, II. 51.

Силы еще не слабеют, несмотря на слабость здоровья; работа идет с прежним постоянством, и хоть еще не кончена, но уже близка к окончанию.

Гоголь – В. А. Жуковскому, в октябре – ноябре 1850 г., из Одессы. Письма, IV, 292.

Живу я в Одессе, покуда, слава богу. Общество у меня весьма приятное: добрейший Стурдза, с которым вижусь довольно часто, семейство кн. Репниных, тебе тоже знакомое. Из здешних профессоров Павловский, преподаватель богословия и философии, Михневич, Мурзакевич, потом несколько добрых товарищей еще по нежинскому лицею. Словом, со стороны приятного препровождения грех пожаловаться. Дай бог только, чтобы не подгадило здоровье. Поместился я тоже таким образом, что мне покойно и никто не может мне мешать, в доме родственника моего (А. А. Трощинского), которого, впрочем, самого в Одессе нет, так что мне даже очень просторно и подчас весьма пустынно.

Гоголь – С. П. Шевыреву, 7 ноября 1850 г., из Одессы. Письма, IV, 357.

На Гоголя имел большое влияние протоиерей Павловский, почтенный и добрейший священник, когда Гоголь жил у Репниных в Одессе.

А. О. Смирнова. Автобиография, 306.

18 ноября. – Нахожу, что Гоголь стал лучше выговаривать. Впрочем, он все стихи читал. Обедал Ильин. Долго хвалил «Тяжбу» Тургенева, а потом кончил тем, что «конечно, без «Ревизора» эта пьеса не существовала бы». Гоголь сказал: «Нельзя кому-нибудь ее прочесть?» Княгиня (Е. П. Репнина, урожд. Балабина) подхватила: «Да вы сами». Князь – туда же, Ильин тоже, я сперва потихоньку княгине, потом вслух: «Слишком много чести Тургеневу!» Гоголь на князевы слова было сказал: «Почему ж?» Но потом отклонил: «Ведь я ленив; я бы лучше послушал!»

21. – Он был. Опять княгиня хотела было принести книжку с Тургеневым, чтоб он читал вслух. «Зачем! Зачем!» – по-моему, с явным видом опасения.

23. – Вопрос сделал князю и мне: «Кому честолюбие более свойственно, мужчине или женщине?» Князь: «Женщине». Я: «Женщине». Гоголь: «Почему бы это так?» Я: «Да с женщины оковы сняли». Гоголь: «Так они и стали оковы накладывать». Я: «Вы нам теперь разрешите этот вопрос». Гоголь: «Я оттого и спрашивал, что сам в недоумении».

26 ноября. – Княгиня: «Многие господа думать не могут, не куря сигар». Гоголь: «Почему бы это так?» Бодров: «Очень естественно: дым причиняет раздражение в мозгу». Княгиня: «Все же не сам человек достигает до мыслей». Гоголь: «Да, это унизительно для человека! Ночью – мечты. Поутру – мысли. После обеда – грезы». Княгиня Долгорукова к нему писала, что рада всегда видеть его; звала к себе на вечер, говоря, что у нее будет прекрасный пол, а он так чувствует красоту, и что ей хотелось бы представить славу России и своим и иностранцам. Ответ был (в чем я упрекнула), что «по слабости здоровья» и т. д. Я: «Какая хитрая! Это, чтоб завладеть автографом». Гоголь: «Нельзя же было: дама пишет. Я у нее был с визитом». Я: «Вам надобно поучиться быть невежливым». Гоголь: «Не могу! А бывало я так, не останавливаясь, был неучтив». Намедни он сказал: «Человек со временем будет тем, чем смолоду был».

30. – Княгиня говорила о «Фритиофе» Тегнера. Гоголь и не слыхал никогда о нем. Грот перевел с шведского. Княгиня восхищается этою поэмою. Гоголь: «Да в чем дело?» Княгиня: «Молодой человек любит одну девушку». Гоголь: «Так дело обыкновенное!» (Я бы желала, чтобы у меня навек в ушах остались звук его голоса и полный выговор всех слогов.) Княгиня: «Да, но советы, которые дают ему родители, очень хороши». – Гоголь: «Но лица в ней каковы? Есть ли барельефность?» Княгиня: «Как же, много замечательного». Гоголь: «Да что же, мысли ли автора или сами лица?» Гоголь: «Француз играет, немец читает, англичанин живет, а русский обезьянствует. Много собачьей старости». При Ильине он много толковал о том, как пишут: иной пишет то, что с тем или с другим случалось, что его поразило. Можно было заключить из его слов, что есть люди, которые творят.

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 544.

Пишу из Одессы, куда убежал от суровости зимы. Последняя зима, проведенная мною в Москве, далась мне знать сильно. Думал было, что укрепился и запасся здоровьем на юге надолго, но не тут-то было. Зима третьего года кое-как перекочкалась, но прошлого – едва-едва вынеслась. Не столько были для меня несносны самые недуги, сколько то, что время во время их пропало даром, а время мне дорого. Работа – моя жизнь; не работается – не живется, хотя покуда это и не видно другим. Отныне хочу устроиться так, чтобы три зимние месяца в году проводить вне России, под самым благораствореннейшим климатом, имеющим свойство весны и осени в зимнее время, т. е. свойство благотворное моей голове во время работы. Я испытал, что дело идет у меня как следует только тогда, когда все утруждение, нанесенное голове поутру, развеется в остальное время дня прогулкой и добрым движением на благорастворенном воздухе, а здесь в прошлом году мне нельзя было даже выходить из комнаты. Если это не делается, голова на другой день тяжела, неспособна к работе, и никакие движения в комнате, сколько их ни выдумывал, не могут помочь. Слабая натура моя так уже устроилась, что чувствует жизненность только там, где тепло не-натопленное. Следовало бы и теперь выехать хоть в Грецию: затем, признаюсь, и приехал в Одессу. Но такая одолела лень, так стало жалко разлучаться и на короткое время с православной Русью, что решился остаться здесь, понадеясь на русский авось, т. е. авось-либо русская зима в Одессе будет сколько-нибудь милостивей московской. Разумеется, при этом случае стало представляться, что и вонь, накуренная последними политическими событиями в Европе, еще не совершенно прошла, – и просьба о паспорте, которую хотел было отправить к тебе, осталась у меня в портфеле.