Ожидание матери

А ещё была война…

Бабушка Христя боится вспоминать войну. Война для неё – время ежеминутного, ежесекундного ожидания чего-то страшного, необратимого и неотвратного. Того, что повлияет на её жизнь самым страшным образом. Именно в войну чувства ожидания достигли самой высшей эмоциональной точки в жизни женщины. Ибо ожидания те были на грани человеческих чувств и сил. А может и за гранью. И были сродни ожиданиям в голодные годы, только может быть ещё хуже, ещё страшнее.

Как бы то ни было, а три года оккупации прошли как в страшном кошмарном сне.

А потом пришла Красная армия. Она принесла свободу, мир, но не смогла убрать чувства ожидания. Оно, ожидание, сохранилось, только чуть-чуть изменило направление, видоизменилось. Исчезло чувство страха за собственную жизнь, за жизнь ребятишек. Но продолжилось с новой утроенной силой чувство ожидания с войны мужа. Ибо ей одной поднять троих детишек в голодной, разорённой войной деревне ох, как было нелегко. Да и любила она своего Ваню.

И было ожидание счастья. Хотя умом понимала, что мирное небо над головой – это и есть самое-самое высшее счастье. Однажды познавши войну, она умела ценить мир. Чего ещё человеку надо? Не убивают, не угнетают, вокруг родные лица, родная русская речь. А вот, поди ж ты, хотелось чего-то ещё. Наверное, так устроен человек. Ему всегда хочется чуточку большего, чем имеет на сегодняшний день. И она не исключение.

Глава 2

Страсть как мечтала о счастливой жизни для своих детей. Да не только для своих. Для всех людей. Только почему-то приход счастья всё откладывался и откладывался. Не было одежды, обуви: поизносились и поистрепались за годы войны. И стол не ломился от яств. Жили впроголодь. А если честно, то иногда и голодали по нескольку дней.

А пока надо было впрягаться в плуг с такими же молодицами и тащить его, тащить, вспахивая метр за метром, сотку за соткой, гектар за гектаром одичавшую за войну колхозную землю. Падать в борозде от бессилия, от безысходности, захлёбываться слезами от горя и боли, и снова вставать и налегать тощими женскими телами на лямки. Другого выхода не было: или тащить плуг, или умереть голодной смертью.

А как она надеялась, что с приходом Красной армии станут приходить письма от мужа. Ждала. Выбегала за околицу, высматривала сельского почтальона, встречала первой. И всё напрасно: или сгинул где-то на проклятой войне, или что-то другое. Дома ждали всё понимающие детские глаза. Как тяжело было смотреть в те детские глаза…

Война закончилась, пришёл такой желанный, такой долгожданный мир. Но не было с той войны мужа: не пришёл. Но она вопреки и назло всем и всему ждала. Ждала своего Ваньку любым: раненым, инвалидом, обезображенным огнём и пламенем. Она бы… она бы… на руках носила бы его, посадила бы в красном углу и молилась бы как на икону. Излечила бы любые раны, отогрела бы, оживила бы, вдохнула бы новую жизнь в зачерствевшее в страшной бойне израненное солдатское сердце. Но мужа всё не было и не было. А она всё ждала и ждала. Как всё ждали и ждали своего папку дети. Никто не верил в плохое и страшное. Как же, закончилась самая ужасная война, а папки нет?! Такого не может быть по определению. Чужие отцы могут не вернуться с войны, а уж их – обязан прийти. Потому как он самый-самый!

«В списках погибших не значится» – приходили ответы на её запросы из одних воинских частей. «Убыл для лечения в военный госпиталь номер такой-то» – отвечали в других военных организациях. «Выписан из госпиталя такого-то в связи с выздоровлением». Всё! Там следы терялись. Что думать? Куда идти? К кому обратиться за помощью, за советом?

На второй год после войны, как раз по весне, стали доходить до Кристины слухи, что, мол, кто-то из знакомых видел вроде как её Ивана в поезде, безногим, на самодельной коляске-каталке, с таким же инвалидом побирались пьяными. Московский тот поезд, который через Смоленск ходит.

Отпросилась у председателя. Детишек оставила на попечение соседки и подруги по несчастью Люське Копровой. Она похоронку получила сразу после освобождения. Пятеро у неё детишек. Ей уж ждать некого. Только на себя надежда, да на Господа Бога.

Вот ей-то Христя своих ребятишек до кучи подсыпала.

– Пригляди, а я сбегаю, поищу своего. Не мог он погибнуть. Вот тут, – она стучала себе в грудь, – чую, что живой он, живой. Я ж его знаю: шустрый он у меня, живучий. Только стеснительный больно и нерешительным иногда бывает. Его в такие моменты подтолкнуть надо, надоумить. Может чего сталось, помощь моя нужна. Может, кто с пути праведного сбил, а я тут прохлаждаюсь с тобой.

– Ага, ага, я тебе и поверила, – понимающе улыбнулась соседка. – Немцу голову свернули наши мужики, и вдруг стеснительными да кроткими стали что агнцы. С каких это пор? Хотя… может и твоя правда. Езжай, Христя, – а сама кинулась к подруге, обняла, разрыдалась. – Я бы… я бы… на край света, пешком, ползком, на карачках, только если бы живой был где.

– А я вот чую, что жив мой Ванюша, жи-и-и-ив!

– Дай-то Бог!

Всей деревней снаряжали Кристину, чтобы не так стыдно. Одеть-то не было чего, так, тряпьё одно. Вот и пришлось всем селом одёжку-то. Да и с едой та же картина: что взять с собой в дорогу, если в доме шаром покати? Подполом лежало с ведро картошки мелкой – оставила соседке на прокорм детям. Больше не было чего оставлять. А уж с собой взять? Спасибо, председатель сжалился, приказал колхозному кладовщику фунт сухарей ржаных выделить в счёт будущих трудодней. Вот с ними-то и поехала. Правда, детишкам отсыпала чуток. Для них сухари – лакомство.

Там, в области, нанялась временно мыть посуду в столовке для мобилизованных строителей, что восстанавливали железнодорожный узел, убираться в ней. Не сыта, но и с голоду не померла.

Там же, на вокзале в Смоленске, расспрашивала милиционеров, работников железной дороги. Да к любому встречному обращалась, интересовалась мужем.

Видели, говорят, есть такое дело. Только не двое тут, а человек около десяти таких. А может и больше. И все они безногие да на колясках и с костылями. Кто их считал? Меняются каждый день: одни уезжают, другие приезжают. Документов никто у них не спрашивает. Какие могут быть справки-бумажки? Безногие, безрукие, коляски, костыли, груди в орденах и медалях – вот и все документы. Мол, милостыню соберут по вагонам, а потом в местной забегаловке, что за углом вокзала, в скверике, заливают горькой свою боль, обиду и горе. Песни жалостливые поют, плачут, матерятся. А спать ползут к Ваське-матросу. Есть тут такой местный фронтовик, тоже инвалид. Там у него и собираются.

Четверо суток Христя ждала, выискивала своего Ваньку. Уверовала, что здесь он, здесь, среди страдальцев. Только ещё не подъехал. Где-то в поездах милостыню просит.

На пятые сутки состоялась долгожданная встреча.

Она в тот день, умаявшись после мытья посуды, прикорнула у разрушенного здания вокзала и не сразу заметила, когда пришёл очередной поезд. Разбудили людские голоса, крики торговок.

– Картошка! Картошка! Варёная картошка!

– Пирожки с капустой! Кому пирожки с капустой?

– Папиросы! Папиросы! Кому папиросы? Фронтовикам одну папиросу бесплатно!

– Костюм, кому костюм? Из Германии, заграничный. Из гардероба самого Гитлера! А может и не Гитлера, но всё равно из его бункера!

Подхватившись, Христя стала пробираться сквозь толпу снующего туда-сюда народа. И, как всегда, внимательно всматривалась во встречных людей, свято надеясь увидеть и узнать своего Ваню. Старалась никого не пропустить: в такой толчее не мудрено и самой затеряться, не то, чтобы найти кого-то. Всматривалась в лица, хотя знала, в мыслях ни единожды, а много-много раз отыскивала Ивана внизу, там, где и должен находиться безногий инвалид на коляске. Ведь ей так сказали. А вот сегодня почему-то забыла об этом, смотрела на лица. Может, оттого, что со сна? Заспала?

Она споткнулась вдруг, вскрикнула, успев тут же извиниться за свою неуклюжесть:

– Ой, простите ради Христа! – и не увидела перед собой никого, кому бы она создала неудобства.

– Смотреть надо! – отозвался мужской голос снизу. – Ходят здесь всякие, понимаешь, красавицы.

Только тогда Христя глянула под ноги, опомнилась, залебезила:

– Прости, касатик, бабу деревенскую, извиняй, ради Бога.

Перед ней сидел пристёгнутый к каталке мужчина в телогрейке защитного цвета, поверх которой в два ряда висели боевые награды. За спиной инвалида горбилась котомка – солдатский сидор. Красивое, чисто выбритое лицо светилось, глаза излучали неподдельную радость, губы расплылись в приветливой улыбке. Копна пышных нечесаных волос шевелилась от лёгкого дуновения ветра. На обрубках ног лежали две деревяшки, которыми инвалид обычно отталкивается при езде на колясках.