Оценить:
 Рейтинг: 0

Дорога в никуда

Год написания книги
2010
Теги
<< 1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 55 >>
На страницу:
43 из 55
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Для людей живущих своим трудом, тем более от земли, нет времени хуже межвластия, то есть безвластия. Именно такое время в начале двадцатого года наступило и для хуторян Дмитриевых. Осенью девятнадцатого собрали богатый урожай хлеба, картошки, прочих овощей, даже арбузов как никогда много засолили на зиму. В ноябре родила второго ребенка, девочку, младшая сноха, жена второго сына, фронтовика Прохора. Но после Нового года начались напасти. Сначала налетел Злобин со своими, потребовал харчей и сена для лошадей. И взяли-то не больно много, но так жаль было со всем этим расставаться. Чуял Силантий, не в последний раз заявляются к нему незваные гости. Предчувствие не обмануло старика, в феврале как прорвало, недели не проходило, чтобы кто-то верхами, вооруженные не заскакивал на хутор. То вновь злобинцы, то красноармейцы за ними охотящиеся. И всем надо было сено, овес и стол накрывать, а то и на ночевку устраивать. Запасы, в первую очередь сена, от этих посещений стремительно истощались.

От осознания, что впервые для собственной скотины кормов до выгона на весенний подножный корм может не хватить, Силантий так испереживался, что слег, да уж более и не поднимался. С ним случился удар, отнялась вся правая сторона и язык. Из близлежащей кержацкой деревни привезли бабку-знахарку. Она пошептала не то молитву, не то заговор, после чего сообщила, что жить рабу божьему осталось не более дня. С тем и отъехала, увозя с собой в котомке немалый кус вяленой баранины. Но ошиблась знахарка, старый солдат еще пять дней мычал, лежа бревном под образами, на которые все время указывал единственной подвижной рукой, не желая уходить из этой опостылевшей жизни без священника. Сыновья запрягли оставшуюся последнюю не реквизированную лошадь в сани, и старший отправился в Усть-Бухтарму. Знали, что с отцом благочинным куском баранины не рассчитаться, а куда деваться – не умирает старик. Только когда привезли отца Василия, Силантий словно расслабился, успокоился и тихо под монотонные молитвы отошел…

6

После случившегося в новогоднюю ночь, Полина впала в глубокую депрессию. До того ее жизнь в последнее время, даже на фоне ужасов войны, имела довольно прочное логическое обоснование, стержень – вынашиваемый ребенок. Теперь этого стержня не стало. Хотя по сравнению с теми, кто в ту ночь погиб, или стали калеками, она отделалась вроде бы легко. Ну, подумаешь, потеряла не родившегося ребенка. Такое и в мирное время случается, и не в стрессовой обстановке. А тут, когда каждый день люди мрут от завезенного дутовцами тифа, привозят хоронить казаков, погибших в боях с красными… Ее горестное, упадническое настроение после скорой выписки из госпиталя, многие окружающие считали бабьей блажью. Чтобы хоть как-то уйти, отстраниться от гложущих ее сознание дум, Полина пошла служить сестрой милосердия в тот самой госпиталь, в котором лежала, тем более, что и идти-то ей больше было некуда. Близкую подругу и ее семью она тоже потеряла. Ее взяли с радостью, так как убыль в медперсонале была почти как на фронте. Многие сестры и санитары заражались тифом от больных и ложились сами. Армейский госпиталь располагался в бывшей школе семиреченской станицы Урджарской. За тяжелой и грязной работой Полина действительно постепенно «отходила» душой. Молодой организм выздоравливал, помогая восстанавливаться и психике. Она ни минуты не забывала об опасности заразиться тифом, постоянно меняла и стирала свое белье, умудрялась даже в походно-госпитальных условиях более или менее регулярно мыться. Когда в один из погожих предвесенних дней Иван приехал в госпиталь проведать жену… Полина, не улыбавшаяся с самого Нового года, даже когда он навещал её, сейчас вдруг широко, совсем как раньше улыбнулась, подбежала и обняв, зашептала ему на ухо:

– Пойдем… мне сестра-хозяйка ключ от кладовки оставила. Пойдем скорее… я так соскучилась по тебе…

Впервые за почти два месяца, минувшие с той вьюжной ночи, она захотела его – жизнь брала свое.

Здесь же при госпитале подвизался Ипполит Кузмич Хардин. Его разум помутился, но время от времени он как будто становился прежним, говорил разумно, узнавал знакомых, вроде бы все помнил, горевал о жене с дочерью, раздобыв письменные принадлежности и бумагу, что-то писал… Но, затем вновь происходил непонятный сбой и он впадал в состояние тихого умопомешательства. Лечить его было и некогда и некому. Но в госпитале его кормили и не гнали. Конечно, персональный уход за ним в свободное время осуществляла Полина. Однажды Ипполит Кузмич, проснувшись среди ночи, начал ее звать. Дежурила другая сестра, но купец был так настойчив, что она разбудила Полину. Когда та, наскоро одевшись, пришла, он вдруг накинулся на нее с упреками:

– Что это такое, Поленька?! Немедленно отпишите своему батюшке Тихону Никитичу. Он мне задолжал. Да-да, сто пятьдесят пудов пшеницы. Задаточек соизволил получить, а хлебушек-то так и не прислал. Нехорошо, напомните ему, я ждусс!…

С большим трудом Полина успокоила Ипполита Кузмича, которому, видимо, привиделся сон из фрагментов прошлой жизни, и в его сознании перемешались и сон, и явь. На следующий день купцу стало хуже, он без видимых причин отказывался от пищи и почти не вставал… Встал опять неожиданно в ночь, когда дежурила Полина и заговорил с ней твердым «разумным» голосом:

– Поля, милая, что-то жгет меня изнутри постоянно, и голова… давит как обручем. Мне, наверное, тут не выжить. Да и жить-то уж ни к чему, – купец запахивая больничный халат опасливо огляделся и, убедившись, что их никто не слышит, тем не менее, говорил понизив голос. – Ближе вас у меня теперь на свете никого не осталось. Вы одна как-то связываете меня с прошлым… Помните, как вы любили во дворе нашего дома с Лизой на качелях качаться… Впрочем, извините, не стоит сейчас вспоминать то, что безвозвратно ушло. Работал, копил, дочку растил… – купец замолчал, явно в преддверии очередного приступа рыданий. Полина хотела его успокоить выразить сочувствие. Но Ипполит Кузмич жестом остановил ее, и, преодолев миг слабости, вновь заговорил твердо. – Поля, у меня есть деньги, золото и серебро, они в поясе, который сейчас на мне. Боюсь, когда я опять впаду в беспамятство, его могут с меня снять. Возьмите его себе, вам они еще пригодятся, а мне… мне уже ничего не надо, смерть близкую чую. Да и сам уж хочу скорее туда… к Машеньке, к Лизочке. Потому и спешу распорядиться тем, что у меня осталось здесь. Товар что я вез, пусть приказчики разделят и бумажные ассигнации тоже. И это еще не все. Я имею немалый вклад в Русско-Азиатском банке в Харбине. Помните, у меня служил некий Петр Петрович Дуганов? Он часто бывал в нашем доме. Так вот, он сейчас служит в том банке. Я составил завещание, в котором объявляю вас моей наследницей. Завещание тоже в поясе. Здесь нет нотариуса и его невозможно заверить. Но я написал письмо Петру Петровичу, в котором обьясняю все случившееся и прошу его вам помочь. Он знает мой почерк и должен вам поверить. Если вы сможете добраться до Харбина, обратитесь к Дуганову, он должен засвидетельствовать мою подпись и печать. Петр Петрович порядочный человек и вас наверняка вспомнит, да и мне немало обязан… Эх, как же это мерзко умирать в такой вот… и семью не сберег, и сам…

В феврале на Семиреченском фронте установилось относительное затишье. Противоборствующие армии несли большие потери от обморожений и тифа, нежели от боевых действий. Анненковцы ввиду недостатка боеприпасов, часто ходили в сабельные атаки. Красные кавалеристы в эти стыки, как правило, не вступали, отходя к позициям своих пехотных частей, выманивая за собой противника под уничтожающий артиллерийский и пулеметный огонь. Наступившие холода противники использовали для отдыха, передислокации и подвоза ресурсов. Впрочем, что касалось ресурсов, то это относилось в основном к красным. Положение же белых становилось все более отчаянным.

В начале марта, когда давление со стороны противника возросло, Анненков был вынужден перевести штаб и тыловые службы еще дальше на юг, в Уч-Арал, за линию соленых озер, глубоководного Алаколь и «гнилого» мелководного Сасыколь. Оборону от Урджара до хребта Тарбагатай он возложил на войска генерала Бегича, далее до озера Балхаш фронт держала собственно Партизанская дивизия самого Анненкова. В Уч-Арале кроме штаба, расположился и резерв Армии, включавший в себя, как наиболее боеспособные части, пришедшие с Дутовым и анненковцев отводимых в тыл на отдых и переформирование. На южном участке против войск советского Туркестана действовали части составленные целиком из семиреченских казаков под командованием атамана Семиреченского казачьего войска генерала Щербакова. В тылу этой с трех сторон осажденной территории, контролируемой белыми, в городе Лепсинске размещался штаб атамана Дутова, осуществлявшего по договоренности с Анненковым гражданско-административное управление районом.

Весной в первую очередь активности от красных ожидали с севера и запада, но удар последовал оттуда, откуда не ждали – с юга. 10 марта красные со стороны Верного атаковали семиреков. Казаки-семиреки хоть и воевали на своей земле, за свои станицы, но по уровню боевой подготовки и взаимодействию частей сильно уступали анненковцам, к тому же у них не было такого вождя. Основное сражение завязалось у крепости Капал. Первый штурм удалось отбить, но уже 20-го марта гарнизон крепости ввиду ухудшения общей обстановки настолько пал духом, что сдал крепость без боя. В результате падения Копала южный фронт Семиреченской армии оказался фактически прорван и развернутые на север и запад основные силы армии могли получить удар с тыла, в спину.

В середине марта активизировалась и Сергиопольская группировка красных. Развивая наступления против войск Бегича, она 22 марта взяла Урджар и оттеснила здесь белых к самой китайской границе. Теперь красные с трех сторон готовились кинуться на свою главную «добычу», на легендарного белого атамана и его дивизию. Анненкову, чтобы не попасть в полное окружение тоже пришлось спешно отступать к китайской границе. Оставляя 25 марта Уч-Арал, он отдал свой последний приказ как командующей Отдельной Семиреченской Армией. Северной группе Бегича и Южной Щербакова он предписывал немедленно уходить за границу. Сам же во главе своей дивизии начал отход к Джунгарским воротам. К тому времени даже в его «родных» войсках уже шло разложение, целые подразделения выходили из повиновения и сдавались красным. Рушились как фронт, так и тыл.

То, что вовсю разлагается тыл, стало очевидным 26 марта, когда на сторону красных перешел помощник командарма по снабжению полковник Асанов, командовавший тыловыми службами армии. Уже будучи у красных, он написал и передал свой приказ, в котором предписывал всем подчиненным себе частям и службам прекратить боевые действия против Красной Армии. Этот приказ с помощью красных лазутчиков распространили не только в тыловых частях, но и едва ли не по всей Армии. Естественно, он внес немало паники и в без того с каждым днем все более дезорганизующуюся Семиреченскую Армию. Иван отступал вместе со своим полком, в котором людей уже и на дивизион не набиралось. И ему передали бумагу с приказом Асанова. Его сразу же обожгла мысль: Асанов – предатель. И тут же еще более ужаснувшая догадка: госпиталь, как и все прочие тыловые подразделения в непосредственном подчинении Асанова. И если начальник госпиталя выполнит этот приказ, то Полина попадет к красным. Он построил полк и разъяснил ситуацию. На излечении в госпитале оставалось еще немало родных и близких казаков его полка. Иван уже не мог приказывать, измученные люди, казалось, жили одной надеждой – хоть немного отдохнуть, выйти из-под пресса ежедневной смертельной опасности. Он мог только вызвать добровольцев, готовых с ним поехать в село Осинки, где оставался армейский госпиталь. Таковых набралось около трех десятков человек.

В Осинках, где кроме госпиталя размещалось и еще ряд тыловых служб Семиреченской Армии, царила растерянность и паника. Приказ Асанова вызвал неоднозначную реакцию. Полина, уже пять дней как похоронившая Ипполита Кузмича, скончавшегося тихо, во сне… Она переживала приступ меланхолии в связи с не дающими ей покоя воспоминаниями, ибо очень большая часть ее жизни была связана с семьей Хардиных, которые все, на ее глазах в сравнительно короткий срок ушли из жизни. Эта меланхолия прервалась 27 марта, когда в госпитале зачитали приказ Асанова. Ходячие больные, офицеры и большинство казаков сразу стали собираться уходить с Анненковым, но были и те, кто раздумывали. Некоторые из «лежачих» в нервном порыве кричали, чтобы их добили, но не оставляли большевикам. Женщины лежащие в госпитале, больные и раненые, вообще не знали, что делать, куда податься. Многие из них не имели понятия, где сейчас находятся их мужья, служащие в боевых полках. Полина пошла к начальнику госпиталя:

– Иван Николаевич, что творится, объясните пожалуйста!

– А, это вы Полина Тихоновна. Извините, мне некогда. Приказ слышали? Я должен… обязан его выполнить. Асанов мой непосредственный начальник,– военврач говорил скороговоркой, но чувствовалось, он весьма доволен этим приказом. Что ему, он врач-хирург, он и при большевиках оперировать будет, в боях он не участвовал, его расстреливать не за что. Так за чем же идти в Китай, продолжать эти муки?

– Асанов предатель! Неужели вы этого не понимаете!? – резко повысила голос Полина.

– Не знаю, голубушка, не знаю, но у меня на руках приказ, который я должен исполнить.

– Когда Анненков узнает об этом приказе, он его отменит!

– Хм…Анненков… где он сейчас ваш Анненков? Поди, уже до самой границы добежал. А нам все равно раненых эвакуировать подвод не хватит. Да еще через перевалы. Там же высокогорье, ветра, морозы. Если не все, так половина точно такой дороги не перенесет, перемрут. Нет-нет, голубушка, пусть уж лучше здесь остаются. У красных в плену у них больше шансов выжить, – твердо стоял на своей позиции начальник госпиталя.

– Да что вы говорите?!… Их же тут всех стразу постреляют, они же почти все фронтовики, с огнестрельными и рубленными ранами!

– Ну не знаю… тут же и тифозных много, этих, я думаю, не расстреляют, может они и выживут, то же самое гражданские больные… Так, что извините, совсем нет времени, документы вот надо подготовить, чтобы все чин по чину передать. Я, знаете ли, во всем порядок люблю…

Поняв, что начальник не собирается эвакуировать госпиталь, а готов сдаться красным, Полина решила немедленно отправиться к основной колонне отступающих войск, к Ивану. Она бегала по селу, хотела пристать к какому-нибудь обозу или подразделению, не желавшим сдаваться. Но на Север, где находились основные войска Анненкова, почти не было организованного движения, туда все больше самостоятельно скакали одинокие верховые, или небольшие группы всадников. Мысль достать лошадь и тоже ускакать, пришла в голову и Полине. Но как женщине достать лошадь, да еще под седлом… украсть? Она просто не могла этого сделать.

Когда, наконец, измученная бесплодными поисками, Полина вернулась в госпиталь, туда прискакал нарочный из Лепсинска. Обосновавшийся там атаман Дутов объявил полковника Асанова изменником, отменил его приказ и в свою очередь приказал всем тыловым частям Армии либо уходить на север и отступать с основными силами, либо идти к нему и отступать на Джаркент и далее в Китай. Большинство тыловиков с облегчением восприняли этот приказ и стали готовиться идти в Лепсинск, это ближе, да и под началом Дутова служить было куда легче, чем под «тяжелой рукой» командующего Армии. Начальник госпиталя как-то в суматохе незаметно исчез и с эвакуацией возникла полная неразбериха, но в конце концов раненых решили увозить в Лепсинск. Полина не собиралась ехать туда же и отступать разными с Иваном дорогами. Она вновь кинулась искать попутчиков собирающихся идти на Север, но таковых долго не находилось…

– Эй, сестренка-красавица!? Поедем с нами, – вдруг предложил ей озорным голосом старший урядник, в форме атаманского полка, у которого из под папахи виднелась характерная «анненковская» челка. Он возглавлял группу из пяти всадников отправлявшихся на север.

– А у вас, что конь лишний есть? – недоверчиво спросила Полина.

– А зачем нам конь. Я тебя впереди себя посажу… быстро доедем, – засмеялся озорник.

– Да ты што… глянь она какая, таку не впереди, а поперек седла класть надо, – теперь уже гоготали все окружившие и теснившие Полину конями всадники.

Полина резко отмахнулась от ближайших к ней лошадиных морд, кони шарахнулись, а она, бросив на всадников возмущенный взгляд, побежала прочь. Судя по всему, они не собирались ее везти дальше ближайшего леса… Уже к вечеру, когда выбившаяся из сил в бесплодных поисках Полина, еле передвигала ноги, к селу с севера подскакала большая группа всадников, в одном из них она узнала Ивана…

7

У входа в ущелье Джунгарские ворота Армия остановилась. Там, за узким пятидесятикилометровым ущельем кончалась Россия. Кругом лежал твердый «отполированный» ледяным ветром снег. Весь боевой состав выстроен, полки: атаманский, кирасирский, оренбургский, манчжурский конно-егерский… и среди них малюсенький Усть-Каменогорский. Армия отступала в порядке, но уже не могла воевать, на исходе боеприпасы, не было ни тыла, ни флангов. Враг повсюду и он сильнее во всех отношениях. Анненков в заломленной папахе, с красным обветренным лицом объезжал строй, останавливался перед каждым полком и четким, далеко слышным в морозном воздухе голосом произносил одну и ту же речь:

– Братья! Мы с вами два долгих года неустанно боролись с большевиками. Много всего случилось за это время, но вы были до конца верны мне, а я вам. Мы делили победы и поражения, тяготы походной жизни, теряли боевых товарищей. И вот пришло время принимать решение. Мы еще можем сражаться, но продолжать войну здесь самоубийственно. Такие герои как вы достойны лучшей участи, чем погибнуть от пуль и снарядов большевиков, не имея возможности ответить им тем же. Это будет не сражение, а расстрел. Потому я и обращаюсь к вам сейчас, не будучи вправе решать за вас. Я ухожу за границу… Не желающих интернироваться к этому не принуждаю. Вы можете вернуться в свои станицы и села. Я не буду расценивать это как предательство, тем более, что всем нам на чужбине будет тяжело устроиться и прокормиться. Решившие же идти со мной пойдут через перевал в Китай, где мы будем готовиться к новым схваткам с врагом. Решившие остаться, по возможности, спрячьте оружие и ждите нашего возвращения. С нами Бог!

– И атаман Анненков!!! – колыхался строй в ответном приветствии. Но не так как обычно с задорным восхищением, а скорее по привычке, механически, ибо большинство уже крепко задумались над словами атамана.

Почти весь день, оторвавшаяся от противника Армия делилась на две примерно равные части, на тех, кто уходил с атаманом и тех, кто оставался. Делились все: полки, сотни, обоз, беженцы… И без того куцый полк Ивана тоже разделился, на тех кому возвращаться было никак нельзя, которых красные наверняка бы не пощадили, и тех кто надеялся на снисхождение, надеялись спрятаться, затаиться, а потом… потом видно будет. Иван поскакал в обоз. Их с Полиной раздумья были недолгими: Иван, кадровый белый офицер, комполка, отличившийся в боях против большевиков. Он, конечно, никак не мог избежать сурового наказания. Не раздумывала и Полина, без Ивана она не представляла своей дальнейшей жизни. Тут же в обозе к ним подходили земляки. Большинство собирались возвращаться в станицу. Но некоторые колебались и спрашивали совета у Ивана. Тот всем отвечал одинаково:

– Братцы, в таком деле, как в женитьбе, советчиков быть не должно. Кто ж может знать, что вас там ожидает.

Иван и Полина написали письма родителям и предали их с земляками. Иван спросил старшего из отъезжавших, подхорунжего Осипова, чей двор распологался через несколько дворов от Решетниковых:

– Как пойдете-то, со всеми, прямо к красным, сдаваться?

– Да, нет Игнатьич… мы тут покумекали. Попробуем не по дороге, а по степи, возле озер, камышами, а потом мимо Урджара и горными тропами через Тарбагатай, а оттуда на Зайсан проскочить. Я эти места хорошо знаю, еще срочную служил здесь, границу стерег. Ну, а от Зайсана, сам знаешь, рукой подать. Может господь поможет, втихую незаметно пройти, – поведал свой план подхорунжий.

– Тяжело будет, через камыши, потом через горы… Ну ладно, раз так решили, помогай вам Бог, – напутствовал уходящих земляков Иван.

– И тебе Иван Игнатьич с супругой твоей Полиной Тихоновной, помогай Бог… Прощай…

После разделения боевые товарищи прощались друг с другом, оставляли уходящим с атаманом свое оружие, боеприпасы. Многие подходили к атаману, сидящему в седле как изваяние из черного гранита, каждый говорил свое, кто-то плакал, целовал атаманское стремя…

– Прощай брат-атаман, прости, если что, не могу я с тобой… семья дома, пропадут без меня…

– Прости и ты меня брат– с недрогнувшим ни одним мускулом лицом, множество раз отвечал атаман.

В боевом братстве всегда есть что-то надуманное, даже театральное, но в то же время трогательное, возвышенное и естественное одновременно.

Уходящие за кордон формировались заново, в более крупные части вливались меньшие. У Ивана осталось всего сотня бойцов, и его с ними зачислили в состав кирасирского полка. Значительно сократился и обоз, так как с атаманом уходили в основном бойцы, не имевшие семей. Таким образом, с Армией осталось всего несколько десятков жен и детей офицеров и казаков, в основном оренбуржцев, которые не могли покинуть армию, потому что им, в отличие от сибирцев, добираться до родных мест было равносильно гибели, даже при условии, что их не тронут красные – очень далеко, через холодную, пустынную степь. По этой причине вместо общего обоза теперь каждый полк имел свои небольшие, состоящие из полутора двух десятков повозок, тащившихся за ними вслед. Полина рассказала Ивану о том, как в Осинке несколько атаманцев предлагали ей ехать с ними «поперек седла». Она потом видела того старшего урядника в строю Атаманского полка. Иван понимал, что несмотря на драконовские меры, дисциплина стремительно падает даже в лучшем, любимым атаманом полку.

Большинство бойцов уже давно были без женщин и с завистью смотрели на тех немногих, кто имел в обозе жен. Опасаясь за Полину, Иван решил воспользоваться тем, что она отлично ездит верхом и потому забрал ее из полкового обоза. Она все время находилась рядом с ним и ночевала в его палатке. Никого таким образом они обмануть не пытались. Под полушубком скрыть формы, вновь налившейся здоровой женской плотью Полине, было невозможно. Падение дисциплины имело две стороны, с одной увеличивающаяся разнузданность, с другой… На то, что есаул рядом с собой в полку все время держит жену, на такое нарушение уже никто особого внимания не обращал. В сотне Ивана осталось несколько усть-бухтарминцев, которые, в случае чего, могли и помочь, и защитить одностаничницу.

Деньги, доставшиеся им от Хардина, Иван с Полиной тщательно пересчитали. Там оказалось четыре тысячи пятьсот золотых рублей и тысяча триста рублей серебром. Вместе с теми золотыми и серебряными рублями, что были у них свои и теми, что дал с собой дочери Тихон Никитич, получалось более шести с половиной тысяч рублей золотом и двух тысяч серебром, не считая бумажных ассигнаций. В общем, если бы кто-то дознался, что в поясе и белье жены есаула зашито столько необесцененных денег?… Даже носить на себе столько золота и серебра было нелегко. Тем не менее, об этом не знала ни одна душа, а Иван с Полиной держали себя крайне скромно, не покупали ни хороших продуктов, что изредка из под полы продавали втридорога отдельные ловкачи, ни чего другого. На завещание, что перед смертью написал и скрепил своими подписью и печатью Ипполит Кузмич, супруги не особо надеялись. До Харбина надо еще добраться, и не было никакой уверенности, что там этому завещанию поверят…

На перевале Сельке, почти на самой границе Анненков разбил свой последний лагерь на территории России и назвал его «Орлиное гнездо» – он любил все яркое, громкое и не мог отказать себе в этой слабости даже накануне полного краха. Отсюда атаман начал переговоры с китайскими властями об условиях перехода через границу. Переговоры затянулись, потому что китайцы разоружали и размещали уже перешедшие границу войска и беженцев Бегича и Дутова.
<< 1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 55 >>
На страницу:
43 из 55