Дорога в никуда. Книга вторая

Ратников резонно возразил, что еще рано, подрастет, выправится. Однако Анна не успокоилась, мысленно переносясь в свое детство, вспоминая себя в 12-ть лет, когда она после летних каникул пришла в свой класс и, переодеваясь на урок физкультуры, вдруг обнаружила, что майка на ее груди топорщиться значительно сильнее, чем у других девочек. Когда начался урок, сей факт не остался без внимания мальчишек и самый хулиганистый на весь зал возвестил: «Гля, ребя, как у Аньки-то грудя выпирают…». Выпирало, конечно, не так уж сильно, но явно выпирало только у нее, потому и вызвало такую реакцию. Тогда она была готова сквозь землю провалиться. Но, прошло время, «выпирать» стало у многих и в конце концов у всех девочек, и это уже никого не шокировало. Анна сейчас припоминала своих самых худосочных одноклассниц: в каком возрасте они начинали обзаводиться женскими формами, и тревога за дочь несколько притуплялась. Тем не менее, обидно, что именно у нее, всегда считавшейся девчонкой фигурной, в теле, растет такая невзрачная, болезненная дочь. Анна никогда не била, и очень редко наказывала Люду. Ей казалось, что та умрет от слишком сильного к ней прикосновения. Дочь чувствовала эту жалость, сродни брезгливости и тянулась к отцу.

Дивизион строится на вечернюю поверку. Старшина опять издает гортанные звуки – любит покомандовать, покрасоваться перед строем. Да не к тому командиру попал Муканов: чем каблуками щелкать лучше бы регулярно счет дивизионному имуществу вел, да казарму ремонтировал без напоминаний.

– Вольно! – перебив старшину на середине доклада, скомандовал Ратников. – Начинайте поверку! – подполковник спешил. Ему надо многое успеть сказать, поставить задачу и в то же время вовремя уложить людей спать – времени выслушивать многословный рапорт не было.

Муканов говорил по-русски свободно. Поселяясь в Новой Бухтарме казахи, до затопления жившие на левом берегу, довольно быстро русифицировались и уже их дети русский язык знали лучше родного. Если бы не монголоидная внешность и разные религии, наверняка произошло бы почти полное смешение их с русскими, как это случилось, например, между русскими и мордвой, удмуртами, карелами… Но в данном случае именно внешность, некоторые бытовые особенности и в последнюю очередь религия (казахи никогда не являлись ревностными мусульманами) сыграли взаимоотталкивающую роль. Русские еще с дореволюционных времен считали казахов во всех отношениях ниже себя, и с ними, как правило, не «мешались». Нельзя сказать, чтобы к этой единственной на «точке» казахской семье допускали какую-нибудь дискриминацию, но они держались обособленно. И одна из главных причин той обособленности заключалась в разном понимании чистоплотности. Кто его знает, если бы какая-нибудь средняя русская семья оказалась в окружении немецких семей, в таком же замкнутом мирке, наверное, ту семью чистюли-бюргеры и бюргерши именовали бы неряхами (а кое-кто и русскими свиньями). Такое же примерно отношение к Мукановым сложилось и на «точке». Для остальных обитателей «точки», особенно женщин, квартира старшины с ее особым кислым запахом, как в кочевой юрте, казалась рассадником всякого рода заразы. После них старались не занимать очередь в баню, а уж если не получалось, то тщательно отмывали полок горячей водой. У каждого народа свои критерии чистоты, и кто тут более прав… Может быть мыть мылом мостовую, по-немецки – это уж слишком, а может и совсем не вреден тот самый плохо переносимый без привычки кислый запах войлока и курдючного сала, которым буквально пропитаны казахские юрты. Ведь до революции казахи в тех юртах и жили, и кочевали и при этом не вымерли от эпидемий. А вот когда их стали насильно в колхозы загонять, да на землю сажать… Сколько их тогда перемерло, и не считал никто. Говорят, не один миллион.

Поверку Муканов проводил быстро, на память, почти не заглядывая в список. Опоздавших в строй не оказалось – все знали, что на поверку придет сам командир. В заключении поверки, как обычно, старшина сделал объявления: зачитал наряд на завтра, сержанты назначили уборщиков… Поверка закончилась, строй ждал, что скажет командир, хотя для многих солдат, то уже не являлось тайной. Ратников находился еще в пути, когда «уши» дивизиона, телефонисты, пустили вихрем распространившийся слух: скоро приедет большое начальство, новый корпусной командир.

– Товарищи! – официально начал подполковник, подчеркивая значимость сообщения. – Довожу до вашего сведения, что в ближайшее время к нам в подразделение, в целях ознакомления, приезжает новый командир корпуса полковник Агеев, который заступил на место убывшего к новому месту службы прежнего командира корпуса генерала Хоренко!

То, что Хоренко просто-напросто «ушли» с должности и отправили дослуживать начальником кафедры в академию, дабы освободить перспективное место для молодого, «растущего» не по дням, а по часам Агеева, Ратников, конечно, говорить не стал.

– Наша с вами задача, показать новому комкору, что мы здесь не зря хлеб едим, свое дело знаем и делаем! Теперь конкретно, – оборвал официальную часть своего обращения подполковник. – Завтра с подъема вместо физзарядки стартовая батарея расчищает плац и все дорожки к нему. Бланько, запоминай, завтра комбату своему передашь, – обратился он к рослому сержанту, стоящему крайнем на правом фланге. – Кроме того, стартовикам же выделить трех человек в распоряжение замполита. Клуб Физюкову поможете расчистить, и еще четверых на свинарник.

– Товарищ подполковник, трех мало будет, – писклявый голос Физюкова нарушил безмолвие строя.

– Хватит! Ты бы почаще лопатой махал, сам давно справился и людей из-за тебя по пустякам не отрывали бы! – вынес окончательный вердикт Ратников.

– Что он мой, что ли, этот клуб? – обиженно отреагировал Физюков.

– А чей же!? – Ратников повел рукой, будто обнимал весь строй. – У них у всех свои обязанности имеются. Они пусковые установки, взводные укрытия, капониры, станцию наведения ракет каждый день обслуживают и от снега очищают, в караул через день ходят, и еще завтра тебе помогать должны, бездельнику!

Строй с молчаливым одобрением внимал командиру. Работающее большинство не любит пристроившихся на теплых местах ловкачей. Подполковник намеренно не оборвал Физюкова по уставному, а «избил» словесно, объяснив, кто есть кто в дивизионе.

Ратников время от времени практиковал отдание приказаний не через офицеров, а вот так, непосредственно контактируя с солдатами. Вообще-то по субординации надо было вызвать командиров батарей (на ночь глядя) и те довели бы командирские установки до своих подчиненных, но… Ратников осознавал, что это может обернуться бессонной ночью и для солдат и для офицеров. Каждый комбат в свою очередь вызовет начальников отделений и командиров взводов, те опять соберут солдат и до полуночи будут ставить и уточнять задачу. А ночью все должны спать, кроме дежурной службы, чтобы отдохнуть насколько это возможно в прохладной казарме и завтра работать. Ведь и завтра и все последующие, до приезда комкора, дни предстояла обычная нелегкая советская штурмовщина.

18

Строй состоял из нескольких больших и меньших двухшереножных групп-подразделений. Самая многочисленная группа – стартовая батарея – больше всех пестрела национальным разнообразием. Раньше, на заре зенитно-ракетных войск в «старты» набирали, как правило, крепких, рослых и не очень грамотных ребят. Тяжелая однообразная служба-работа, отработка нормативов заряжания, то есть перегрузка тяжеленной ракеты с транспортно-заряжающей машины на пусковую, обслуживание самой пусковой, все время на улице – это требовало в первую очередь физической силы и выносливости. В последнее время критерии отбора у стартовиков выдерживались только по отношению к грамотности. Из тех, кто стоял в строю, только сержант Бланько и еще пара столь же здоровых украинцев отличались ростом и статью. Немец Фольц, уралец Зорин, аварец Магомедов, башкир Закиров – эти солдаты были среднего роста, но тоже достаточно крепко сбитые. Остальные сложением не вышли, потому что в стартовую батарею попало много представителей среднеазиатских республик, в основном поджарых, мелкорослых. А куда их еще девать? Бегать за тягачом, забивать кувалдой сошники, расчищать от снега пусковую, дело конечно тяжелое, но ведь и грамотности особой не нужно и к языку требования меньше. А среднеазиаты хуже всех говорили по-русски. Зато на левом фланге, где стояли связисты, над строем возвышалась яйцеобразная голова и необъятные плечи 194-х сантиметрового гиганта Линева. Не увильнуть бы Линеву от службы в «стартах», если бы не оконченные до призыва курсы ДОСААФ по специальности связиста.

Водители и тягачисты выделялись более грязным обмундированием, неподдающимися никакому мылу темными мазутного цвета руками со сбитыми ногтями и особым «букетом» запахов, смеси бензина, соляры, тормозной жидкости и масла АС-8. Но еще грязнее смотрелись дизелисты, рядовой Фомичев, второй и последний москвич в дивизионе, невысокий хлюпик и длинный нескладный верзила ефрейтор Матвейчук.

– Переодеться есть во что? – обратился подполковник к ефрейтору, критически оглядывая его замасленное хе-бе.

– Так точно! У меня наверху нулевое хе-бе лежит, – доложил Матвейчук.

– А почему твое обмундирование на рабочем месте, а не в каптерке? – возник естественный вопрос у подполковника.

– Там целее будет, – уклончиво ответил ефрейтор.

– Я те дам целее, чтобы сдал куда положено!

Матвейчук, потупив глаза, промолчал. Он не сомневался, что у командира просто не хватит времени проверить выполнение своего приказа, да и забудет такую мелочь, если скоро такие серьезные гости ожидаются. А в каптерке ефрейтор с некоторых пор ничего не держал, все прятал у себя на дизелях. Черная кошка пробежала меж ним и Гасымовым и дизелист имел все основания не доверять каптеру.

Бывшего студента сельхозинтитута Богдана Матвейчука, теперешнего ефрейтора и электромеханика-дизелиста в дивизионе долгое время считали «балластом». Во-первых, он имел «грех» с гражданки – его выгнали с 3-го курса, за пронос спиртного в общежитие института. Во-вторых, он представлял из себя весьма противоречивую особь: одновременно и грамотный и балбес, разболтанный неряха и в то же время высокомерный, сильный и не боящийся столкновений парень. Ко всему он действительно оказался очень неравнодушен к спиртному. В общем, порядочного разгильдяя с претензиями воспитали из своего сына научные сотрудники (отец старший, мать мнс) одного из украинских сельхозНИИ. Ближе к концу службы Богдан несколько остепенился, решил внять письменным наставлениям родителей, чтобы получив положительные характеристики в армии, восстановиться в институте.

Ратников и в Матвейчуке сумел отыскать качества годные для полезных дел. «Состарившись» Богдан стал одним из лидеров в казарме. Тому способствовало и знание им азов музыкальной грамоты (умел играть на гитаре) и увлечение тяжелым роком. Был ли он на самом деле «тяжелым» меломаном или просто «пускал пыль в глаза», оставалось тайной – никто в дивизионе в музыке особо не разбирался. Удивительно, ведь на вскидку, казалось, что большая часть советской молодежи с ума сходит от рока, всяких там хеви-металл, а на поверку выходило, что в целом страна не так уж и сильно «рокоризована». Так или иначе, но подметив, что кроме авторитета Матвейчук обладает еще командирско-организаторскими качествами, Ратников «бросил ему соплю на погоны» (присвоил ефрейтора) и частенько назначал старшим на различные работы. Толк был, его слушались и производительность труда руководимых им групп, как правило, превышала показатели тех, что возглавляли сержанты. Этой весной Матвейчука планировали ставить на сержантскую должность, командиром отделения дизелистов. Но он в очередной раз не удержался и на Пасху «причастился» невесть каким образом добытым «тройным» одеколоном. Это не осталось незамеченным и в результате на должность поставили дисциплинированного и исполнительного казаха Омарова, выпускниека сельхозтехникума, одного с Матвейчуком призыва. На предварительной беседе страстно мечтавший получить лычки Омаров (вот и верь молве, что только хохол без лычек не хохол), обещал навести порядок в этом довольно неблагополучном отделении. Услышав многообещающие заверения, Ратников запоздало засомневался: уж очень Омаров жаждал стать хотя бы маленьким, но начальником, хотя сам в дизельных электростанциях разбирался довольно слабо. Выбора, к сожалению, не оставалось, пьяницу Матвейчука все равно «зарубил» бы политотдел, а брать на столь важную для жизнедеятельности дивизиона должность сержанта без хотя бы приблизительно профильного образования тоже было рискованно.

Опасения оправдались. Омаров и не собирался совершенствоваться в знании работы дизелей и в теории электричества в целом. Он простодушно считал, что сержант должен только указывать, а работать это удел рядовых дизелистов. Но в дивизионном отделении ДЭС у Омарова ничего не вышло. Матвейчук сам желал стать сержантом, хоть в разговорах с сослуживцами, конечно, утверждал, что лычки ему задаром не нужны. Уже через два месяца «омаровского» командования он устроил свежеиспеченному сержанту провокацию. В тот день на «точке» пропало электричество – на подстанции в Новой Бухтарме сработала защита. Дело обычное, где-то на мгновение ветром перехлестнуло провода. Матвейчук знал, что самое большее через полчаса-час дежурный электрик на подстанции опять включит рубильник. А на это время надо было запитать дивизион от своих дизельных электростанций, чтобы не подорвать боеготовность и вообще жизнедеятельность «точки». Радиостанции, холодильники, кухня, кочегарка, другие объекты – все нуждалось в бесперебойной подаче электроэнергии. Матвейчук завел дизеля, но выдавать энергию отказался, заявив, что его дело за работой энергоагрегатов следить, а включать рубильник должен командир отделения. Омаров запитал дивизионную сеть от дизеля, не отключив внешней сети. Он никогда не интересовался как это делается, на что и рассчитывал коварный ефрейтор. Офицеров рядом не оказалось, ведь все знали, что Матвейчук много раз успешно проделывал все эти манипуляции при отключении «сети». Когда с подстанции подали ток, произошло несовпадение фаз внешней сети с дизелями. Не сработай тогда «защита» на дивизионной подстанции, могла бы случиться крупная авария.

Происшествие расследовали, но «раздувать» не стали (какая ерунда, если кругом «неуставняк», вешаются, топятся, дезертируют…). Матвейчук схлопотал пять суток гауптвахты, но авторитет Омарова оказался сразу и непоправимо подорван. Тем не менее, с должности его не сняли. За незнание обслуживаемой техники снимать с должности не то, что сержанта, офицера и то не было принято. Другое дело если бы Омаров, например, напился или поколотил «молодого», тогда пожалуйста. Такие существовали неписанные законы, традиции непонятно кем заведенные. Командиры, правда, в том видели вину политработников, дескать, для них главное верность делу партии и правительства, а остальное, в том числе и техника, их не колышет. Таким образом, Омаров продолжал носить лычки, получать сержантское денежное довольствие, но фактически хозяином на дизелях оставался неуклюжий ефрейтор.

Кроме дизелистов остатки находящейся в наряде радиотехнической батареи составляли, лишь по штату в ней числящийся Григорянц, рядовой Ламников, бывший челябинский радиолюбитель и радиохулиган. Ламников оборудовал радиомакет в учебном классе и потому его временно освобождили от нарядов. Не попал в этот день в наряд и рядовой Лавриненко, оператор РЛС, выпускник Житомирского политеха.

Сразу трех выпускников этого ВУЗа, ввиду отсутствия в нем военной кафедры судьба обрекла на солдатскую службу рядовыми именно здесь. Ратников за все свои офицерские годы помнил единицы солдат, которых мог характеризовать словами: положительный во всех отношениях. Ничего удивительного, очень хороших, как и очень плохих – единицы, основную массу человечества составляют люди, в которых сочетаются, как положительные, так и отрицательные качества. К таким единицам абсолютно положительных людей относился Алексей Лавриненко. Умница, добрый, отзывчивый, скромный, в то же время активист в лучшем смысле этого слова, редчайший экземпляр комсомольского вожака со стажем, при этом совершенно не обладавшего качествами рвача и карьериста. Старше всех в казарме по возрасту, Алексей отличался спокойным уравновешенным характером и, несмотря на свое образование, не гнушался делать «черную» работу и естественно пользовался всеобщим уважением. Полгода назад он возглавил комитет комсомола дивизиона, причем наотрез отказался от заигрывания с замполитом, который надеялся, что он, как и большинство предыдущих секретарей, будет информировать его про «настроения» среди личного состава. Лавриненко в Житомире ждала жена и 2-х годовалая дочка, что опять же говорило о нем как о крепко стоящем на ногах семейном мужике.

В последние годы в дивизионе сложилась невиданная ранее ситуация. Никогда раньше не призывалось такого количества солдат с институтским образованием, или недоучившихся студентов. С другой стороны, все больше солдат представляли южные республики, и те призывники, напротив, отличались, за редким исключением, слабой общей и особенно технической грамотностью, не исключая и тех, кто заканчивал тамошние республиканские институты и техникумы. Ратников старался не допустить возможных на этой почве трений, пресекал слова-оскорбления типа «чурка нерусская» и т.п. Но проблемы, тем не менее, все множились. Положение усугубляла и позиция отдельных офицеров, экстремизм одних и полное равнодушие, или пофигизм других.

Ратникова, конечно, нельзя было отнести к тем немногим носителям «активной жизненной позиции» для которых «все вокруг наше». Понятие «мое» он никогда ни с чем не путал, но вместе с «его» домом, «его» семьей, был еще и «его» дивизион. Потому он искренне возмущался леностью и равнодушием отдельных офицеров. Так же не понимал, например, какой-нибудь директор завода, почему его рабочим и даже отдельным инженерам плевать на план и соцсоревнование, председатель, что колхозникам до фени урожайность на колхозных полях, ну а руководство страны также не понимало, почему не хочет добросовестно вкалывать народ, чтобы сделать страну еще более могучей.

19

Ратников закончил распределять людей на завтрашние работы и скомандовал:

– Отбой!

Часы показывали около одиннадцати. Подполковник зашел в канцелярию, рука привычно легла на батарею. «Горячо, градусов 60-т на выходе, не меньше. Значит, Рябинин уже озадачил кочегаров», – подумал он удовлетворенно. Дежурный, словно ожидая похвалы, стоял тут же в дверях канцелярии.

– Вот что Миша, ты бойцов подгоняй, особенно «молодых», они же все медленно делают. Чтобы до одиннадцати всех уложил, пусть выспятся, завтра нелегкий день. Да и вся неделя предстоит такая же, – Ратников озабоченно вздохнул.

Он сам надеялся «урвать» хотя бы шесть часов сна. В последнее время, где-то года полтора-два, он стал замечать за собой, что если спит ночью меньше шести часов, потом весь день ощущает ноющую затылочную боль.

– Товарищ подполковник, тут с вами еще Фомичев поговорить хочет, но боится подойти, – Рябинин кивнул головой в сторону спального помещения.

– А ты чего это вдруг за него хлопочешь? – недовольно спросил Ратников.

– Земляк все-таки, – непроизвольно нахмурившись, пояснил Михаил.

– Ну, и земляк у тебя…

До армии Фомичев, закончившей ПТУ, работал электриком в одном из московских СМУ. По призыву, как и большинство москвичей, он попал в «учебку», но сержантского звания ему там не присвоили, сообразив, что сержантом он будет никудышным. В дивизионе выяснилось, что и солдат он никакой. Казалось, природа-мать не наградила его ни одним, даже самым пустяковым талантом: он все делал плохо, везде не успевал, служил мишенью для насмешек. Отсюда и его стремление всего избегать: работы, зарядки, занятий по физподготовке, политподготовке и любых других – он нигде не блистал. И все же один талант у него имелся, талант довольно редкий и в его положении просто необходимый. Он не испытывал от своей никчемности никакого внутреннего дискомфорта, никакого чувства стыда и на все недоброжелательные высказывания в свой адрес, тихо про себя «плевал». Вот бы такой «талант» какому-нибудь неуверенному в себе гению – горы свернет.

– Что ему нужно, земляку твоему? – Ратникову не хотелось больше задерживаться, и он не прочь был избежать этого разговора.

– Письмо ему какое-то из дома пришло, вот он и хочет к вам подойти, и попросил меня посодействовать.

– А зачем просил-то, сам что ли подойти не может в нормальное время, а не на ночь глядя? – подполковник спрашивал уже с долей раздражения. – Ты-то знаешь, в чем там дело?

– В общих чертах, да.

– Ну, так в чем?

– Пусть сам скажет, это его семейное, – Рябинин явно не собирался становиться чем-то вроде душеприказчика Фомичева.

Ратников не просто не любил хлюпиков, он их опасался больше чем отъявленных нарушителей дисциплины. Хлюпик – это ходячее ЧП, источник постоянной опасности. Такие чаще других оказываются биты, хуже работают, служат, а если ко всему и нервы не в порядке, имеют обыкновение вскрывать себе вены, вешаться, заниматься членовредительством, убегать из части… Хлюпики в армии, как никто другой, приносят массу хлопот и неприятностей. Причем страдают от них не только командиры, но, в не меньшей степени и сослуживцы, которые берут на себя часть их обязанностей, которых посылают вместо них на самые тяжелые, а в боевой обстановке и опасные задания. Количество «слабаков» в последние годы тоже резко возросло. Если лет десять назад таких в дивизионе набиралось от силы два-три человека, то сейчас Ратников к этой категории относил аж шесть человек и приглядывался еще к двум «кандидатам». Он постоянно, по мере сил держал их в поле зрения и того же требовал от их непосредственных начальников. Пока что успех такого «слежения» был налицо – ратниковские хлюпики в основном избегали побоев и вроде бы не собирались пока прощаться с жизнью или бежать до дому. Этим они выгодно отличались от своих «коллег» с других «точек», регулярно «дававших на гора» подобные ЧП.

– Ладно, позови его.