И опять мы в небе

Неожиданно державшее его оцепенение спало, и, сорвавшись с места, он бросился вслед за Устиновичем, с последней, отчаянной надеждой зовя:

– Отзовитесь, живые!!!

Костю Новикова они нашли метрах в двадцати пяти от пожарища, почти засыпанного снегом. Он лежал неподвижно, и только хриплое дыхание давало понять, что он жив. Обожженное, воспаленное лицо, обгоревшие волосы… Они не сразу смогли даже узнать его. От меховой одежды остались клочья, одна нога почти босая – ни унты, ни мехового чулка на ней не было, только шелковый носок с пятнами крови.

Устинович огляделся. В стороне чадил не совсем еще догоревший выкинутый из гондолы тюк. Устинович подбежал к нему, засыпал огонь снегом, затоптал. Потом выхватил кусок брезента и осторожно подсунул под обессилевшего, неподвижно лежавшего Костю. Другим куском старательно укутал его. Костя с трудом приоткрыл глаза, пристально вглядываясь…

…Когда штурман Мячков крикнул: «Гора! Летим на гору!» – и Паньков задрал нос корабля, первый, самый сильный удар при столкновении с горой пришелся на кормовую моторную гондолу, потому что она расположена ниже других. Костю Новикова вышвырнуло из кресла и с силой ударило затылком о радиатор. Новый удар швырнул его грудью на мотор. Сразу мелькнула мысль: «Остановить мотор!» Света уже не было, и он, с трудом повернувшись, шарил в темноте, отыскивая выключатель зажигания. Наконец нашел и повернул. Его опять бросило грудью на мотор, а потом головой. Только его могучий организм мог выдержать такое. В глазах поплыли красные круги, но сознание осталось.

Катастрофа. Он осознал это с первого удара, с первой секунды, как только его выбросило из кресла. Из-за чего – он не мог знать, да и думать об этом было некогда. А гондола вдруг приобрела необыкновенный покой. Ее больше не ударяло, не бросало из стороны в сторону. Костя искал дверь, шаря в темноте руками, и не мог найти. Сверху нестерпимо наступала жара. В проломе стенки он увидел снег – пламенеющий, словно горящий. Он подтянулся на руках, пытаясь выбраться через этот пролом, но смог вылезти только по пояс – дальше не пускала зажатая разломанной стенкой нога. Он висел вниз головой и пытался выдернуть ногу, упираясь другой ногой во что-то. Ничего не помогало. Сверху медленно опускалась на него, накрывая, горящая оболочка. Он отталкивал ее, обжигая руки, а она все опускалась. На нем уже горела одежда, шлем… Он из последних сил рванул ногу, стальные тиски разжались. Помог шелковый носок. Нога выскользнула, и он упал в снег. Попробовал подняться. Не смог. Сил не было. Тогда, с трудом переваливаясь, он покатился, сбивая на себе огонь. При каждом повороте разламывало грудь, дыхание останавливалось, но он все равно катился, преодолевая боль, почти теряя сознание, пока не уперся в ствол попавшегося на дороге дерева. Здесь и нашли его Устинович и Воробьев.

…Почекин не сразу отозвался на зов. Он подходил медленно, качаясь, держа у рассеченного лба пропитавшийся кровью ком снега. Мутным взглядом обвел собравшихся. Хрипло спросил:

– Где остальные? Где Тарас?

Ему не ответили.

– Где Тарас? – настойчиво переспросил Почекин. – Он же звал меня!

И видя, что Устинович и Бурмакин отворачиваются, вдруг осекся. Сорвавшимся голосом почти выкрикнул:

– Так он звал на помощь?.. А я-то!.. Я-то…

Он рванулся к горящему кораблю, не в силах понять, что ничего уже сделать нельзя. И вдруг, упав ничком в снег, замер, судорожно сжав беспомощные сейчас руки.

…Митя Матюнин лежал за вывороченным с корнями деревом, с ужасом смотрел на гибнущий в огне корабль, на багряные облака, которые лизало вскинувшееся высоко, до самого неба, в погоне за быстро утекающим газом пламя. Никого рядом не было, но Матюнин был уверен, что все живы, ведь дверь гондолы на другой стороне, и, вероятно, все выбежали оттуда. Он не мог даже подумать, что многих уже нет. Ведь корабль никуда не падал, были только сильные толчки. Это произошло сразу же после того, как от него ушел Коняшин. Он понял, что-то случилось, и быстро выключил мотор. Только после этого его неожиданно подбросило и с силой ударило головой. Он потерял сознание. А когда пришел в себя, корабль уже горел. Гондола была разломана. Он с трудом выбрался из обломков и, гонимый страшным жаром, укрылся за этим поваленным деревом.

Он был цел, у него ничего не болело. Удивляло только: почему в ушах стоит сплошной шум, а в отдельности он ничего не слышит: ни ветра, ни полыхания пламени, ни голосов. Все онемело. Метался, дыбился огонь, жар от него был нестерпим и здесь, за корягой, за двадцать метров. И все это в какой-то невообразимой тишине…

Матюнин повернулся на другой бок, и тут пришло все сразу – сквозь шум в ушах пробились и зловещий гул огня, и свист ветра, и отдаленные зовущие голоса… Он сразу догадался, что от удара оглох на одно ухо. Сунул пальцы под шлем – крови не было. Только половину головы разламывало.

С той стороны все звали. Он подумал, что его. И встал.

Пламя быстро опадало. Водород горит намного жарче бензина, но и сгорает быстрее. Быстро спадала и жара. И он стал обходить догоравший корабль со стороны кормы. Мороз быстро леденил подтаявший снег, и он уже хрустел под ногами, ломаясь.

На той стороне он увидел только четверых. Потом увидел пятого, лежащего на снегу. Пять… Он шестой. А где остальные? Он еще не успел осознать случившегося, а ноги сразу стали ватными. Он остановился, не в силах шагнуть дальше.

К нему подбежал Устинович:

– Там еще кто есть?

Устинович смотрел с надеждой, ждал, что он скажет: «Да, есть!»

Матюнин покачал головой.

Устинович что-то еще спросил, но уже негромко, и Матюнин, не расслышав, показав на ухо, сказал:

– Я не слышу, говори громче.

– Ты, Митя, счастливый, не слышишь, – горько сказал Устинович. – А я слышал… Все…

И, тяжело пригнув плечи, пошел туда, откуда только что пришел Матюнин. Он хотел еще проверить – вдруг кто-то отзовется…

Корабль еще горел. Запоздало, с глухим чавканьем рвались масляные баки, выбрасывая гейзеры огня, тучи искр и смрада. Еще ярко тлели, раздуваемые ветром, дымились стволы деревьев. Но мороз уже пробирал даже сквозь меховую одежду.

…На их зов никто больше не откликался, а они все ходили. И звали. Где-то внутри теплилась надежда: может, кто-нибудь заполз, зарылся в снег и лежит там, не в силах подняться, не в силах дать о себе знать. Когда огонь отступил, когда ему уже не на что было бросаться, они подошли ближе.

Все тринадцать были тут, среди обломков искореженного металла. Все. Значит, некого больше искать, никто уже не отзовется. С этим невозможно было смириться. Невозможно было это принять – дикое, невероятное… Они стояли и никак не могли отойти. Ветер, колючий, безразличный, жестко толкал их…

Тринадцать их товарищей. Все в их жизни – все стремления, поиски, удачи и промахи, огорчения, надежды – было так тесно у них всех переплетено, слито, неразрывно связано, что казалось невозможным, чтобы это все могло вот так оборваться!..

Они ушли на самом взлете своей молодой, бьющей энергией жизни. Много уже сделав и так много еще не успев…

Командир корабля, командир эскадры дирижаблей Коля… Николай Гудованцев. Так стремившийся к новым, далеким и неизведанным дирижабельным трассам. Сдержанный. На первый взгляд замкнутый. Не сразу за этой замкнутостью можно. было разглядеть душевную щедрость, сердечность.

Иван Паньков. Упорный, порою даже упрямый. Самозабвенный, невероятно трудолюбивый. Он так никогда и не узнает, что родившегося через два месяца сына назовут в память о нем Иваном.

Сергей Демин. Сережка!.. Да ты ведь одними плечами мог раскидать, разбросать все это!.. Как же это может быть, чтобы не было больше на свете твоего смеха, твоего будоражащего голоса… И все твои задумки будут осуществлять теперь другие.

Володя Лянгузов – всегда пунктуально-точный, ответственный. И всегда с полными карманами конфет для всей малышни их большого дома.

Тарас Кулагин – весь нараспашку, всегда радостно-увлеченный, так легко, на лету все схватывающий.

Неусыпные их штурманы – Алексей Ритсланд и Георгий Мячков. Глаза и уши их корабля.

Бессменный, неустающий бортрадист Вася Чернов, самый молодой, нетерпеливый, всегда куда-то рвущийся.

Их синоптик Давид Градус. Душевный и горячий, вспыхивающий, как порох, «властелин погоды» – их Додик Градус.

Бортмеханики Николай Коняшин, Константин Шмельков, Николай Кондрашев, Михаил Никитин. Серьезные и веселые, бесшабашные и строгие, разговорчивые и молчаливые – и все свои, родные ребята, на любого всегда можно было положиться, знать, что никогда не подведет…

…Гулко, с какой-то звенящей пустотой хрустел под ногами снег. Мороз все крепчал, обжимал лицо, сковывал движения. Он брал реванш у только что бушевавшей здесь жары.

Они развели костер. Осторожно подтянули к нему на брезенте Костю Новикова, уложили поудобнее. Сидели молча. Слов не было. Лишь раз Митя Матюнин глухо, на одном выдохе сказал, ни к кому не обращаясь:

– А Коля Коняшин только что был у меня, в моторной. Ну побудь он со мной еще минуту, две…

Мозг отказывался понимать, что никого из этих ребят они уже не увидят. Не услышат их голосов. Корабль они построят новый. Обязательно. Но кто может вернуть им друзей?!

Арий Воробьев механически отрывал куски недогоревшей оболочки и бросал в костер. Пропитанный резиной перкаль быстро схватывало пламя, он скручивался, чернел, рассыпался.

…Где-то там, на пройденном ими пути, все еще горят виденные ими сверху, с В-6, костры. Они не знали, что эти костры были зажжены специально для них и всю ночь неизвестные им люди заботливо поддерживали в них огонь. Эти костры должны были служить им светящимися вехами в разбушевавшейся снежной неразберихе. Если бы они шли по этим вехам, они обошли бы гору стороной. Но они ничего об этом не знали. Та заботливая душа, что подумала об этих кострах, не довела дела до конца, не сообщила об этом им, на корабль. А может, сообщить должен был кто-то другой? Сейчас это уже не имело значения…

…В Мурманске их ждали с нетерпением. Три дня назад здесь проводили в Арктику на помощь папанинцам ледокольный пароход «Таймыр». Только что снялся со швартовых и ушел следом за ним «Мурман». Теперь предстояло встретить и незамедлительно проводить дирижабль.

На Кильдин-озере все было готово к его прилету.

Еще утром, прорезав в снежных наносах глубокие колеи, на лед озера съехали грузовые машины с бочками горючего. Время от времени они урчали моторами – водители прогревали их, не давая застыть. Пришвартованные к бортам машин, покачивались, терлись друг о друга туго надутыми боками два десятка газгольдеров с водородом. Крепко морозило, и солдаты швартовой команды то и дело забегали обогреться в стоящую на берегу жарко натопленную избу. Но долго не задерживались там, выбегали опять на мороз, вглядываясь в горизонт. Никто из них никогда еще не видел дирижабля, и нетерпеливое любопытство не давало им покоя.