Сопка с проплешиной. Рассказы

– В Хатыни позавчера всех сожгли, подчистую, – сильно затянувшись, произнёс Андрей. – Всю деревню. Детишек даже не пожалели.

– Иди ты! – Макар махнул руками, словно отгоняя муху. – Иди ты! Чего буровишь? Разве ж можно так шутить?

– Какие шутки? Всех, подчистую, суки, – зло, с придыханием повторил Величко. – Наши когда прибежали, то поздно уже, поздно. Ни одной живой души. Только головешки дымятся, да запах… запах палёной человечины. И эх, раз туды твою туды! Во как.

– Ай-я-я-яй. Матерь Божья, Царица Небесная… как же так? И с чего это вдруг такая кара православным? – Макар сотворил крестное знамение. – Упокой, боже, души невинные.

– Вроде как на днях где-то каких-то важных немцев партизаны уничтожили. Так немцы, мол, решили отомстить.

– Вот оно как. Выходит, отомстить обидчикам – кишка тонка, так они виновными сделали целую деревню, ироды, даже детишек. Эти-то не дадут сдачи, в морды их поганые не въедут. На беззащитных отыграться решили.

– Ага. Люди говорят, что не только немцы жгли, но и наш брат – славянин проявил себя как… как… хуже некуда проявил себя, во как, – Андрей снова крутил папиросу, ладился закурить. – Вот что самое страшное, что славянин славянина, христианин христианина обрёк на смерть жуткую. Вот какая жизнь под немцем наладилась, ни дна ей, ни того… этого. Повылезла из человека всякая нечисть, что до поры, до времени таилась там. Война – она у некоторых человека в себе ломает, о как. Божий человек превращается в сатану. Тьфу!

Руки дрожали, табак рассыпался.

– Полицаи?

– А шут их ведает, – Величко прикурил от старой папиросы, глубоко затянулся. – Наши полицаи тоже безобразничают, чего уж говорить. Но чтобы живьём людей сжигать? Нет, вроде как не замечалось за православными такой дикости. Стащить, что плохо лежит; в зубы кому по простоте душевной, а то и донести немцам – это они могут. А эти… и вроде как полицаи, по-нашему говорят, но зверьё зверьём. Без царя в голове антихристы. Ничего святого не осталось у извергов. Это ж… это ж… живых людей предать огню? Спаси и помилуй, господи.

Потом подумал чуток и продолжил:

– Да и люди ли это были? Вот вопрос. У людей хоть что-то святое всё равно остаётся, а у этих… – он махнул рукой, снова глубоко затянулся, зло плюнул. – Хотя за эту войну уже пора ничему не удивляться.

– Немцы – понятно. Ворог наш, как ни крути. И мы все для него на один манер – вороги и вроде как совсем не люди, а скотина бездушная. Вот и ведут они себя с нами как со скотиной, с животиной. Вспомни поляков, которые здесь хозяйничали, тоже добром не вспомнишь. Тоже вели себя как вроде мы и не люди, а быдло, что тот же конь или корова. Но вот чтоб славянин на славянина, – нет, не понимаю, – Юшкевич провёл рукавом под носом, крякнул:

– Что деется, что деется, люди добрые?!

Собеседник замолчал, переминаясь с ноги на ногу, ковырял батожком грязную землю, сопел.

– Рассказывал староста нашей деревни Колька Приблуда, ты его должен знать, – снова заговорил дед Андрей. – Я-то там не был.

– Знаю, а как же, – согласно кивнул дед Макар. – Кто ж Кольку Приблуду не знает?

– Колька говорил, что немцы, конечно, руководили всем этим, по их требованию, а полицаи на подхвате были, но уж больно старались в Хатыни, когда людей сгоняли до сарая и когда жгли их. Следили, чтоб никто не сбежал, не спасся. Добивали, если что. Но не наши полицаи, не местные. Своих-то он всех знает. А те пришлые. И будто звери. И формы одежды у наших местных полицаев как таковой нет: кто что добыл, в том тот и ходит. А у этих – вроде как немецкая военная форма, а вроде как отличается чуток от немцев. На рукавах пришиты какие-то тряпки сине-жёлтые, а у некоторых ещё поверх тряпки и что-то похожее на навозные вилы или вилы-тройчатки налеплено. Начальство, значит. Некоторые говорят чисто по-русски, а большинство – как и по-нашему, а вроде и нет, и говор их чудаковатый, нашему уху не привычный, в диковинку говор тот. Но понять можно. Особливо если по-польски разумеешь, по-мадьярски тоже. Но по-нашему и по-русски понимают хорошо. Если надо, то и говорят по-русски, что не отличишь от самих русских. Чисто так говорят, это факт. И крестики на груди почти у каждого. Вот оно как.

– На войне, оно, безбожников не бывает, – пытался рассудить Макар. – Но что бы так, как ты говоришь, – нет, не христиане они, если так. И крестик на груди ещё не значит бог в душе. Нет, не значит. Иной крестом прикрывает дела свои сатанинские, антихрист.

– Колька Приблуда ещё сказал, что полицаи те из Украины приехали. И, что, мол, вроде как с Буковины основной состав.

– А это где ж та Буковина? – поинтересовался дед Макар. – Чего-то я не слышал про неё. Не на слуху.

– А холера их ведает, где та Буковина! – зло плюнул Юшкевич. – Век бы не знать про неё!

Мужчины замолчали.

По дороге в сторону райцентра ехала небольшая колонна немецких машин.

Солдаты сидели в кузовах, тыкали пальцами в сторону стариков, изображали выстрелы:

– Ту-ту-ту! – и заходились от хохота.

Дед Макар, опершись на палку, смотрел на немцев, молчал.

Дед Андрей отвернулся, курил, зло матерился:

– Даст бог, в гробу вас увижу. Вот тогда посмеёмся, антихристы, прости господи. Поговаривают, что Красная Армия натужилась, потихоньку вытесняет их с нашей земельки, вытесняет.

– Дай бог, дай бог, – согласно кивал Величко. – Правду говоришь. Давно пора. У нас кто-то вчера листок вывесил на заборе бывшего панского маёнтка Ковалика. Так люди читали, говорили, мол, гонит Красная Армия немца, гонит.

Разговор прервался.

Коза направилась к небольшому кустарнику лозы вглубь поля, удалялась от хозяина.

– Куда тебя нечистая сила несёт? – ругался дед Макар вслед козе, но с места не сдвинулся, лишь махнул рукой:

– Не убежит. По такой кормёжке разве что на скотомогильник одна дорога.

Опять помолчали.

Разговор не клеился.

Дед Андрей собрался уходить.

– Да, пока не забыл. Приблуда ещё говорил, что вроде как к вам в деревню на постой рота этих буковинцев должна встать. Мол, немцы что-то у вас строить надумали: то ли склад какой, то ли ещё какую заразу. Так эти охранять будут военнопленных на стройке. Ну, и заодно познакомишься с ними, холера их бери. Со зверьём из Буковины.

2

Дети появилась в семье Величко давно, ещё в начале июля 1941 года.

Грязные, уставшие, в изорванных одежках, они вышли из-за кустов прямо на деда Макара.

Старик заготавливал прутья для корзин, и был за деревней, у кромки болота, что рядом с речкой.

Долго выбирал материал, потом аккуратно срезал, складывал в вязанку.

И тут вдруг дети: девчушка, а с ней рядом мальчишка чуть меньше ростом в коротких, рваных штанишках. Оба босоногие, с грязными, в цыпках ногами. В руке девчонки небольшой узелок, и тоже грязный, как и одёжка детей, как и они сами.

– Вот ещё на мою голову, – почему-то не удивился дедушка, и уже понимал, что это беженцы.

Ему в последнее время частенько попадали на глаза то отступающие красноармейцы, то гражданские с домашним скарбом. Но вот чтобы детишки одни, без взрослых, – нет, таких не приходилось встречать ещё.

– Ну, чего молчишь? – обратился дедушка к девочке, приняв её за старшую.

Но та лишь издала какой-то горловой звук, больше похожий на мычание, и заплакала вдруг. Но и плакала как-то странно, беззвучно, лишь всхлипы.

– Лидка – моя сестра, она говорить не может от рожденья, – ответил, насупившись, мальчишка, шмыгнув носом. – Чего пристали?

– Нет, ну ты видел?! – замахал руками старик. – Вот нахалёнок! Они же вышли на меня, и я же виноват.