Женихи из Мадоры

Павел какое-то время молча сидел, переваривал сказанное соседом, потом вдруг резко встал, вытащил из кармана пачку сигарет, спички, всё это скомкал в руках, смял, и решительно отбросил в сторону.

– А я по-своему брошу, – заговорил голосом, не терпящим возражений, боясь не столько реакции Фёдора, сколько самого себя. – Сколько раз пытался, и всё не получалось. А вот сейчас получится! С каждым днём пробовал курить на одну сигарету меньше. Выходит, только сам себя обманывал. А сейчас точно брошу! Вот увидишь! Брошу, как пить дать!

– Ну-ну, я свидетель, – Федор с улыбкой наблюдал за соседом. – Если закуришь, я тебя солдатским ремнем десять раз по заднице отхлестаю, идёт?

– Идет!

– Только по голой! И со всей силы! И посреди улицы средь бела дня!

– Согласен! – ударили по рукам, и снова присели у забора.

А день уже клонился к концу. Солнце садилось где-то за лугами, последние лучи его ещё вырывались из-за небольшого облачка, что встало на их пути, загородив само светило; привязанные за огородом коровы требовательно мычали, просились на дойку; щенок Булька скулил у ног, намекая, как бы чего похлебать на ночь глядя; визжали голодные свиньи в стайке. Только куры, не дождавшись обычной порции зерна, уселись, обиженными, на насест, да стреноженный конь Анисимова Валет мирно пофыркивал у копёнки свежей травы.

И Федор, и Павел думали об одном и том же, но не обмолвились и словом, молчали, боясь затронуть эту тему. Слишком свежа она, больна ещё, что бы говорить, рассудить трезво, оценить правильно, без эмоций. Для этого нужно время.

Не сговариваясь, мужики разом встали, разошлись каждый на своё подворье.

И трёх лет не прошло, как некогда крупнейший в районе совхоз-миллионер рухнул, развалился, прекратил существование! «Издох, – как сказал сын первого председателя колхоза покойного Ивана Назаровича Нелюдина Степан. – Несколько поколений мадорцев строили, строили колхоз, а потом совхоз, а он взял и издох!».

Уму не постижимо! Как такое могло произойти?

Казалось, настолько прочно стоял совхоз на земле, что нет той силы, которая способна будет его хотя бы просто качнуть, так, чуть-чуть колыхнуть, проверить на устойчивость, не говоря о большем. А, поди ж ты, нашлась. Рухнул, в одночасье развалился, как будто песочный домик под колёсами машины, что лепят детишки на деревенской улице.

Сначала куда-то загадочно исчез новый директор с несколькими миллионами кредитных денег, потом началась такая чехарда, такая неразбериха и путаница, что сам чёрт ногу сломит.

Вдруг непонятно откуда появился «кризисный» управляющий, и так науправлял, что через месяц от тысячного дойного стада остались только корпуса ферм. Даже плиты перекрытия со скотных дворов продал кому-то. «Скотовозы» едва успевали развозить коров на бойню.

Потом почему-то совхоз передали УВД при облисполкоме. Какое имеет отношение это ведомство к сельскому хозяйству – не ведомо, только под новым руководством вслед за коровами исчезло около трёх тысяч свинопоголовья, что стояли на откорме в животноводческом комплексе.

На этом загадки не кончились.

В течение недели колоны КАМАЗов с прицепами круглые сутки вывезли зерно, что находилось на совхозном току.

Вслед за зерном таинственным образом исчезла вся автотракторная техника, сеялки, культиваторы, даже бороны, и те пропади. И всё совхозное уничтожалось и вывозилось в такой спешке, в таком авральном режиме, как будто ждали конца света или нашествия инопланетян и спешили успеть.

Кстати, как только всё вывезли, сразу же исчезли и представители УВД. Брать-то стало нечего!

Всё! Был совхоз да издох! Остались голые, заросшие травой поля, остовы ферм и складов. Остановилась жизнь в округе, что бурлила, била ключом, переливаясь через край веками, заглохла. И пять деревень, которые когда-то, в недавнем прошлом, являлись бригадами совхоза, со своими жителями тоже оказались у разбитого корыта.

Сначала районное начальство посчитало, что содержать начальную школу в Мадоре экономически не выгодно, и, не долго думая, закрыли. Хватит, отучились детишки, грамотные больше не нужны.

Та же участь постигла и амбулаторный пункт: болеть не положено, отныне здоровье граждан – забота только их самих. Государство не причем. Здоровые люди ему без особой нужды.

Федор ещё и ещё перебирает в голове события последних лет, и никак не может найти здравый смысл в происшедшем с их совхозом, да и вообще с русским селом.

Зачем, кому это нужно? В истории уже было, когда разрушали «до основанья, а затем…», неужели история так ничему и не научила?

Он знает, твёрдо верит, что его село, его Мадора устоит, воспрянет, возродится. Если бы не верил, не остался бы в ней. Но неужели это надо делать такой ценой?

На этот раз что за ворог приступом взял деревеньку, который опустошил её, разорил хуже иноземных захватчиков?

Когда люди стали уезжать, Федор сразу и бесповоротно решил, что останется в своём доме. А жена Вера – ни в какую! Мол, достаточно, наработалась, навоза нанюхалась, налопатилась, на всю жизнь хватит. Тем более, дочка с зятем целый этаж в городском коттедже отдают, живи да радуйся, с внучатами нянькайся. И Андрейке школа рядом, проблем нет. Зять даже работу подыскал выгребные ямы откачивать на ассенизаторской машине: оклад, выходные, праздничные – всё, как надо, не то, что в деревне. Верка, та с радостью согласилась техничкой в аптеку.

Убеждал жену, уговаривал, до последнего дня не верил, что бросит его здесь одного на хозяйстве. Правда, и она тоже не оставалась в долгу, надеялась, что и он уедет вместе в город. Но, видно, не судьба. Так и не смогли друг дружку убедить, каждый остался при своём. Вон, даже расстались со скандалом.

А хозяйство не дал порешить, пустить под нож. Лариска из города дважды привозила перекупщиков, те готовы были забрать коров, свиней живым весом, расчёт на месте. Выгнал. Врагом для дочери стал, да и зять начал смотреть косо, за всё время, пока грузили вещи, просидел в «Жигулях», даже не подошел, не заговорил. Ну, и хрен с ним!

Андрейка как-то обмолвился, мол, зять с дочерью надеялись взять деньги от проданной животины со двора, да продать «Жигули», сложить всё, и купить хорошую иномарку. А то стыдно: мол, Антон при такой должности в налоговой инспекции, а на позорной машине ездит. Видишь ли, над ним уже на работе посмеиваются, над его машиной. А эти деньги родительские были бы как вступительные за этаж в коттедже. Вот, суки! Какие продуманные дети стали! А если родитель не сможет внести взнос, тогда что, в дом к себе не возьмут? Подыхай, мама-папа, под забором?

Главное, ему, отцу, ни слова, ни полслова. Всё за его спиной решили, сами определили, всё они сделали, по полочкам разложили, как будто он уже и не хозяин. И Верка, дура, купилась на городскую жизнь.

Фёдор сидел под коровой, додаивал уже вторую, а мрачные мысли всё никак не исчезали, давили, вытесняя собой все остальные.

Его совершенно не угнетала деревенская работа, нет, он знал её, даже любил, любил скотину-животину, умел ухаживать за ней. Эта работа никогда не была в тягость, в обузу. Умел делать всё, что требуется в своём хозяйстве. И работы не боялся. С детства его окружают одинаково как тяжёлый крестьянский труд, домашняя скотина, птицы, так и эта распрекрасная природа с речкой, полями, лесом. Оно было его, а он принадлежал всему вот этому, что было вокруг него. И было настолько естественным, как бывает естественным дышать, смотреть, любить. Это была его среда обитания, менять которую никогда не хотел и не будет.

А вот то, что остался один, без жены Верки, что она его предала, бросила, променяла на городские посулы – не мог никак смириться.

Пусть бы она просто сидела в доме, он бы сам всё делал, вплоть до того, что посадить и прополоть грядки, а она, Верка, только присутствует здесь, и всё! Палец о палец пускай не ударяет, просто сидит. А он будет знать, что она рядом, и ему достаточно, счастья большего не надо. Это же какой покой в доме-то был бы, а?! А на душе какая бы благодать? Вот, он доит корову, принесет молоко, зайдет в избу, а там Вера, улыбается, даже пускай бранится за что-нибудь, бабы, они такие, найдут, за что побранить мужика, а ему будет хорошо.

Конечно, Андрейка с ними, а как же. Федор не исключает, что сын мог бы и пожить у сестры в городе один без родителей, пока школу не закончит. Душа бы у отца была на месте за сына в таком случае. Всё ж таки сестра при нём, и он при сестре. Не чужие люди. Да и Андрейка уже далеко не маленький мальчик. Это был бы самый лучший вариант. Не раз своим предлагал его, но не послушали жена с Лариской, не сложилось.

С дочерью понятно, она изначально отрезанный ломоть, такая их доля – улетать с родительского гнезда.

– Федор Николаич! – размышления прервал голос соседа. – Ты долго еще шморгать за вымя будешь?

– От же характер, – недовольно проворчал Анисимов, вставая из-под коровы. – Не даст спокойно дело доделать, – был огорчён не столько тем, что пришёл Пашка, а что помешал додумать начатое.

Во дворе стоял Павел, нервно постукивал веточкой по ноге.

– За неимением женских грудей, будем тискать коровье вымя, – ответил на вопрос соседа. – Сколько, сказать не могу, но долго – это точно. Чего припёрся?

– Скучно, думаю, дай-ка схожу, порву нервы Федьке.

– Лучше бы штаны себе порвал. Что с молоком делать думаешь, рвач?

– А что думать? – Павел переминался с ноги на ногу. – Масло, творог да в город, а что еще можно? Вот только не знаю как.

– Своим в Кузьминки отвозить будешь? – Федор поставил ведро с молоком на крылечко, подошел к соседу.

– А зачем оно им? У свата корова, они не вылазят от молодых, всё прут им и прут. Сыну с невесткой лучше деньгами.

– Это верно ты сказал. Лучше деньгами, – Анисимову опять пришло на ум старания зятя с дочерью по поводу его хозяйства. – Это правильно.

– Я чего зашел, – хлопнул по ляжкам Павел. – Подоил корову, поднимаюсь идти в дом, и что ты думаешь? Кот Мартин, сволочь, тут как тут! Неделю не было, а пришел, вернулся! Припёрся, об ноги трётся, стервец, пройти не даёт, поисть просит! И весь облезлый, как ни знаю что.

– Ну и что? – не понял Федор.

– Как что? – лицо соседа сияло улыбкой. – Моя-то Нинка с дочкой его с собой забрали в Кузьминки на новое место жительства, а он на них хрен кошачий с прибором положил, обратно вернулся. Домой! – закончил с такой гордостью, как будто кот совершил героический поступок, и хозяин смотрел на соседа с видом победителя.