Покидая тысячелетие. Книга вторая

– Мне всё, кроме коньяка.

– И такое бывает, – промурлыкала Олеся, расставляя на столе приборы. – Вы на сливки налегайте. Обезвоживание у вас. Организм надо смазать и привести в движение.

– Это Александр Евгеньевич так говорит?

– Ага. Кто же ещё так скажет.

Вот тебе и освобождение от условностей! После кофе, сливок, газировки и аспирина потянуло на сон.

– Олеся, можно я вздремну?

– Конечно. Сегодня воскресенье. Работать начнём с обеда. Алла Петровна вообще не придёт.

Воскресенье! Ничего себе. Я зашёл в «Байкальские зори» в среду. Очнулся в «Дружбе» на четвёртый день. Документы и бумаги у Толи Щитикова. Как теперь являться к тёте? С какими глазами? Или, действительно, освободиться от условностей и плюнуть на эту неделю? Можно считать, что в «Байкальские зори» роман сдан, публиковать будут. Ладно, разберёмся и с «Комсомольцем Байкала». Но как я буду читать главы на радио? С таким голосом и какой-то мёртвой лягушкой в желудке?

Медленно, но уверенно, как и всегда, я начал убивать себя железной логикой, но тут вмешался голос Баржанского: «К черту условности! Срочно меняй сознание и угол зрения! Подумай о том, что любой из нас в любой момент может умереть, исчезнуть! Разве так важны твои маленькие радости, которые ты возвёл в преступления? К чёрту!»

Тогда к чёрту и самого Баржанского…

Олеся неслышно вышла, солнечный луч коснулся моей головы, и я поплыл в блаженный сон, всё еще ощущая разъятые части своего тела по отдельности, которые никак не хотели снова соединяться. Пусть мне приснится пьеса, о которой говорил дядя Саша…

Он пришёл за мной в обед.

– Делаю вывод: пить ты совершенно не умеешь. Это – раз. В тебе, как и во всех нас, но в тебе больше – нет никакой культуры. Да её и быть не может. Это – два. – Говорил мне на утро следующего дня Баржанский. – Дальше: в «Байкальские зори» – ни ногой. Белла Иосифовна ошиблась, сказав тебе, «ни грамма». Так бывает, но не в этой стране. Ни ногой – лучше. Это – три… Материалы у тебя так и так возьмут. Байкальский регион – твоя родина. Тут всюду сидят неучи и бездари. Так должно быть. И не надо протестовать или ругаться по этому поводу. Так получилось…

– Читали?

– Посмотрел. Как же, обязан посмотреть… Написал ты ерунду. Просто много материалов для газеты. Но это уже – гонорар. И, как говорит Белла Иосифовна, социальный статус. Тебе с твоей отметкой в органах, этот статус ох, как нужен! Дальше – надо делать из материала серьёзную литературную рукопись. «Зори» пусть печатают. От них не убудет, да и деньги нужны.

– Но хоть что-то получилось, дядя Саша?

– Есть моменты. Но только моменты. Остальное – литературщина. Байкальский регион – это много национальностей. А у тебя их нет. Какие-то неясные, мутные людишки. Не люди! Колька Орлов – что за образ? Разве так изображают трагедию маленького человека? Тебя могут погубить невежество, но спасти – только честность.

Он ходил по своему кабинету и неторопливо рассуждал, посадив меня в кресло напротив.

– Один момент у тебя смачный! – Он засмеялся и закончил, – Воспоминания о бурятке, которая мужа искала в начале войны. Там – честность. Название таких кусков правильное – «Необходимое отступление». Из этого куска может получиться замечательная пьеса. Ты хоть знаешь что такое пьеса? Если вдуматься, то у тебя материала на несколько пьес.

– Даже не думал, дядя Саша.

– Конечно, не думал. Ты же носишься всюду, знакомишься с кем попало, работаешь с кем попало. Всюду у тебя – с кем попало. Но это даже хорошо. У нас, городских, такого материала вообще нет. Мы даже мечтать не можем о таком материале. А у тебя он повсюду разбросан. Разбросан, но не написан и обработан. Куча болванок, из которых надо вырезать что-то или кого-то. Столько материала! – Он энергично тряхнул головой, рубя рукой воздух, при этом его седеющая шевелюра взметнулась и осела.

– А что делать, дядя Саша?

– Работать, обрабатывать болванки. Думать! Воображать! Плакать! Над вымыслом! – Шевелюра его снова взлетала и оседала. Он ходил от окна до окна и говорил, говорил, говорил. – Наша жизнь – фантастическая глупость. А кто восстанет против этой глупости? Никто! Ведь существа, которые живут в этой среде, обладают всеми свойствами этой среды. Других нет! Мысль приходит только при достижении какого-то следующего, за существующим, уровня. К тебе она не пришла. Ты просто списал во множестве существующую глупость, ибо сам – частичка этой глупости. Ты должен писать, как бы совершая преступление и предвидя наказание. Не бойся других, они не лучше тебя, но и ты, пока, не лучше их.

– Что делать, дядя Саша?

– Вот вопрос! Представь себе массу риса, которая бурлит в одной кастрюле. Ни одна рисинка не может выскочить из кастрюли для того, чтобы посмотреть на общий процесс. Так вот, ты должен быть той самой рисинкой, которая имеет право быть вместе со всеми в кастрюле и покидать эту кастрюлю для того, чтобы оценить весь процесс снаружи. Ты должен представлять и кухню, и повара, и содержимое кастрюли, и самого себя. Но ты пока Афоня, видел фильм? Не можешь выйти из кастрюли. Ты варишься вместе со всеми.

– Вы мне поможете?

– Ни в коем случае! Помогать таланту – это значит вырвать деревце с корнем и, дав ему засохнуть, а потом шестьдесят лет уверять, что он жив и плодоносит. Мы лучше сделаем вот что: этот твой «роман» пусть печатают, пусть крепнет на радость Беллы Иосифовны твой социальный статус, пусть идут гонорары, но ты начнешь обрабатывать и превращать все эти куски в отдельные произведения – в рассказы, пьесы, повести. Ты сможешь, только никого не слушай, не внимай ни одному авторитету и масштабу. Особенно, писателям каторги и всего Байкальского региона, всему, что имеет отношение к социалистическому реализму. Даже если этот реализм кормит! Доверяй – классике, литературе до 1930-х годов…

Ошарашенный, я слушал Баржанского и видел свой роман в деталях, всё, что я настрочил «Любавой» представало, действительно, отдельными и неживыми болванками, из которых надо было что-то вырезать и оживлять. Всё бесформенно, кусками, нелепо, наивно.

– Не горюй, Витька! Радуйся, ты же собрал столько материала! Впереди у тебя так много работы. Ты всё сделаешь, ты сможешь. Ты же талантливый парень, – говорил между тем дядя Саша, собираясь куда-то уходить и до блеска надраивая щёткой свои туфли. – Не зря я просил беречь себя! Ты же не смог отказаться от коньяка! Большое дело, смочь! Быть со всеми и одновременно в одиночестве – искусство! – Он решительно тряхнул шевелюрой и ткнул воздух указательным пальцем, направив его прямо на меня. – Запомни, всё, что ни делается, к лучшему. Ты правильно сделал, что покинул остров и появился здесь. Всё правильно – даже пьянка твоя правильная. Я на днях выезжаю с театром на гастроли. Живи у меня, пиши, не гуляй. Летают, летают у тебя люди над городом, как у Шагала. Дай им отдельные сюжеты… Деньги у тебя на первое время есть. Библиотека у меня приличная. Чуть чего Динка придёт, поможет. Ну, я в театр.

Пригвожденный безжалостными и ободряющими словами к деревянному креслу, я остался в кабинете Баржанского. В голове у меня была звенящая пустота…

Глава пятая

Образование – это не только пропуск в мир, это ещё и единственный пропуск в мир образованных людей. Другого пропуска нет. Логично?

Но каждый новый уровень знаний – пропуск в новый мир, который находится на следующей плоскости культуры и образования. Общение со всем миром, то есть хаотическое общение со всеми подряд, допустимо, если только ты окреп и возмужал на предыдущих уровнях. Василий Кандинский, уже будучи профессором в России, стал студентом в Европе.

Моя сестра Дина говорила, что у меня громадный и постоянно пополняемый хаос знаний, сшитый из самых разных лоскутков информаций и событий. Ей хорошо, у неё упорядоченная жизнь, дозированная с детства, она в гавани, а я – в океане.

Всё ещё пригвожденный словами дяди Саши, я сидел в его кабинете, как бы заново разглядывая книжные шкафы и полки. Вот история Лондона в нескольких томах. Помню, как он, сосредоточенный, сидел над ними, тётя Белла возилась на кухне и шикала на нас с Динкой, когда мы шумели.

Критики писали, что в трилогии Баржанского Лондон описан так, как будто он родился и прожил всю жизнь. Более того, что он сидел в тюрьме Тауэра.

Дядя Саша всё время читал и писал, читал и писал. Загулы случались только после выхода или публикаций книг, постановки пьес. Иногда он месяцами не выходил из дома, ни с кем, даже с нами и тётей Беллой не общался, ходил сосредоточенный, натыкался на все углы, часто подолгу сидел на одном месте, неожиданно бежал в кабинет и часами не выходил оттуда.

«Человек должен определяться культурой какой-нибудь страны или народа», – вдруг говорил он невпопад и никому не обращаясь, когда мы обедали. Мне до сих пор нравится слово «определяться». Это как – узнаваться.

«Но лучше определяться общечеловеческой культурой, – иногда поправлялся он, расхаживая по кабинету и неожиданно, бросаясь к томику Эразма Роттердамского».

Ужас начинался после выхода материала в газетах или журналах, сдачи рукописи в издательство, постановки пьесы. У меня даже волосы болят, когда я вспоминаю об этих ужасах. Дело в том, что мне до сих пор кажется, как он, пьяный и весёлый, хватает меня за волосы, когда я, маленький, пробегаю мимо него. Посадив таким образом меня на колени, он изливал свои бесконечные монологи, целовал меня и Динку. Потом вваливалась ватага таких же пьяных друзей, дальше они исчезали в жадно засасывающих чревах каких-нибудь забегалок, кафе, ресторанов, из дверей и окон которых валил зимой пар, а все окнами брызгали желтыми и праздничными огнями.

Когда по его повести поставили фильм, а вся страна пела «Старшина милиции задержал гражданку», он ездил с тетей Беллой в Москву. Встречали, видимо, мощно. Столько лет прошло, а тетя Белла до сих пор рассказывает, умалчивая о заключительной части поездки. Руководство московской милиции вручило Баржанскому удостоверение «Почётный милиционер города Москвы». На каком-то вокзале он затеял пьяный дебош, его задержали, а разгневанная тётя Белла приехала в Байкальск одна. Трудно представить её потрясение, когда она, сойдя и подъехав на такси к дому, увидела Баржанского, выносившего мусор. Она уже падала в обморок, когда дядя Саша подхватил супругу, бормоча: «Как же пошло и уныло долго добирается ваш поезд до Байкальска». Тут главное слово «ваш».

Дело в том, что в отделении милиции, обнаружив удостоверение «Почётный милиционер города Москвы», какой-то генерал распорядился отправить Баржанского до Байкальска первым литерным поездом, который опережал график обыкновенного состава почти на полторы сутки. Сопровождали дядю Сашу два милиционеры, которые всю дорогу носились от купе до вагон-ресторана.

После таких грандиозных увеселений он снова закрывался в кабинете минимум на три месяца.

Многотомная история Лондона, насколько я знал, нужна ему была для двух абзацев о Тауэре. В будущем эти знания пригодились для воспитания Дины, которую он устроил в школу с каким-то сложным английским уклоном.

«Никогда не давай обещаний, если у тебя нет возможностей выполнить их!» – изрекал он во время наших коньячных бесед.

Он брал меня на многотысячные парады и праздники. И каждый раз, когда маршировавшие колонны военных и гражданских приветствовали с трибун, не имеющие к ним отношения, какие-то пожилые и самоуверенные люди, пьяная и высокая фигура Баржановского одиноко маячила на другой стороне площади в тени летящий коней оперного театра, вровень со шпилем здания телерадиокомитета края. Он тоскливо смотрел вслед уходящим колоннам и на высокие трибуны со скучными людьми. Рассказывали, что в один год он даже помочился…

Виноватый, я ходил по его кабинету и будто бы заново изучал знакомый с детства кабинет, портреты на стене, с которых смотрели знакомые и незнакомые мне люди.

«Живой человек должен в течение всей своей жизни производить движения, которые будут всегда приносить ему деньги. То, что у тебя в голове – для таких движений!» – Произнёс он, когда мы шли по улице и увидели баяниста, который играл знакомые мелодии, а у его ног лежала кепка с мелочью.

Несомненно, музыкант радовал людей и идти по Байкальску под звуки боевых маршей или бравурных вальсов было намного приятнее, чем уныло плестись, ругая городские власти. Баянист был старинным другом Баржанского. Рассказывали, что он иногда сидит возле него, слушает баян и даже подпевает.

Серьёзный урок задал мне дядя Саша. Чтобы сказали мои знакомые, те же Барабаши, Чижов, Ильич? Они, наверное, никогда и не слышали таких уроков. Вот бы дядю Сашу в Акатуй-Зерентуй затащить с лекциями!