– Кто по фене ботает, тот по помойкам лётает! – державно влупил я.
Субъект зашлась совершенно уже истерически и, чуть ожив, азартно хлопнула меня по плечу в знак, конечно, великого расположения, собственно, как ближайшего друга по жизни.
– Два ноль, – сквозь туберкулезный кашель прорыдала вещество. Слезы счастья струились по немытым ланитам.
Предыдущий домогающийся, сами понимаете, отдыхал. Впрочем, я великодушно не стал пользоваться моментом и дальнейшее развивалось в платоническом наклонении.
Мы продолжили окучивать уже общих страждущих. Наперебой пылили запасенными дома анекдотами, на что народ удовлетворенно клокотал, и возбужденные этим пускались в пафосно-снисходительные комментарии относительно расположенного окрест – мы щедро оделяли окраину империи своим присутствием. Казалось, основной перец выдохся – однако напрасно, не те ребята. В зное фанаберии мы подзабыли о соискателе. Очередной спич кого-то из нас относительно самоутверждения внезапно был усечен восклицанием, которое вербальным способом выразить сложно. Мгновенно взгляды припаялись к виновнику, спутнику нашей любезной. Этого, несомненно, человек и добивался, ибо тело его плавно изобразило некую замысловатую фигуру. Здесь оно замерло ровно настолько, чтоб внимание окружающих набрало окончательное сосредоточение, и дальше пошло голимое творчество. Дядя возголосил (между прочим, отличным тенором):
– Мамая керо, мамая керо, ма-мая керо, мама-а!!.
Но этим не ограничился. Синхронно были исполнены несколько залихватских и вместе грациозных па. Окончательная сатисфакция была достигнута тем, что мужичок внезапно остановился, гордо воздел голову и величественно тронулся прочь от очереди. Наши носы зудели, поскольку происшедшее являло очевидный щелчок.
Словом, пиво показалось нам вкуснейшим, хоть в действительности это было пойло.
Дальнейшее пребывание в Южно-Сахалинске – что-то возле недели – особых красок не оставило. В комбинате наше появление энтузиазма не вызвало, угрюмый дядя с тухлым взглядом мычал нечто неопределенное относительно вообще приезда. Мы сами предприняли поездку в Синегорск на шахту Долинскую, куда и было назначение, и получили разочарование. Мероприятие очевидно повисало.
И тут нам повезло. Валандаясь по коридорам комбината, мы случайно столкнулись и разговорились с молодым кадровиком, выходцем, помнится, из Ленинградского горного. Уяснив наши проблемы, он поступил исключительно лояльно. Завел нас в свой кабинет, открыл какой-то талмуд в клетку, расчерченный по школьному карандашом, и предложил:
– Ищите, где самые приличные заработки.
Самый высокий средний – порядка пятисот рублей, неслыханные деньги – стоял в одной строке со словом Шебунино. Мы ткнули пальцем. Ни слова не говоря, парень выписал направление.
***
Я нарочно сделаю повествование сумбурным, свободным. Этакое эклектическое попурри. Штука следующая: как всякому пишущему, и, значит, пытающемуся вникнуть в суть изображаемого, мне всегда была интересна мотивация. Разумеется, накопились соображения и о писательстве. Нашлась история, где рассказ достаточно прилично вести от первого лица, сюда я и решился приспособить разного рода наблюдения и мысли.
Стало быть, сочинительство, психофизиологический уровень. Известно, что отношения полов и писательство – самые доступные средства самореализации. Здесь не надо подручных средств: в любви сойдет одна натура, в писательстве нужен минимум – перо да бумага. Даже образования не требуется, казахская метода – что вижу, то пою – годится вполне.
Всякому понятно, что литература – это моделирование мироздания, построение пространства актуализации. Не стану настаивать на трансцендентных представлениях, по которым вообще наше сознание есть сотворение некоего параллельного, косвенного мира. Мысль, исходя из собственного механизма, не способна проникнуть в существо материи, и все что мы созидаем и чем пользуемся – подручные средства. Скажу проще: наша жизнь – это аналог литературы, не наоборот… Элементарный акт литературного способа существования – мечта. Другое дело, она эфемерна, летуча, маломассивна. Однако когда мы мечту записываем, начинается другая механика (исследователи говорят, например, что читать и слушать текст – два разных восприятия), ибо помещенная на носитель фраза – ассоциативная конструкция с относительно фиксированными значениями. Такая фраза обладает продуманными, стало быть, напряженными смыслами. Это напряжение и есть так называемая творческая эмоция.
Если говорить человеческим языком, то ничто, убежден, как литературное творчество не может покрыть любой потенциал, ибо только оно позволяет наделять образы и юмором, и красками, и глубиной, и нервом, и грехом, – причем относительно безобидно… Повседневная жизнь затирает образы. Окружающее как многократно пользуемый пейзаж не тревожит. Та же картина, рисуемая буквами не просто обновляется, она становится иной: многозначимой, ретивой. Все это и делает писательство едва ли не самым увлекательным занятием. На мой опыт (я и наукой, и бизнесом, и спортом занимался) более захватывает разве сочинение – делание, скорей – музыки: та вообще действует на эмоцию минуя вербальные образы, непосредственно. Тут, правда, желательно не встретиться с медведем и обладать хоть какой-то музыкальной грамотой… Словом – литература (неплохой каламбур… – впрочем, реминисценция, ибо есть: «Как на литературном поприще – обещают?» – «По Шекспиру: слова, слова, слова…»). И не стоит бояться, сочинитель – дилетант по определению (между прочим, это дает право на глупость).
Всё – относительно, условно. Все хотят самоутвердиться, и литература содержит сильную иллюзию значимости, ибо конструирует особый мир (вспомните Толстого: литература – вторая реальность). Даже деньги не дают такого ощущения, ибо, во-первых, создают уважение (или зависть) – окружающих, а если сам с головой и достаточно критичен, четко понимаешь цену этого уважения. (Восточная мудрость, к слову, которую лихо адаптировал Лихачев: бедный тот не у кого мало, а кому мало.) И потом, все происходит в конкретных, установившихся условиях. Литература свободней – ты сам выбираешь правила. Здесь результат трудно оценить, как, скажем, в горном деле, или спорте. Непризнанные гении – сугубо литературная история. Еще: я ценю литературу, между остальным, за отсутствие цели – «цель с приближением становится все туманнее».
Или. Кто, будучи в ссоре (неважно с кем), не придумывал мысленно сильные, проникновенные слова, кому не грезилось их ответственное воздействие на оппонента. Да, зачастую слова или не произносятся, или не имеют желанного воздействия, но проговорить их мы желаем неуемно. Собственно, именно эта акция – отнюдь не реакция объекта ссоры – гасит пожар негодования, либо вводит в рассудочное русло. Это же и есть идея литературы. Ничто как она не реализует опыт душевных мышц.
Размещу аллегорию. Литература методологически подобна психологии, социологии, истории. Стало быть, в Японии существует «сад камней». Считается, с любой точки зрения невозможно разглядеть все камни, что-то остается вне поля зрения. Психология, скажем, подобна: старается найти новые ракурсы, однако так и не удается ухватить человеческую натуру во всей многоцветности. Причина – горизонт взгляда. Поднимись вверх и узришь. Крылья и дает литература… Но. Подожжен неподалеку костерок, и дым стелется над садом. И уже контуры срезаны, и колышется иная булыга в волнующей зыбкости, в то время как взор психолога под дымком ясен и строг. Однако литератор имеет еще ощущение полета, свободы, и этим очарованием невольно наделяет пусть и смутноватую натуру.
А с такого края. Литература уж тем легка, что тут не наука, скажем – тащи у предшественников сколь угодно, никто не поправит, а то и похвалят за традицию. Как скомпоновать надерганное – дело вкуса.
***
Шебунино назывался самый южный населенный пункт Южно-Сахалинской области, обслуживающий одноименную шахту. Словосочетание, озаренное неизгладимой романтикой. Неподалеку замечательный пролив Лаперуза, где «я кидаю камешки с крутого бережка» и виднеется в лиловой дымке остров Хоккайдо. Представляете?! – в начале семидесятых, пусть даже в виде туманных контуров, Япония. Между прочим, километрами пятью южнее поселка начинался непрерывный пахотный рубец по прибрежному песку – пограничники якобы запрещали местным заступать за него (заступали, понятное дело), чтоб изобличить по следам шпиона, выбравшегося из морской пучины.
Итак, мы ехали в Шебунино. Замечательная матриса (несколько уютных вагончиков) бежала по равнине, утыканной нечастыми и приземистыми кривоствольными деревцами с приплюснутыми кронами, вдали чрезвычайно живописно громоздились разномастные сопки с куржаком неразличимой растительности – задумчивые пейзажи, вынутые из телевизионной Страны восходящего солнца. Мираж, предчувствие, терпкое очарование цивилизованного Востока… Матриса азартно тарахтела на стыках и часто, угадав в расхлябанное полотно, дерзко шныряла, созидая веселую жуть. Все это славно купалось в свете нещедрого кукольного солнца, веско посаженного в небе, где плавали редкие и маленькие пилигримы, похожие на следы залпов старинных пушек, и было наполнено ощущением сильного будущего (даже тут нам везло: Сахалин – страна волглая). А дальше и побережье, разлатые красоты морского исполина.
Еще в транспорте доброхоты поведали к кому лучше обратиться и вообще как жить. Шахта встретила пустой – разгар смены – в конце концов, волонтер из рабочих сопроводил до общежития. Описывать поселок не имеет смысла – все шахтерские поселения тех лет неотличимы: одноэтажные барачного типа, вполне ухоженные строения, неизгладимый налет производства даже на жилье.
Другая вещь природа. Сразу просится сказать: дело происходило в субтропиках, жуткая влажность. Остались фотографии, где мы в зарослях бамбука, либо под зонтами полутораметровых в диаметре лопухов. Трава в человеческий рост. Страшно люблю фото с Емелькой на раскидистом дереве с крепкими негустыми ветвями, переплетенными лианами – по ним было сподручно лазать, и они обладали странной, темной кожей, гладкой и неприятной, оставляющей ощущение влаги – экзотика нагая.
Сопки, величаво окружавшие поселок со всех сторон – тот лежал в широкой лощине. Маленькая речушка, по весне отчаянно разбухавшая, с нерестом (сима, горбуша) и прочим. В близкой обозримости ворота к океану меж величественных холмов. Девственная природа, казалось нам – впрочем, и на самом деле в краях водился медведь.
Первая неделя являла собой безделье, мы проходили техминимум на шахте, исследовали окрестности (собственно говоря, за пару дней все было изучено). Я существенно пропорол ногу, наступив на гвоздь, и дня три до одури читал (в дебрях оказался приличный книжный отдел – между прочим, и вообще продавалось шмотьё). А дальше пошла жизнь.
Питались мы в столовой – позже приноровились готовить и дома – обслуживающий персонал в основном состоял из очень даже адекватных девиц. Разумеется, имели место взгляды, хиханьки, прочая подобающая возрасту дребедень. В итоге одна из девушек, бойкая, с облупленным от загара, словно юный картофель, носиком, независимо подошла к нашему обеденному столу, хлопнула передо мной листок бумаги и, развернувшись так, чтобы грамотно взвилась и без того короткая юбка, не менее гордо ухиляла. Естественно, насыщательный акт немедленно прекратился, и взгляды соратников мучительно вперились в мои бегающие по документу глаза. Эпистола содержала не более-не менее вызов на свидание. Во столько-то часов, там-то.
Резко по выходе из заведения было предпринято совещание.
– Провокация, куш за сто! – безапелляционно объявил Конде. – Заманит подальше, там местные и порезвятся. Дескать, нефиг тут всяким с материка со своим уставом… – Тон его стал совершенно суров: – На корню надо таких…
Почему-то принятие стороны мнимого противника прозвучало творчески – я сию же минуту принялся разделять его пафос. Да и посудите, взгляд другана был сухой и немигающий. Собственно, он был единственный женатый из нас, и уже это составляло надежность обещания. Наконец «куш за сто» – с этим трудно спорить.
Однако возьмите, не пойти – это уж совсем аморально. Собственно, реноме… Постановили после небравых прений: будет организовано скрытое сопровождение. В случае казуса конвой с диким воплем – вопль брал на себя Серега – выскакивает из засады и с кулаками и кольями наперевес (кол организовывал Леха, он немедля после принятия резолюции начал шарить взглядом по окрестностям и вскоре раздобыл подходящий огрызок черенка от лопаты) повергает оппонентов. Словом, сподвижники раздувались решимостью, что меня несколько успокоило.
Признаем факт, эскорт миссию не выполнил даже и не по отсутствию врага, а исходя из того обстоятельства, что куда-то запропастился по причине предварительного принятия и необходимости продолжения (а как вы хотите, операции подобного масштаба непременно требуют подсобных мероприятий); то есть товарищи элементарно свинтили за добавкой, напрочь забыв об уроке.
Словом, первое свидание прошло совершенно благополучно. Интересующейся оказалась не та, что доставила записку, а именно девушка, которая мне нравилась. Мы прогуливались по берегу океана, говорили ни о чем, стало быть, имея в виду слова, как предварительную стадию, и перспективы ближайших двух месяцев неумолимо шли грязной полосе уходящих, с алеющей каймой над горизонтом, облаков и безмерному тлеющему небу… Здесь же была оговорена экскурсия на некое потайное озеро в компании подруг Светы и моих орлов. В общем, практика обещала быть.
Экскурсия. Там, километрах в пяти от поселка существовали останки корейской деревеньки. Случился рассказ о том, что таковую вырезали японцы – оказывается, уже в годы Советской власти Сахалин не весь принадлежал России, и азиаты резали друг друга за здорово живешь. Действительно, продемонстрированы были руины явно нерусского происхождения, действительно, веяло чем-то раскосым, жестоким, – самураи, банзай – зачем-то упомянуто произошло слово Чанкайши. Озерко действительно, запустелое и одновременно аккуратное – лаваши лилий, камыш, висячий кустарник. Впрочем, до того ли нам, когда в арсенале находилась гитара (я подначил Свету на инструмент), немалые порции жижи, и блистал женственностью контингент. Игриво завивающийся дымок костерка, отменная закуска – всё расхоже и эксклюзивно.
В общем, кончилось ничуть не платоническими вещами, хоть пока и в рамках доступных общему обозрению – в те годы какие-то понятия о целомудренности еще были на слуху. Многое отслеживалось на фотопленку, и я с умилением недавно обнаружил молодые пьяные объятия на фоне восточных пейзажей.
…Кстати упомянуть, у Конде имела место забавная сцена по прибытии в Свердловск к очередной невесте. Кто-то из ребят сунул в его сак фотку, безусловный компромат, где Валерка нагло сосался с курортно-производственной пассией – та курносая картофелька. Людмила, чрезвычайно фешенебельная и амбициозная особа, по существу, отбившая товарища у первой жены (тогда у них происходил период влюбленности) естественным образом сходу сунулась в багаж, вожделея подарков, и напоролась на конфуз. Незамедлительно случился визг. Цунами, тайфун, прочее – в любом случае не окараетесь, будьте спокойны. Валера, переждав первый ажиотаж, повел себя исключительно технично. Он создал гневные очи, зрачки негодующе вращались.
– Как ты могла подумать! – было произнесено угрожающим тоном.
Полагаю, этот и вообще не особенно эффектный ход не так уж сильно поколебал бы человека – женщины, известно, ребята ушлые – но то, как повел себя пройдоха дальше, достойно самых превосходных эпитетов. Он внезапно сник и, молнией выбросив руку, перехватил ужасную карточку. И вкусите смак дальнейшей сцены.
– Я… с этой уродиной?! – Мой друг гордо ткнул пальцем в блудливо прильнувший силуэт. Здесь голос приобрел крайнюю степень торжества и одновременно спокойную злобу. – Да ты посмотри, что я с ней сейчас сделаю.
Он начал драть невинное фото в мелкие куски.
– Вот ей, вот! – подпрыгивал в исступлении сама поруганная честь. Затем окончательно перескочил на личности: – Получи, дрянь такая! Ублюдочное животное!..
Из гневных пальцев наконец посыпались бессильные обрывки. Существовал взгляд, бушующий праведным огнем, и тон, преисполненный долга и любовной укоризны.
– Скажи что и после этого ты мне не веришь!
Разумеется, такой метод решения аксиомы никакой Ферма не осилил бы. И это было оценено…
Удивительная вещь: когда после долгого перерыва я увидел сахалинские фото, в частности, где мы с девчатами лежим на пледе, разостланном по склону сопки неподалеку от берега уже океана, меня натурально обдало тонким сквозняком, стелющимся по траве с вершины. Вспомнились пограничники и старый, точно лишаем, обросший ржавой щетиной мерин с огромным, будто диван, крупом, равнодушно лупающий засиженными мухами глазами, выпученными настолько, что, казалось, смотрят несогласованно, как у хамелеона. Мы выпросили покататься верхом, и конь решительно не вез, а только капризно фыркал, вздрагивая верхней губой, шарнирно и судорожно ходил ушами и прядал головой и шеей с обвислой, редкой и ровной, словно гребень, гривой.
Таки потрогаем и производство. Очень вскользь, чтоб проще представить вещи, которые неизбежно войдут в рассказ. Уголь брали уступами, буровзрывным способом. Угол падения пласта – ломанный: если в верхней части лавы уголь отгружали на конвейер, то в нижней шел самотеком. Звенья, по два человека, следующую смену смещались на соседний уступ. Внизу было работать с одной стороны проще – уголь сам уходил – но и сложней, ибо лес на крепление доставался тяжелый, с необъятными порой комлями (верхние работяги, естественно, выбирали полегче). Помню, если срывалась вверху лесина, то неслась вниз с нарастающим шумом, под ор «Бойся!!!», и будто спички выламывала уже раскрепленные стойки. И вообще, летящий сверху уголь, разбивающийся о стойки, случалось, больно тыкал в спину, а другой раз, когда подставишься, и в лицо.
Работали в три смены, мы с Конде были в одной бригаде, с Лехой и Серегой в разные. И жили – мы с Валеркой в одной комнате, ребята в иной. Отсюда и виделись подчас только на выходные. Отсюда и с девчонками общались в паре с Кондеем. У него Таня, которую рвал он «из сердца вон» так беспощадно, моя – Света. И то – если выпадала удобная смена.
Вообще говоря, жили нескучно. И народ оказался общительный, и мероприятий доставало. Ясной чертой населения поселка являлась разнородность, оно представляло конгломерат, солянку; аборигенов здесь, кажется, не было вообще (отчего-то непременно за каждым жителем угадывалось мутное прошлое), отсюда мы не боялись отпора местных на наши происки относительно женского пола.