Тонкая материя

– Не вижу себя монахом.

Мы дружно расхохотались и стали завтракать. На десерт был сыр с зеленью. Явно армянский.

– Ехекнадзорский. Сыр с большой буквы.

М. С. зажмурил глаза, вдыхая запах сыра.

– Без сыра не могу. Без водки могу, не могу без сыра.

– Человек может без всего.

– Ну, это уже дзен.

– Пустота?

М. С. помолчал с минуту и вдруг радостно ахнул.

– Великая вещь ассоциация! Холст для композитора?

– Пустота?

– И полная тишина.

– А грунтовка?

– Вся музыка, созданная до того.

– Все в одной точке.

– А мир в самом деле тесен. И такое ощущение, что планета наша постоянно уменьшается в размерах. Скорости растут, связь все мобильнее, технологии на территории фантастики, а если учесть, что военные технологии лидируют, и дураку понятно, что растет быстрей всего. Я тут на днях подискутировал с Дарвином и внес поправку: материалисты, скорее всего, произошли от обезьяны, а идеалисты от Бога.

– Идеалистам повезло больше.

– Но избавиться от обезьяны не удалось ни тем, ни этим. И вообще, чем больше я узнаю человека, тем больше уверенность, что он место встречи демонов с богами. Бога и Дьявола.

– Им что, больше негде встречаться?

– Вот именно, больше негде. Вспомни-ка подробности первого концерта Паганини в Париже. Программа: Концерт №1, Военная соната и Nel cor piu non mi sento. Начал с картины мира античной красоты, продолжил на тему основного занятия – разбой, война – и закончил тем, что в дьявольски сложных вариациях хохотал, по свидетельству очевидцев, как шут, над чудесами, которые вытворял с собой и миром. И замерло сердце у зала, где сидел весь цвет Парижа: высший свет, дипломатический корпус, литераторы и музыканты – Бальзак, Лист, Мендельсон, Байо… Как сердце замирает! Бальзак потом выдал: Паганини – Наполеон жанра. А кто такой Наполеон, по сравнению с Паганини? Пигмей. Ну как сыр?

– Чудо. А насчет Паганини и Наполеона… Паганини так не считал. Сонату он Бонапарту посвятил шикарную. Близнец «Моисея», на мой взгляд. Интродукция напоминает мне Триумфальную арку в Париже.

– Ты все смешал, мой лучший ученик. Паганини и не мог по-другому считать. А мы уже можем. Нет, конечно, не все так категорично. Даже сестра Наполеона, княгиня Элиза вызывает у меня только благодарность и восхищение за то, что подала Паганини идею игры на одной струне.

Виктория Артуровна, добрая фея наших двух домов, больше похожая на дирижера своего маленького оркестра работников, чем на управляющую, в то утро единолично обслуживала наш завтрак, делая это на уровне ритуала. Ровесница М. С., дальняя его родственница, прекрасная хозяйка, она посвятила остаток своей одинокой судьбы ему, которого чтила как одного из славных своих соотечественников. И даже внешне казалась его женской копией. Для меня это трио – М. С., Виктория Артуровна и Черч – было ансамблем редкой слаженности.

Ее, я заметил, одолевало желание заговорить, но она никогда бы на это не решилась без повода.

– Прекрасный кофе, Виктория Артуровна, – сделал я подачу доброй старушке, давая ей шанс разомкнуть, наконец, уста, что, правда, было равносильно вторжению в эту гостиную одноименного водопада на реке Замбези. В течение 15 минут М.С. пришлось выслушать доклад о событиях и проблемах, о визитерах в особняк аптекаря, об аварии на пролегающей неподалеку трассе, о происшествиях в поселке и вокруг него, то есть в мире. Народ…

– А что народ, – остановил водопад М.С. – Каков поп, таков и приход.

– И наоборот, – не смог лишить себя удовольствия и я. – Тем более, что все это временно. А кофе хорош, причем постоянно.

– Благодарю вас! – пропела Виктория Артуровна и с тем удалилась на кухню.

– Вот как мог Бах выпивать по 20 с лишним чашек кофе в день и не почувствовать опасность, не понимаю, – пробормотал я.

– Когда он это почувствовал, было поздно. Инсульт за инсультом, слепота, свет, мрак… Утешает, что к этому времени он уже все успел, в то числе и нашу скрипичную библию оставил нам, великое утешение. Я в эти 6 сонат и партит вхожу как в Кельнский собор и, конечно, в его скромную Томаскирхе. И мне лично, по большому счету, для полного и невозможного счастья, этого хватает.

– А кофе?

– Лучше чай. И потом, это для счастья, а для жизни надо еще кое-что.

– Что же это за кое-что?

– Это дом. Мы. Этот сосновый бор со своим воздухом. Земля. Солнце, эта единственная золотая монета, на которую мы купили жизнь. Дети, любовь, которая их дает. Святое. Так, кое-что.

Вода в высоких стаканах для кофе по-гречески была идеально очищена. Воздух, такой тяжелый в городе, здесь потрескивал от озона. Мысли и мышцы скрипача должны быть абсолютно свободны. Координация и реактивность в эпизодах высшей технической сложности – фантастическая. И тогда мы имеем все шансы умереть тысячу раз и воскреснуть в Бетховене Франческатти или в Мендельсоне Стерна.

Загудел, запел мобильный.

– Ирэна.

– Да.

– Я в десяти минутах.

– Встречу.

М. С. полюбопытствовал.

– Женщина?

– Ирэна, порепетировать.

– Ага, норвежский концерт! – откуда он знает?

– Да, надо кое-где уточнить стилистику и ансамблевые моменты. Вы знаете, М. С., вчера прислушался к исполнению Третьей Грига в дуэте Крейслер-Рахманинов и вот эти фирменные глиссандо показались мне слишком нежными для суровой норвежской темы. Даже Рахманинов не спасает.

– Вполне может быть. И даже у идеального Яши можно найти места, которые хотелось бы улучшить: шестнадцатые в первой части чуть быстрее, чем надо. Впрочем, он все играл в бешеном темпе. Прелюдию Баха гонял как пилот Формулы-1.

Значит, он никуда не опаздывал, логично предположил я и поспешил навстречу машине Ирэны, уже показавшейся в начале улицы. Митсубиси-кроссовер, далеко не новый, но в хорошем состоянии. Ирэна, совершенно точно, была фанаткой двух вещей, двух чудес – рояля и автомобиля. Рояль она водила, а на автомобиле играла. Ее слова.

Она вышла из машины, мы дружески обнялись. И я проводил ее в дом, угостил кофе, и мы поднялись в классную комнату. Без предисловий принялись за работу.

Инструментальная музыка – мир свободы, ограниченной формой, допускающей неограниченное число интерпретаций. Парадокс, дающий шанс музыканту преодолеть область небытия, оживить знаки, символы как звуки, несущие множественные смыслы и наслаждение, победить мертвую материю. Конечно, это хаос, призванный к порядку, где твердые формы, ритмы и все другие параметры музыки позволяют сдерживать стихию в канонах красоты, но бесконечность возникает в движении звуковых масс и завораживает, и шевелит волосы от восторга и ужаса перед чем-то непостижимо прекрасным. Все тут живое и не всегда безопасное. Когда я вхожу в Концерт для скрипки с оркестром Шёнберга, отдаю себе отчет, что выйду из него если не другим человеком, то немного другим, соприкоснувшимся с измененным миром. Но в сонате Грига, с которой мы начали работу, все было куда более спокойно, и мы Ирэной, отработав ансамблевые тонкости и диалоги, переключились на Карнавал Паганини. Чудесная в своей простоте венецианская песенка О mamma mamma cara проходит тут такие фантастические превращения, что только успеваешь охать: «Мамочка дорогая!», решая 20 лишним раз почти все скрипичные проблемы. Это все равно, что ставить мировые рекорды в 20 видах спорта без передышки. Мыслимо? Полный восторг. Не зря же Паганини похохатывал при этом. Такой драйв в таком худосочном, костлявом, болезненном теле – 20 чемпионов мира!

Исполнительская манера нашей Ирэны экспрессивна. Все ее изящное, крепкое тело вовлечено в процесс извлечения звука, весьма непростой, поверьте, процесс: чтобы конечный контакт подушечек пальцев с черно-белой челюстью рояля дал максимально качественный результат, вся нервная система, все мышцы тела, все богатство внутреннего мира музыканта должны войти в гармоническое единство, стать великолепной машиной, послушной Богу в человеке. И даже этого мало.