Горизонты разных лет. Сборник рассказов

Жизнь здесь размеренная, ритмичная и привычная. Подростки помогут мне и Сашке впрячь коней, протянуть от их хомутов длинные постромки к волокушам. И мы до обеда подтаскиваем душистые копны к зародам, которые ставят сверкающими вилами мужики.

На обед не спеша едем или скачем на своих конях к бригадному стану.

Через несколько лет, уже подростком, я обучал вместе со взрослыми диких коней. Но привыкал к этой жёсткой и дикой забаве там, на Борзянке, ещё шестилетним. А ведь мог погибнуть под копытами…

Однажды вечером сельские парни, недавно пришедшие из армии, поймали длинным икрюком жеребёнка, который ходил в бригадном табуне вместе с матерью. Закрутили петлю и, подтянув его ближе, прижали за уши к земле, надели узду. Жеребёнок отчаянно пытался вырваться из рук крепких парней. Один из них оглядел нас, окруживших схватку, и крикнул:

– Кто смелый?

Конечно, смелым оказался наш дурак, то есть я.

Парни посадили меня на жеребёнка, вручили поводья узды, и разом отпрянули в стороны. И понёс меня ошалевший от испуга жеребёнок в долину Борзянки. И небо, и залив, и дальние сопки – всё смешалось и завертелось вместе с брызгами воды перед глазами. И разом померкло. А ещё через мгновенье, сквозь пелену тёплой воды, я увидел мчащегося к горизонту с победно задранным хвостом жеребёнка. Он сбросил меня в залив!

А парней гонял кнутом по степи, сурово распекал и грозил судом старый колхозный бригадир. Ведь малец мог убиться…

На следующий год мы пошли в школу. Потом полетели дни, месяцы, годы… Но до сего дня помню себя, шестилетнего, свой первый сенокос, свою первую зарплату (нам зачитывали!), своих первых коней. Иногда вижу во сне летящего к горизонту жеребёнка из колхозного табуна…

Уехав отсюда в юности, через много лет почувствовав приближение старости, я вернулся обратно. Напарник, мой Сашка почему-то оказался в Израиле, остальные сверстники – в разных городах и весях России.

О слове и речке Борзя могу рассказывать долго. Это у самой монгольской границы. Больше нигде такого названия не встречал. На самом деле слово означает обрусевшее название рода Чингисхана – Бооржа, Боржигин. Здесь всюду – Борзя, одних только речек, наверное, до десяти, город Борзя, село Боржигантай. Принадлежащий боржигинам, места боржигинов. В современной Монголии, а также в других, кроме наших, местах России таких названий нет. На всех картах зарождения монгольской империи регион среднего течения Онона и Борзи обозначен, как место сосредоточение боржигинов и родственных им племён, откуда они начали расширение своих владений.

Возможно, что название распространилось вместе со своими обладателями по всему миру, и теперь видоизменено и обозначается с разными приставками типа эль, иль, юрт и т. д. и т. п. Бордж, Борж, Бурдж, Барж, а то и Бордж, Борджа, или же слово изменено не неузнаваемости.

Для нас она осталась Борзянкой.

В долине Борзянки

В четырнадцать лет я уже считался вполне взрослым и самостоятельным человеком, то есть – добытчиком и кормильцем. 50 овец за смену остригал, не шутка! На ВДНХ грозились везти, народу показывать… Но пока увозили на сенокос, который начинался после стрижки овец.

Любые работы в селе – дело обычное. У нас заведено так: если ребёнок до пять-шести лет не понял, что надо помогать взрослым, то так и останется на всю жизнь бесполезным паразитом.

В любом селе или колхозе все работы от сезона до сезона. В нашем колхозе было более 70 000 тысяч взрослых овец, с ягнятами переваливало за 100 000. Стрижка начиналась в середине июня. В каждом колхозе был свой стригальный пункт, где во время стрижки все гремело, звенело, кричало и блеяло круглосуточно. Тишина наступала примерно через месяц.

Начинали готовиться к сенокосу. Дети села разъезжались по чабанским стоянкам. В одно время отец увозил меня к дедушке Начину, где собирались его внуки, мои друзья и погодки.

Стоянка находилась на пологой сопке у речки Борзя, правого притока Онона, которую мы называли Борзянкой. В середине 1960-х годов это была довольно шустрая и полноводная речка. Перейти или переплыть Борзянку можно было в три-четыре взмаха: от берега до берега не более 6-7 метров, но местами попадались глубокие ямы, где отдыхали налимы.

Изгибаясь и отблёскивая серебром на поворотах, Борзянка бежала с Кукульбейских гор по плодоносной долине между пологими забайкальскими сопками. Плодоносной она была в смысле травы, которая в долине росла всегда. Кроме травы, там была ещё и рыба в заливах. Особенно в половодье, когда вся долина заполнялась водой и являла золотистое и подрагивающее над водой марево.

На нерест шёл сазан. Златопёрый он или серебристый не помню, да и не видел давно сазана из Борзянки. Но помню, что он был на удивление крупный. Торпеда, а не рыба!

Обилие рыбы объясняется просто: Борзянка – родильный дом Онона. Вся рыба Онона стремится в эту долину. Ночью долина становилась светящимся множеством огней городом: народ лучил и колол рыбу. Медленные огни в центре заливов – браконьеры с фонарями и острогами, мечущиеся лихорадочно по склону сопок, то есть по дорогам, фары – милиция и рыбнадзор. Браконьеров так много, что охранники флоры и фауны в растерянности и не знают кого, как и в какую очередь ловить.

Налетало на Борзянку всё военное и промышленное Забайкалье.

Бог с ней, промышленностью, её и тогда было мало, а сейчас и вовсе нет, но Забайкалье без военных – пустыня. С довоенных лет и после войны в наших степях побывали, наверное, все маршалы и генералы страны. Казалось, что здесь служит весь Советский Союз. Особенно в грозящем Китаю городе Борзя на берегу Борзянки.

Огни в долине затухали только с началом пальбы. Милиция и рыбнадзор стреляли в воздух и предупреждали в рупоры и громкоговорители, что мирная рыбалка может перерасти в никому ненужную трагедию.

Но такое многолюдье и веселье случалось только в июне, когда в колхозе вовсю звенела стрижка. Естественно, появиться на речке мы могли только ночью.

Ко времени сенокоса нерест заканчивался, хотя в заливах рыба всё еще плескалась, а браконьеры не спешили покидать речку.

Весёлый майор из Шерловой Горы, часто бывавший на Борзянке, подарил мне сеть-трехстенку. Нитка была прочнейшей. Но каждый раз вместе с пойманной рыбой и порванной в лохмотья сетью, я вытаскивал застрявших в ячеях раздувшихся ондатров. Старуха дедушка Начина была довольна: шкурки ондатров я отдавал ей, а тушки скармливал собакам. На стоянке их было два – маленькая Чапа непонятной породы и овчарка Казбек.

В шесть утра, когда солнце уже было над дальней сопкой, поёживаясь от холода, я нетерпеливо сбегал к речке и уже у берега чувствовал, что верёвка туго натянута, а по воде идёт рябь. А потом целый день чинил порванную ондатрами сеть.

Сенокос ещё не начался, взрослые ремонтировали инструменты и технику, никто и ни в чём мне не препятствовал: ведь я кормил нашу маленькую бригаду: иногда притаскивал уток, чаще – рыбу.

Охотничьего азарта у меня нет и не было. Но природа зовёт каждого – озеро, речка, высокие камыши и травы. Обилие рыбы и живности. И мы носились вдоль Борзянки с моим Казбеком, иногда переплывали речку, но чаще рыбачили или охотились на своём берегу.

После середины лета уровень воды в долине и реке становился меньше.

В августе по всей долине вырастали зароды сена. Оставлял свои забавы и я, впрягался вместе со взрослыми в работу. Трудились все. Ничего не делающего человека в нашей среде просто не могло быть.

Малолетки – на конных волокушах, подростки – на конных граблях, постарше – на конной сенокосилке, а физически крепкие – мётчики зародов.

Иногда перед рассветом я успевал сбегать на Утиное озеро или вытащить поставленную на речке сеть. В некоторые дни взрослые сами гнали меня и Казбека на охоту, о которой я иногда начисто забывал, залюбовавшись на Утином озере рассветом.

Онемевший от нежного ликования и весь залитый розоватыми лучами восходящего солнца перед самым прилётом стремительных чирков, я забывал в эти минуты о себе и, тем более, о ружье.

Вернулся на Борзянку я через сорок с лишним лет. Земляки мне сказали, что вода в речке появляется только местами, рыба из Онона не заходит. Ондатра исчезла вся. Сазан забыл свой роддом. Люди давно не видели гусей и уток. В степи уже двадцать лет длится засуха…

А когда появился Skape, возник в мониторе друг моего детства Витя Добрынин, который всю жизнь проработал в Кемерово шахтёром.

– Отправь мне фотографии с Борзянки! – просил он в монитор.

– Приезжай, да съезди сам! – отвечал я ему, боясь говорить правду.

Он не приехал, может быть, ему отправили фотографии другие…

Теперь каждое лето я стараюсь побывать на Борзянке. Вода в русле появляется, иногда – много. Говорят, что речка прибывает с каждым годом.

Буду ждать и ворожить большую воду воспоминаниями о детстве.

ЗАКЛИНАНИЕ ОБОРОТНЯ

Лейтенант Иван Черкасов прошел через всю войну, видел много смертей, не любил писателей и военных песен. С русокосой женой Наташей и изумрудным немецким аккордеоном он пересек в эшелоне просторы страны, прибыл в кузове полуторки на маленькую заставу у монгольской границы, поселился в угловой комнате бревенчатой казармы и за восемь лет дослужился до капитана. Вокруг была степь, степь и степь, куда из красноярских лагерей возвращались уцелевшие ламы.

Ветер гнал золотистые ковыльные волны и развевал черный чуб смуглолицего капитана, который в голубой майке сидел на ступеньке крыльца казармы и, перебирая перламутровые клавиши аккордеона, напевал в тоскливой тишине:

На зеленом лугу мы сидели,

Целовала Наташа меня…

На загорелых и мускулистых плечах розовели зажившие рубцы, а в глубине черных глаз плескалась печаль. Солдаты любили капитана, капитан любил свою жену Наташу, которая еще совсем недавно выходила из комнаты в легком белом платье и носила в блестящем ведре воду из колодца. Но она недавно умерла.

Беда пришла неожиданно. Черкасов охотился вместе со своим другом, деревенским учителем-бурятом Азаровым. Учитель играл вечерами на скрипке, а очарованный капитан слушал удивительную музыку, рассказывающую о степи. На тарахтящем мотоцикле учителя они мчались в клубящейся пыли мимо стремительного стада дзеренов, и Черкасов, белозубо смеясь и не целясь, стрелял в мечущееся живое месиво. Он убил трех маток и вернулся с Азаровым на заставу лунной ночью, чтобы отправить на телеге наряд за добычей. На крыльце штаба заставы вспыхивали красные огоньки цигарок. Охотников встретили испуганные и бледные лица солдат. В окне комнаты капитана мерцал желтый свет керосиновой лампы и металась тень в пилотке, видимо, дневального…