Книга 2. Следствие ведут духи. Шёпот глиняной таблички

Глава 5. Шёпот коз

После разговора про сон домового мы долго молчим. Чай уже остывает, пирог едим не так активно, и только козы с улицы блеют в разном настроении, будто поддакивают Настасье Петровне.

Я вглядываюсь в глиняную плитку на печи. Она лежит на своей полочке, как ни в чём не бывало, а меня от одного взгляда на знак тянет снова и снова прокручивать ночной сон. Угольки, складывающиеся в узор, искры, летящие куда-то за околицу… Домовой, который вроде как и шутит, и одновременно даёт совет.

Настасья Петровна собирает пустые блюдца к самовару и, не глядя на меня, спокойно говорит:

– Ладно, Вера. Сон с печью мы уже обсудили. Теперь надо ножками походить, а не только головой думать. Сидением ни один клад себя не выдавал.

Олеся тут же оживляется, поправляет резинку на хвосте и хмыкает:

– Головой думать – это пусть Вера, а ножками – это я. Я, между прочим, местный спец по разведке дворов и окрестностей.

Анфиса улыбается, но в улыбке у неё больше тревоги, чем веселья.

– Хоть разведкой назовите, хоть прогулкой, – она смотрит в окно, где мелькают белые бока её коз. – Только вы мне коз не распугайте, агенты. Они у меня тоже при деле.

– Мы их, наоборот, в секретные сотрудники запишем, – уверяет Олеся. – Ты посмотри на морды: чистая оперативная группа.

Мне этот лёгкий, почти шутливый тон нравится. После ночного сновидения и утреннего шёпота ветра хочется перевести разговор из области страшилок в область чего-нибудь съедобного и понятного. Но знак на плитке всё равно не выходит из головы.

Я встаю из-за стола, тянусь, прислушиваюсь к себе: будто внутри тоже щёлкает какой-то невидимый замочек – пора.

– Пойдём во двор, – говорю. – А там посмотрим, куда нас козы вывезут. Раз домовой через них намекает, грех не воспользоваться.

– О, наконец-то Вера признаёт авторитет козьего шпионажа, – радостно поднимается Олеся.

Настасья Петровна вздыхает, поправляет платок и тоже поднимается.

– Я с вами. Кто-то же должен следить, чтобы вы из разведки в авантюру не скатились.

Мы выходим в сени, обуваемся, по очереди выскальзываем на крыльцо. День тёплый, мягкий, воздух густо пахнет травой, водой из колодца и свежей выпечкой, которая ещё до конца не остыла в печи. Во дворе у Анфисы всё по-хозяйски: грядки, цветы, старый яблоневый склон на пригорке, дровник, курочки по углам. И отдельное царство – козье.

Три белые козы сразу поднимают головы, когда нас видят. Груша, потяжелее и важнее, лениво жует траву у изгороди. Пушинка, словно вечно голубая наивность, тянет морду к ведру с водой. Ласка уже где-то на полпути к яблоне, ей всё надо потрогать и попробовать.

– Ну здравствуйте, секретные агенты, – говорит Олеся и идёт им навстречу, потряхивая ладонью, будто у неё там спрятан невидимый сахар.

– Погляди, – шепчет Анфиса, показывая на пригорок. – С самого раннего часа они от яблони не отходят. Там травы хватает, но им что-то другое нужно, всё копают и копают.

Я смотрю туда, куда она показывает. У яблони земля неровная, местами истоптана, местами подрыта, корни кое-где оголились, как старые жилы. Козы топчутся рядом, фыркают, цокают копытцами. Ласка особенно старается: отбрасывает землю в стороны, будто решила выкопать себе подземный тоннель в соседнюю деревню.

– Ну точно, – бормочет Олеся, – агенты. Поиск подземных коммуникаций ведут.

– Может, им там просто прохладнее, – осторожно предполагаю я, хотя самой себе не верю.

Мы приближаемся к пригорку. Под ногами хрустит сухая трава и мелкие веточки. Яблоня раскидывает ветви низко, можно легко достать до листьев. На ветке висит несколько недозрелых яблок. Всё очень обычное, деревенское. И только настойчивая суета коз сбивает привычную картину.

Ласка делает особенно резкий рывок копытцем, земля ссыпается вниз, и вдруг под корнями яблони мелькает что-то жёлтовато-кирпичное. Небольшой обломок, отличающийся от серой земли.

– Стой, – вырывается у меня.

Коза на мой голос отступает на шаг, фыркает. Олеся смеётся:

– Видишь, понимает, что начальство подъехало.

Я опускаюсь на корточки и осторожно разгребаю землю пальцами. Под слоем влажного слоя земли появляется кусочек обожжённой глины. Не свежая, потемневшая, чуть шероховатая. Я беру его, обчищаю травой. На краю черепка проступают знакомые линии. Обугленные, как будто когда-то сильно нагревались.

– Настасья Петровна, – зову я спокойно, но голос звучит немного выше, чем обычно.

Она неторопливо подходит, достаёт из кармана той самой безразмерной кофточки маленькую лупу. Этот предмет уже стал частью её образа: как у участкового удостоверение.

– Дай сюда, – говорит она деловито.

Я кладу черепок ей на ладонь. Настасья наклоняется, смотрит через лупу.

– Так… – протягивает она. – Линии знакомые. Вера, смотри-ка. Видишь этот изгиб? Как у твоей плитки на печи, только тут кусок.

Я по привычке отстраняюсь, потом снова тянусь ближе. Знак действительно похож. Не полностью, конечно – часть узора исчезла вместе с остальной плиткой. Но те линии, что сохранились, будто родные тому переплетающемуся символу из дома Анфисы.

– Значит, это… – начинаю я и не договариваю, чтобы не спугнуть ощущение.

Олеся заглядывает нам через плечо.

– Ага, – говорит она, – это у нас улика. Козы официально зачисляются в следственную группу. Вера, принимай пополнение.

Козы будто всё слышат. Груша важно мотает бородкой, Пушинка тихо блеет, а Ласка снова лезет носом к тому месту, откуда мы вытащили черепок.

В этот момент воздух вокруг яблони как будто становится чуть гуще. Сначала я списываю это на жар и мою фантазию, но потом прислушиваюсь. Блеяние коз, привычное, дерганое, начинает складываться в странный ритм. Не мелодию, нет. Скорее в шёпот, в нерешительные слоги, которые то сливаются, то распадаются.

– Вам не кажется, что они… – шепчу я.

– Что? – Настасья Петровна поднимает голову от черепка.

Я замираю и слушаю. Ласка тянет блеяние, Груша отвечает ей коротко, Пушинка вмешивается с тонким звуком. Вместе получается что-то вроде:

– Ко-па-ай… у ко-лод-ца… на за-бро-шен-ном… учас-ке…

Слова рвутся, ломаются, но смысл я улавливаю. Или придумываю. Но он совпадает с тем, что домовой ночью выкладывал искрами, с тем, что мы только что обсуждали за чаем. Заброшенный участок. Колодец. Корни. Всё вдруг сшивается в один узел.

Меня накрывает лёгкий холодок, хотя солнце греет щёки.

– Вера, ты чего? – Олеся толкает меня плечом. – С лица спала. Что, опять голос духов?

Я моргаю и возвращаюсь в обычную реальность двора: козы, яблоня, запах навоза и травы.

– Мне… показалось, – говорю я. – Словно они шепчут. Про колодец на заброшенном участке.

Настасья Петровна с интересом смотрит на меня.

– Про колодец? – спрашивает она. – Это ты со сна додумала или из нового источника информации?

– Из козьего, – честно отвечаю я. – Не уверена, что это не моё воображение. Но совпадение странное.

Олеся глаза округляет.

– Всё, официально. Козы умеют шифровать послания. Надо было мне маникюрный салон не открывать, а школу экстрасенсорных животных.

Анфиса, всё это время стоявшая чуть в стороне, крестит воздух неуверенным движением.

– Вы не шутите так, девчонки, – просит она. – У меня от слова «заброшенный участок» внутри всё сжимается. Там и так народ боится лишний раз ходить, а вы ещё свои тайны с козами накидываете.

– Никто не накидывает, – мягко говорит Настасья. – Мы просто наблюдаем. Козы у тебя особенные, Анфиса. Скажи спасибо, что не к соседскому сараю копытами бьют, а у своей яблони.

Она ещё раз смотрит на черепок и прячет его в платок, который аккуратно заворачивает.

– Ладно, – решает она. – Этот кусочек пусть пока поживёт у меня. Вечером посмотрим, как он с плиткой разговаривает. Может, ещё что-то вспомню.

– А я… – начинаю я и обрываю фразу, потому что замечаю: Ласки нигде нет.

Груша с Пушинкой по-прежнему здесь. Мерцают боками, отмахиваются от мух хвостами. А вот Ласка… Я кручу головой по сторонам.

– Ласка где? – спрашиваю.

Анфиса тоже оглядывается и охает.

– Да что ж это за наказание-то такое… Ласка! – зовёт она. – Ласка, немедленно сюда!

Во дворе пустовато. Только по ту сторону огорода заметно, как что-то белеет за невысокой изгородью.

– Я пойду, – говорю. – Быстрее, пока она не решила проверить, как на вкус соседские помидоры.

– Смотри там, – предупреждает Настасья. – Чтобы куры тебя не клевали. У деревенской птицы характер.

Я перешагиваю через узенькую тропку вдоль грядок, обхожу кусты смородины, иду туда, где проглядывает белая Ласкина спина. Земля здесь немного мягче, трава гуще, забор между участками низкий, старый, с покосившимися столбами. И за этим забором открывается другой мир.

Небольшой домик, аккуратно побелённый. Окна в чистых занавесках с мелким цветочком. Плетень, увитый фасолью. Грядки, ровные, как по линейке, между ними дорожки, посыпанные опилками. И повсюду – глиняные таблички, воткнутые в землю рядом с растениями.

Ласка стоит почти в центре этого ухоженного пространства и деловито жуёт широкий лист лопуха. Прямо над лопухом, на палочке, торчит табличка с крупной надписью: «НЕ ТВОЁ – НЕ ЕШЬ».

– Ну хоть читать учи, – вырывается у меня.

– Это я её уже учу, – отвечает незнакомый голос.

Я вздрагиваю и поднимаю взгляд. Рядом с грядкой стоит маленькая сухонькая старушка. На голове у неё выцветший платок, завязанный узлом на затылке. Лицо морщинистое, но глаза живые, тёплые и хитроватые. Руки сложены на груди.

– Ай-ай-ай, – говорит она, глядя на Ласку. – Я, значит, табличку ставлю, а ты её игнорируешь. Нехорошо. Чужое не трожь, милая, своё найдёшь.

В её голосе нет злости. Скорее мягкое пожуривание, как будто она разговаривает не только с козой, но и с кем-то ещё, кто по невидимому присутствует в огороде.

– Простите, – быстро говорю я. – Это моя… ну, не совсем моя, но я за неё отвечаю. Она от Анфисы убежала. Я сейчас её уведу.

Ласка смотрит на меня, лист лопуха торчит изо рта, как доказательство преступления. Я берусь за её ошейник, стараясь действовать уверенно, но не грубо.

– Ничего страшного, – старушка рукой делает успокаивающий жест. – Лопух у меня не последний. А вот привычка у животины должна быть правильная. Не твоё – не ешь. Я её тут каждому растению повторяю, да и людям иногда не помешало бы.

Я в этот момент замечаю: на каждой грядке действительно стоит табличка. На одной аккуратно написано: «Мята – от сердца». На другой: «Ромашка скажет правду». Там, где кусты календулы, читаю: «Календула – рану залечит». Над укропом – «Чтоб мысли не путались». Над мелиссой – «Для тихого сна».

И ещё одна табличка, у самой калитки, явно свежая: гладкое дерево, краска ещё блестит. На ней всего три слова: «Там, где корни…»

Я непроизвольно читаю вслух:

– Там, где корни…

Слова тихо растворяются в воздухе, но внутри они звучат тяжело, как недосказанная мысль, требующая продолжения.

– Простите, а что там, где корни? – не удерживаюсь я.

Старушка смотрит на меня пристально, но доброжелательно. В её взгляде нет опаски, только спокойное любопытство.

– У каждого по-своему, – отвечает она. – У растений корешки в земле правду хранят. Где корень здоровый, там и надземное крепкое. А у людей корни в памяти. Если память живая – человек не пропадёт. Ищи – узнаешь. А табличка тут для тех, кто мимо ходит и не задумывается. Пусть задуматься попробуют.

От её голоса по спине опять проходит лёгкий холодок. Не страшный, а как озноб после ведра колодезной воды в жаркий день.

– Значит, вы… – начинаю я и понимаю, что не знаю, как правильно спросить. Кто она? Новая соседка? Та самая странная старушка, о которой сегодня шепталась баба Матрёна в деревенском магазине?

Старушка сама меня спасает от лишних вопросов.

– Звать меня Аграфена Ивановна, – говорит она. – Я тут недавно. Огородик поставила, травы свои развожу. Людям надо, себе надо, земле тоже полезно. А ты, поди, из дома Анфисы?

– Да, – киваю. – Я Вера. Приехала в деревню к подруге, помочь немножко. И вот… коза у нас инициативная.

– Инициатива, – тихо повторяет Аграфена Ивановна. – Это хорошо. Только когда инициатива чужое жуёт, нужен кто-то, кто её вовремя уводит. Это ты сейчас сделала. Молодец.

Ласка, словно понимая похвалу, перестаёт тянуться к лопуху и смирно становится рядом со мной. Я слегка притягиваю её к себе. Вновь оглядываю таблички.

На одной, возле совсем ещё маленького кустика, вижу надпись: «Не спеши – успеешь». На другой, у тёмно-зелёных листьев: «Горечь сегодня – польза завтра». Здесь каждая палочка с глиной или деревяшкой как отдельное предложение. Огород превращается в книгу, только страницы в земле.

– Вы сами всё это пишете? – спрашиваю.

– А кто же ещё, – удивляется старушка. – Домовой, что ли? У него своё поприще, ему писать некогда. Я как что слышу или думаю – так и записываю. Земля любит ясное слово. Не терпит пустых болтовен.

Меня чуть передёргивает от её слова «домовой». Слишком уж он сегодня часто присутствует в моей жизни. Сначала сон, потом искры на печи, теперь вот старушка спокойно и естественно упоминает его, словно соседа по лавочке у магазина.

– Домовые, духи… – проборматываю я. – В этой деревне к ним все как к родственникам относятся?

– А ты как думаешь? – отвечает она вопросом. – Если долго жить на одном месте, со временем и камень на тебя внимание начнёт обращать. Не то что духи.

Она улыбается, но в голосе у неё проступает серьёзная нота.

– Ладно, – продолжает Аграфена Ивановна уже мягче. – Ты козу уводи. А то она к «чужому» быстро привыкнет, потом и таблички не помогут. Ещё забредёт в грядку с луком – вот там мы с ней и поговорим по-настоящему.

– Спасибо, что не ругаетесь, – говорю. – Я Анфисе передам, что ваша лопуховая плантация всё ещё в строю.

– Передай, – кивает старушка. – И ещё передай, что корни у яблонь у неё крепкие, но под ними неспокойно. Пусть по ночам не боится, а по дню внимательнее смотрит. Земля не просто так команду даёт.

Слова про яблоню заставляют мою память дёрнуться. Явно она говорит не случайно. Но я только киваю.

– Хорошо, – обещаю. – Передам.

– Ну и гляди, Вера, – добавляет она тихо. – Раз уж ты с духами знакома, они ведь к тебе и тянуться будут. Главное – не обещай им того, чего выполнить не сможешь.

Я чуть не спрашиваю, откуда она знает про мою «знакомость» с духами. Но ловлю себя на том, что по деревне слухи ходят быстрее, чем я успеваю сменить блузку. Возможно, она уже слышала от кого-то про нашу историю с медальоном и медными тенями. А возможно… возможно, тут и правда что-то ещё.

Я только благодарю её, разворачиваюсь и веду Ласку обратно к Анфисиному двору. Коза идёт спокойнее, чем обычно, как будто строгий голос старушки на неё тоже подействовал.

Через старый забор мы перебираемся осторожно, я поддерживаю Ласку за ошейник, чтобы она не зацепилась. В огороде Анфисы нас встречает хор звуков: кудахтанье, блеяние, далёкий лай. Олеся бросается к нам с театральным облегчением.

– Нашлась беглянка! – объявляет она. – Я уже думала объявление по деревне развешивать: «Пропала коза, нашедшему выдается конфетка и бесплатный маникюр».

– Объявления вам не понадобятся, – говорю. – У соседей там своя охранная система. Таблички.

Настасья Петровна внимательно на меня смотрит.

– Таблички? – переспрашивает она.

– Глиняные и деревянные, – уточняю. – У каждой травки своя. «Мята – от сердца», «Ромашка скажет правду», «Не твоё – не ешь». И ещё одна, у калитки, с недописанной фразой: «Там, где корни…»

Я передаю им слова Аграфены Ивановны, как могу, сохраняя её интонацию. Про корешки растений и корни людей, про память. Про то, чтобы не обещать духам лишнего. Про крепкие корни яблонь и неспокойную землю под ними.

Анфиса крестится снова.

– Это, верно, про мою яблоню, – шепчет она. – Она у меня старая, но плодоносит, как девка. А под ней… под ней куры иногда ночью не спят, клювами землю тревожат. Я думала – червяка ищут. А вдруг…

– А вдруг всё сразу, – спокойно говорит Настасья Петровна. – И червяка ищут, и то, что под корнями давит. Земля же помнит. И люди помнят. Вот и приходится кому-то между ними переводчиком быть.

Она обводит нас взглядом.

– Ладно, – решает она. – На сегодня с мистикой хватит. Черепок мы нашли, козу вернули, загадочную соседку отметили. Дальше будем действовать не толпой, а головой. Вечером снова посмотрим на плитку. А насчёт заброшенного участка и колодца… я подумаю, как туда выбраться так, чтобы не наделать глупостей.

– А я пока коз допрошу, – шутит Олеся. – Вы мне только дайте переводчика с козьего на человеческий, желательно с опытом работы с духами.

Я улыбаюсь, но внутри собирается новый комочек вопросов. Аграфена Ивановна. Её таблички. Фраза про корни. Совпадение с козьим шёпотом и ночным сном. Домовой, который перекладывает знак угольками. И всё это вокруг одной и той же темы: земля, корни, память.

Я глажу Ласку по шее. Коза тихонько фыркает, будто устала от нашего внимания.

– Ладно, секретный агент, – говорю ей. – На сегодня миссия выполнена. Дальше без тебя разберёмся. Хотя… кто знает.

Я поднимаю взгляд на Анфисин дом, на печную трубу, на яблоню на пригорке. День ещё в разгаре, но где-то уже угадывается вечерний свет, в котором любые тени становятся длиннее, а шёпот – отчётливее.

И мне кажется, что если прислушаться сейчас, между блеянием коз и пением петуха можно уловить ещё один, совсем тихий голос. То ли домовой в печи переворачивается, то ли кто-то невидимый в огороде Аграфены Ивановны усмехается: игра началась, детективы поневоле.

Я только глубже вдыхаю запах трав и земли. В этой книге, похоже, к следствию официально подключают не только духов, но и коз.

И где-то там, за деревней, ждёт нас тот самый заброшенный участок с колодцем, о котором шепчет и ветер, и огород, и теперь уже козий хор.

Глава 6. Загадочный символ

После козьих раскопок мы уже давно переселились за стол в избе Анфисы. Ласку Анфиса отвела к сараю и закрыла в загоне, но по шорохам за окном я понимаю: коза по-прежнему недовольна таким решением и периодически проверяет забор на прочность.

На столе перед Настасьей Петровной лежит добытый под яблоней черепок. Она только что вынула его из кармана и аккуратно положила на клеёнку с клубничками, будто перед ней не обломок глины, а драгоценность.

В избе тихо, пахнет печёной картошкой и свежим хлебом. Печь гудит негромко, будто тоже слушает нас. Я машинально смотрю на верх печи: там по-прежнему лежит глиняная плитка, которая появилась здесь сама по себе, без нашего участия.

– Иди сюда, – говорит Настасья Петровна, пододвигая ко мне табурет. – Будем смотреть, что нам козы нарыли.

Анфиса ставит на стол чайник и тарелку с сушками, но сама тоже тянется поближе. Олеся встаёт на цыпочки, снимает с печи «старшую» плитку и аккуратно кладет её рядом с черепком.

Я подвигаю к себе оба кусочка. Сначала просто смотрю: плитка целая, тяжёлая, с выжженными линиями. Черепок поменьше, с обломанным краем, но рисунок на нём такой же резкий.

Я осторожно придвигаю черепок к одному из краёв плитки. Линии не сходятся. Переворачиваю, двигаю ещё. Настасья Петровна наклоняется так низко, что её косынка почти касается стола.

– Подожди, – тихо говорит она. – Вот сюда попробуй.

Я сдвигаю черепок ещё на пару миллиметров. На глазах узор собирается. Ломаная линия на старой плитке вдруг соединяется с обугленным кусочком, и перед нами уже не набор царапин, а знак. Круг, в нём перекрещивающиеся линии, а от края круга в сторону уходит угол треугольника.

У меня по спине пробегает холодок. Глина самая обычная, деревенская, но когда знак складывается, воздух вокруг стола словно становится плотнее. Я моргаю, прогоняя ощущение.

– Ну, вот, – удовлетворённо выдыхает Настасья Петровна. – Одно дело сделали.

– И что это за каракули? – спрашивает Анфиса. Она стоит, сцепив пальцы, заметно волнуется, хотя делает вид, что просто наблюдает.

– Не каракули, – мягко отвечает Настасья. – Перекрестие в круге – старый знак. Так мои старшие еще говорили.

Она дотрагивается до плитки кончиком пальца, почти бережно.

– Круг – это дом, земля, своё. Пересечение – дороги, судьбы, то, что внутри надо сохранить. Такой знак часто на оберегах ставили.

– А треугольник? – спрашиваю я. Голос выходит почти шёпотом.

– Треугольник – тайна, – не раздумывая говорит Настасья. – Три части: то, что было, то, что есть, и то, что ещё придёт. Если его в круг вписывали, это значило: тайна охраняется.

Она замолкает, смотрит на меня внимательно, как на ученицу, которой пора догадаться самой.

– Ты, Вера, медальон свой помнишь? Тот, что в прошлый раз нашли?

Я киваю. Медальон предков сейчас лежит далеко, в деревне N. Но я помню его и руками, и глазами: тяжесть на ладони, холод металла, странные линии, от которых тоже становилось не по себе.

– Там же похожий рисунок был, – продолжает Настасья. – Не точь-в-точь, но родня. Получается, что твой медальон и эта плитка разговаривают на одном языке.

– То есть это всё… одно послание? – не выдерживает Олеся. – Мы, значит, влезли не просто в деревенские сплетни, а в какую-то семейную шифровку?

– Похоже, – отвечает Настасья. – Только мы, может, видим пока только половину. Или треть.