Дорога в никуда

– Это же хорошо, что далеко, там мы будем никому не подконтрольны, что захотим то и сделаем. Эх, Лида, да я всегда так хотел, хоть у чёрта на куличиках, но чтобы быть там самым главным, – мечтательно закатывал глаза Василий.

– Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме, – тихо проговорила Лидия.

– Что ты сказала, – не понял Василий.

– Это такое древнеримское изречение, поговорка. Я ее слышала, когда в гимназии латынь учила. Это как раз о том, о чём мы с тобой говорим… Может ты и прав…

И вот, наконец, на общем собрании официально организовали Общество землеробов коммунистов. Увы, в бочку мёда закралась и ложка дёгтя. Хоть все и знали кто выступил с почином и провёл основную организационную работу – Василий Грибунин, он же и написал Устав общества, который отредактировала Лидия… Но когда собрались уже записавшиеся в общество и желающие ехать будущие коммунары, то на этом собрании не его избрали председателем. Грибунину предпочли пожилого бородача, беспартийного Павла Гуренко. Василия же утешили, де ещё молодой, успеешь покомандовать, и определили заместителем к Гуренко. Давно подозревал Василий, что среди рабочих у него много недоброжелателей, многие ему завидовали, шептали за глаза: из грязи в князи без мыла лезет, женат почти на барышне, образованной, с пианиной…

11

Вождь буквально разрывался между прорвой неотложных государственных дел. Ещё четыре-пять месяцев назад, когда ЦК партии готовил переворот, захват власти, он даже приблизительно не представлял, какой это неподъёмный груз, управление полностью расстроенным государственным механизмом огромной страны, уже четвертый год находящейся в состоянии войны. Власть вожделенная, долгожданная, вот она, вот он штурвал, рули как хочешь. Ан нет, как хочешь не получается – страна руля-то почти и не слушается. Если в октябре, казалось, что Советы поддерживают самые широкие массы трудящихся, то сейчас выясняется, что прежде всего эти массы хотят есть, и есть каждый день. И накормить их первейшая, архиважная задача, наряду со скорейшим заключением мира с немцами, мира на любых условиях, чтобы выйти из войны. Решив эти две задачи можно уже конкретно сосредоточиться на том, чтобы ухватиться за власть крепче, так, чтобы никакие прочие желающие порулить не вырвали. Но вопрос с войной можно решить на переговорах, а вот с голодом переговоры невозможны, здесь надо действовать решительно и на перспективу.

В ближайшее время необходимо накормить хотя бы питерских рабочих, пресечь голодные бунты и волнения в столице и тогда, наверняка, удастся удержать власть во всей стране. Хватило же одного взятия Зимнего дворца и ареста временного правительства, чтобы взять власть. Кто властвует в столице, тот властвует и в стране. Так же и с голодом – сначала надо решить этот вопрос в столице. Но как это сделать? Крестьяне, распропагандированные эсерами, дружно саботируют поставки продовольствия. С другой стороны, конечно, трудно от них хоть и мелких, но собственников ждать, что они за расписки продотрядных комиссаров добровольно отдадут хлеб. Не хотят они понимать, что вся городская промышленность стоит и ничего не может дать взамен. Тут ещё ко всему и паралич транспорта, невозможность подвезти уже собранное и готовое к отправке продовольствие и топливо. Да… продержаться хотя бы до лета, отодвинуть удушающую руку холода и голода, а там видно будет.

Разве думал он, что придя к власти придётся чуть не лично заниматься такими в общем-то мелкими и мерзкими делами как пенсии, пособия, больницы… Да и тот же хлеб, и транспорт. Разве царь всем этим занимался? У него был выкованный столетиями самодержавной власти госаппарат. А у него? Всё старое на слом, а новое, увы, создавать некогда, мешают все эти мерзости, которыми так не хочется, а приходиться заниматься. Конечно, статейки в газеты пописывать, или даже заниматься фундаментальными социально-экономическими исследованиями, как тот же Маркс, куда как проще и приятнее, чем ломать голову над тем, чем и как накормить миллионы людей, представляющих сейчас стадо без поводырей. Именно профессиональных «поводырей» под рукой-то и нет. Его соратники, в основном, специалисты не по созиданию, а по дестабилизации, разрушению…

Он так ждал эту инициативу снизу, хоть и не очень в нее верил, но ждал, и вот… На одном из заседаний СНК среди множества упаднических, даже панических высказываний, под которыми явно прослеживались мысли: не пора ли нам паковать чемоданы, прихватить золото, драгоценности, валюту из госхранилищ, и бежать через Финляндию в спокойные нейтральные страны. И вот, наконец, среди всех этих «воплей» он услышал, то что ждал – группа рабочих-обуховцев собирается организовать сельскохозяйственную коммуну для совместной обработке земли и снабжения продовольствием промышленных центров страны. Он сразу согласился принять делегацию обуховцев и оказать им всю возможную поддержку. Ведь это очередной реальный шаг к осуществлению дела всей его жизни, построению нового общества, что пока существовало только в теории.

Грибунину приходилось бывать в Смольном ещё во время октябрьских событий. Он осуществлял связь между обуховской рабочей дружиной и штабом восстания. Но тогда он имел дело лишь с «клерками», и встретить Ленина мог разве что случайно в коридоре. И вот он в составе делегации идёт на беседу с самим вождём.

Ленин принял обуховцев с искренней радостью. До того многие рабочие высказывали неуверенность – как отнесется председатель СНК к их затее, ехать за тридевять земель за казенный счёт. Впрочем, тем что новоявленные землеробы собрались так далеко, вождь тоже выразил удивление:

– А почему, товарищи, вы хотите ехать именно на Алтай? Не лучше ли где-нибудь поближе, под Лугой например, обустроиться? Тут мы бы вам могли, и помощь скорее оказать, и вы бы продовольствие в Питер быстрее доставили…

Вот тут то и наступил «звёздный час» Василия Грибунина. Прочие делегаты как-то оробели, пожалуй, даже были готовы последовать совету вождя, тем более, что кое-кто страшился столь дальнего путешествия. На собраниях Общества Василий сумел убедить большинство рассказами о невероятном плодородии верхнеиртышской земли. Но здесь в кабинете Ленина этого аргумента могло быть и не достаточно.

– Товарищ Ленин… Владимир Ильич, – слегка покраснев от волнения, встал со стула и вышел чуть вперед Василий, намеренно заслонив собой Гуренко, только что как председатель излагавшему вождю планы Общества. – Я бывал в тех местах, там земля не в пример здешней куда плодовитей и много залежной, в нее никакого навозу и прочих удобрений вкладывать не надо, и принадлежала она царскому кабинету. Ее можно просто вашим декретом передать нам в пользование и ничего ни у кого не реквизировать. Потому, никаких столкновений с местным населением, ни с мужиками, ни с казаками быть не должно. Ну, а главное, Владимир Ильич, там же наверняка очень мало коммунистов, и люди не знают, к чему их поведут большевики. И мы сознательные рабочие-питерцы поможем тамошнему крестьянству и рудничным рабочим разобраться в текущем моменте, на собственном примере покажем, как надо устраивать новую жизнь, укрепим советскую власть на дальних окраинах России.

Последний аргумент подействовал сильнее всего – вождь с интересом выслушал, доброжелательно кивнул Василию и спросил:

– А сколько всего рабочих выразило желание ехать и много ли среди них коммунистов?

– Более ста семейств. Всего с детьми будет около пятисот человек. Коммунистов двадцать шесть человек, но в основном в партии недавно, в 17-м году, или после Октября уже вступили. Таких как я, со стажем подпольной борьбы при царизме нет, – это сообщение Василий хотел сделать более всего, и дождался таки удобного момента, сообщение о его партийном и подпольном стаже прозвучало и к месту, и весомо.

– Вот как… А вы, товарищ, с какого года в партии? – не мог не заинтересоваться вождь.

– С тринадцатого. Мой старший брат меня привёл к борьбе. Он в вашем кружке занимался, а до того в воскресной школе у вашей супруги учился…

Результатом встречи обуховцев с председателем Совета Народных Комиссаров стало то, что в распоряжение коммунаров выделили 200 палаток, походную хлебопекарню и пульмановские вагоны первого класса для путешествия по железной дороге. В записке написанной Лениным народному комиссару земледелия и председателю Петросовета указывалось всячески содействовать коммунарам. Ну, а Василий Грибунин в глазах сотоварищей после той встречи стал чем-то вроде лица наделенного особым доверием самого вождя мирового пролетариата. И хоть председателем официально оставался Гуренко, но на первые роли вновь вышел Василий.

Мероприятия по подготовке к отправке было организовано с размахом, освещалось в советской печати. Подчёркивалось, что рабочие поедут именно в пульмановских вагонах, в которых до революции только буржуи ездили. На платформы грузили хлебопекарню, полевые кухни, на складе бывшего императорского фарфорового завода реквизировали и привезли в ящиках посуду. Лидии сразу же нашлась штатная должность. Она в 14-м году окончила курсы сестер милосердия и даже недолго проработала в военном госпитале. И хоть она давно уже никого не лечила, да и немногое умела по медицинской части, тем не менее, возглавила медчасть комунны. Она же приняла участие в конфискации в частных аптеках лекарств и медицинских инструментов. В день погрузки с завода пришли четверо рабочих и под руководством Василия с предосторожностями погрузили пианино. Без него Лидия отказывалась ехать, ибо на новом месте хотела осуществить свою мечту гимназических лет – стать влиятельной дамой, а пианино в ее мечтах играло роль необходимого атрибута, подчёркивало ее статус. Сыграло свою роль и то, что Василий знал о том, как Ленин с собой в сибирскую ссылку также через всю Россию повёз пианино, и там в глуши они с женой и тещей могли наслаждаться музыкой. А Ленина Василий боготворил, особенно сейчас, после той памятной встречи.

Грузились днём при стечении народа под вспышки фотокамер. А ночью, в крытые вагоны, выставив посты, в тайне грузили оружие, сто винтовок, пулемёт и боеприпасы. Знали, что нетвёрдо ещё стоит советская власть в отдалённых областях и губерниях. Также в тайне привезли опечатанный денежный ящик, со средствами, что были выделены СНК и пожертвованы в общую кассу членами Общества и другими обуховскими рабочими. Выезд приурочивали, дабы доехать до Алтая к началу посевной, чтобы уже этой осенью отправить в Петроград первый эшелон с хлебом…

Выполнить задачу поставленную вождём, расшибиться в лепешку, но выполнить – иного не мыслил Василий Грибунин. По делам Коммуны он несколько раз за короткое время бывал в Смольном, согласовывая различные вопросы. Проходя по длинным коридорам бывшего Института благородных девиц, он не переставал удивляться, сколько в «штабе революции» осело нерусских людей. Особенно бросались в глаза своей внешностью евреи и армяшки (так чохом именовали в Питере всех кавказцев). Ему даже показалось, в какой кабинет не зайди, везде они присутствуют. Василия это злило, но в то же время наводило на мысль, что для общения с теми же рабочими, или деревенскими мужиками, их агитации, советская власть этих чернявых деятелей вряд ли сможет использовать. Вылези такой на трибуну и хоть что скажи – не поверит ему простой люд. Вот тут-то и понадобятся такие, как он. Разве можно во главе той же Коммуны поставить какого-нибудь еврея? Все же знают, что они и за станками сроду не стояли, и землю никогда не пахали.

Но Ленина Василий, в том, что окружил себя нерусскими, не винил, понимал, что среди русских пролетариев-революционеров мало по настоящему грамотных людей, а без образования руководить страной нельзя. Вот и приходится нерусских привлекать, которые от старого режима страдали. Но он не сомневался – это всё временно, не может такого быть, чтобы ответственные советские работники, этакое новое дворянство, состояли в основном из евреев и армяшек. Нет, эту роль Грибунин отводил в основном таким как он, ибо как и жена не верил во всеобщее равенство. Всегда мир на том и стоял, что кто-то командовал, а кто-то подчинялся, выполнял команды, работал. Был царь, теперь Ленин, теперь он царь, а царю нужны приближённые облечённые его доверием, то есть своё дворянство, как бы оно не называлось. И своё место в той советско-дворянской среде надо не упустить. Пусть эти здесь в Петрограде заполонили Совнарком и Петросовет, он с другой стороны подлезет, оттуда, из Сибири. Выполнить задание вождя, спасти Петроград от голода и Ленин его приблизит, вознесёт, высоко вознесёт…

Через две недели поезд с коммунарами прибыл в Семипалатинск и был встречен руководством местного Совдепа. Семипалатинские коммунисты всячески хорохорились, уверяли что власть держат прочно, но Грибунин навёл справки, узнал что местный Совдеп взял власть всего месяц назад, да и то благодаря военной помощи из Омска. А до того тут четыре месяца имело место противостояние Совдепа и губернского земского собрания, которое опиралось на местных казаков. Но и сейчас, когда земское собрание, наконец, разогнано, советская власть дальше здания Совета и рабочих предместий на левом берегу Иртыша фактически не распространялась. Город же, как, видимо, и вся огромная по территории область жили сами по себе: купцы торгуют, как и торговали, в гимназиях учат, как и учили по старым программам, офицеры распущены по домам, но не разоружены, так же как и казаки. Казаков, что сразу бросалось в глаза, местные коммунисты ужасно боялись и довольствовались тем, что те в большинстве своём пока что держали нейтралитет. Вообще обстановка сложилась странная, как будто существовала какая-то негласная договоренность: мы вас не трогаем, и вы нас не троньте.

Коммунаров устроили жить в здании бывшего окружного суда, и чувствовалось, хотели как можно скорее отправить, сбыть с рук. Но Иртыш, по которому предстояло плыть дальше, еще не очистился ото льда. Увы, в Семипалатинске также существовать за счёт реквизиций не получилось. Хоть и относительно дёшев был здесь хлеб, но прокормить полтысячи человек… Средства Общества на это тратить не хотелось. Обратились в Совдеп за помощью. Там объяснили, что хлеб есть, сколько угодно, но он на складах принадлежащих местным богатеям-купцам. Покричал Василий на этих горе-большевиков, посовестил, привёл в пример Петроград, где все буржуи давно уже и собственности лишены и на «голодный паёк» посажены, потому последние фамильные меха с бриллиантами продают. А здесь до сих пор и склады, и пароходы, и магазины у них.

Поругались крепко, но на реквизицию Совдеп не решился. С купцами договорились, те и сами хотели поскорее спровадить «гостей» из города, потому согласились снабдить питерцев продовольствием подешевле. Совдеп же, дабы произвести впечатление на посланцев Ленина, организовал выпечку особых свежих караваев, которые и были преподнесены коммунарам в торжественной обстановке. Действительно столь пышных и высоких хлебов большинство питерцев в жизни не едали. Такие получались только из верхнеиртышской пшеницы. Коммунары вволю ели этот невероятно вкусный хлеб и вспоминали Петроград с его нормированной осьмушкой низкого качества. А Василий тут же не упустил возможности выступить в поддержку своего выбора места основания коммуны:

– Во, теперь какой хлеб есть будем, и сами отъедимся, и Питеру поможем!

В Семипалатинске стало очевидным, что Гуренко как председатель не состоятелен. Местные коммунисты не шли на контакт с беспартийным, и все вопросы решали с Грибуниным. Незадолго до отплытия Василий спровоцировал перевыборное собрание и на этот раз подавляющим большинством был избран председателем. Таким образом, когда закопченный пароходик вверх по Иртышу потянул сцепку из двух барж с коммунарами и их имуществом, Грибунин уже являлся официальным главой Общества, своего рода Данко, ведущий народ к счастью и процветанию. Впрочем, о Данко Василий не читал, о нём ему рассказала Лидия, в юности очень увлекавшаяся Горьким. Да он и не походил на горьковского героя, отдавшего свою жизнь за счастье других.

Василий организовывал коммуну, в которой собирался стать первым лицом и, используя свою власть, прежде всего устроить сытую и безбедную жизнь для своей семьи. За что боролись? Чтобы место имущих классов старой России заняли революционеры-эмигранты!? Ленина Василий с его окружением не отождествлял, но не сомневался, что рядом с ним должны стоять не Троцкий, Зиновьев и им подобные, а такие как он, те кто здесь в России непосредственно боролись с царизмом, они в первую очередь должны иметь власть и жизненные блага. Лидия так долго внушала ему это, что Василий в конце-концов стал считать, что он всегда так думал…

12

Жизнь в Усть-Бухтарме как бы замерла в ожидании. Большинство вернувшихся фронтовиков были настроены пацифистски, ставили свечки в церкви за то, что остались живы и вовсю наслаждались мирной семейной жизнью, истинную цену которой познали только пройдя фронт. Потому агитация Степана Решетникова даже на его однополчан особого впечатления не произвела – они не хотели идти воевать ни за какую власть, ни за старую, ни за новую. Тем более, что новая власть в Бухтарминском крае так и не появилась и не могла никого по настоящему обидеть-разозлить. Усть-каменогорский уездный Совдеп реальной силы почти не имел и единственно, что мог, так это спустить в горную часть уезда телеграмму, предписывающую создавать на местах станичные и сельские Советы. Тихон Никитич созвал в правлении сбор выборных стариков, зачитал указание новой уездной власти. Порешили погодить, но на всякий случай составили списки самоохранных сил, произвели опрос всего казачьего населения, кто и с каким оружием готов выступить на охрану станицы. Как и положено, шашки по домам имелись у всех, а вот с винтовками обстояло хуже, трёхлинейки были только у вернувшихся со своим оружием первоочередников из 3-го полка и второочередников из 6-го, находившихся в послеоктябрьский период на территории Войска, которых распустили не разоружив. А вот третьеочередники, пришедшие вместе с Иваном, в основном лишились своих винтовок в Ташкенте. На станичном же оружейном складе в крепости имелись лишь однозарядные берданки и некоторый запас патронов.

В деревнях, напротив, большинство крестьян-новоселов с энтузиазмом встретило «пришествие» новой власти, избирали сельсоветы и председателей. Но среди этих председателей оказалось немало бывших старост и они, люди как правило опытные, сумели убедить односельчан, а главное тех же пришедших с войны фронтовиков, не спешить выполнять все команды с уезда, а тоже немного переждать – власть-то она там у себя в уезде пусть верховодит, а сюда в горы пока не поднялась… В общем, даже в деревнях красных флагов почти нигде не вывешивали, ибо в долговечность большевиков пока мало кто верил.

В один из апрельских ранних вечеров, когда Полина пришла после школьных занятий, отец, который обычно допоздна засиживался в правлении, на этот раз непривычно рано оказался дома. Он подал её письмо:

– Из Семипалатинска, от Лизы Хардиной…

С отцом Лизы Ипполитом Кузмичём Тихона Никитича связывала не только дружба, но в первую очередь тесные деловые отношения. Значительная часть богатства атамана Фокина, как и немалая часть капиталов купца Хардина были созданы благодаря этой тесной дружбе. Тихон Никитич содействовал приказчикам купца в скупке в Усть-Бухтарме, подчинённых станице казачьих посёлках и окрестных деревнях наилучшей сортовой пшеницы, и отправке её с Гусиной пристани на пароходах, также принадлежавших Хардину в Семипалатинск. Там она ссыпалась на его же склады-элеваторы, дожидалась когда цены на зерно пойдут вверх, и уже по железной дороге шла в Россию или за границу. Поэтому в том, что Полина проучилась восемь лет в семипалатинской женской гимназии, и все эти годы жила в доме Хардина, и дружила с его дочерью, не было ничего необычного…

Лиза писала в основном о всяких пустяках, общих знакомых, сетовала что в городе с приходом к власти Совдепа почти не стало никаких развлечений. Тем не менее, жизнь в областном центре течет, как и прежде, особых изменений нет, сама Лиза продолжает преподавать в начальной школе. Потом Лиза расспрашивала Полину о женихе и предстоящей свадьбе, про которую была в курсе из её письма, отправленного где-то месяца полтора назад. У Лизы тоже был жених-офицер, поручик, который погиб ещё в 15-м году на фронте. Но, судя по последним письмам, она уже давно отгоревала по нему и сейчас почти не вспоминала. В конце письма подруга сообщала, что в город прибыл эшелон из Петрограда, на котором приехали какие-то коммунары. Совдеп обратился к ее отцу с просьбой продать питерцам недорого хлеб, что тот и сделал, и со дня на день их собираются пароходом отправлять вверх по Иртышу, куда-то как раз в район Усть-Бухтармы, где они и собираются вроде бы обосноваться…

Полина мысленно обругала подругу за легкомыслие – о самом важном написала вскользь и в конце. Она не на шутку встревожилась и сразу же сообщила сведения о коммунарах отцу. Но Тихон Никитич и сам был уже в курсе, потому как с той же почтой получил депешу и от Ипполита Кузмича, в которой тот конкретно описал всё, что знал о коммунарах, их председателе Грибунине, подбивавшим местный Совдеп реквизировать у него хлеб, но в конце концов вынужденный за него заплатить. Так же купец сообщал, что у коммунаров вроде бы есть мандат, подписанный самим Лениным, о передаче Коммуне большого участка залежной земли, не далеко от Усть-Бухтармы, бывшей собственности Кабинета Его Императорского Величества. Тихон Никитич сразу понял о какой земле идёт речь, впрочем как и дочь.

– Папа… это же царская земля, которая за Васильевкой на берегу Бухтармы, верно? Как же они посмеют ее занять? – ещё с неосознанной до конца тревогой спросила Полина.

Тихон Никитич ничего не ответил, отвернулся бормоча что-то себе под нос, как бы не для кого конкретно:

– Ох задушит, затянется эта петля. Много бы я дал, чтобы отказаться от этого атаманства. Ох, боюсь большая беда идёт… Что ты говоришь Полюшка?… А, как посмеют? Да, вот так и посмеют. Царя то нет, Керенского тоже, так что получается вместо них сейчас Ленин, значит и землица та его. А землица хорошая… никому ее не выделяли, а какие люди на нее зарились. Вот дождались, голытьба питерская владеть будет. И что тут делать, ума не приложу. Не препятствовать? А если большевиков скинут не сегодня завтра? Спросят, почему не противодействовал варнакам монаршью собственность захватывать?… Полюшка, ты как? Присоветуй что-нибудь?

Тихон Никитич прислушивался к дочери, хоть и не одобрял барские замашки, приобретенные ею за время жизни в Семипалатинске. Не одобрял, но мирился с ее увлечением верховой ездой, ее лыжными прогулками, манерой одеваться. Но в отличие от жены, которая почти не вникала в его атаманские дела, в дочери он чувствовал пытливый, гибкий ум, доставшейся, как он считал, ей от него. Однако сейчас и дочь лишь растерянно пожала плечами – ведь ее голова была занята в основном совсем иными заботами.

Когда вечером к ним как обычно пришёл Иван, Тихон Никитич его позвал в комнату, которая выполняла функции одновременно и его кабинета и библиотеки: письменный стол, а вокруг шкафы с книгами и подписными журналами. Он рассказал ему о коммунарах и тоже попросил высказать своё мнение:

– Ты ж Вань много поездил, повидал в последние годы, и большевиков там видал. Присоветуй Вань, как лучше поступить.

– Не знаю Тихон Никитич, что и сказать. Да вы ведь всё одно сделаете, как сами решите. Подождать, думаю, надо, как приедут посмотреть, что за птицы, и как вести себя будут.

Иван ответил уклончиво, чтобы не обижать будущего тестя, но и сам осознавал очевидное – власть станичного атамана сейчас такая зыбкая не только потому, что в области и уезде сидят большевики, но и по причине того, что большинство вернувшихся в станицу казаков-фронтовиков уже вряд ли будут так же послушны станичному атаману, как до войны. Они там успели вдохнуть одуряющий воздух анархии, всё более воцарявшийся в стране уже второй год. Их мог теперь собрать и повести на какое-нибудь дело только командир, прошедший с ними фронт, о котором ходили героические легенды. О таком командире Иван услышал от брата, о славе, которая ореолом окружала молодого есаула Бориса Анненкова, рассылавшем своих эмиссаров по станицам Сибирского казачьего войска. Сам Степан верил в Анненкова беззаветно, как в Богом данного вождя. Степан не привёз с собой в станицу ничего, что положено казаку возвращавшемуся домой: подарков родителям, родным. Явился оборванцем с котомкой… но в котомке было несколько прокламаций подписанных Анненковым. В листовке были такие слова: «… Казаки, не верьте большевикам-коммунистам! Это предатели русского народа и казачества, присланные на деньги германского генштаба… Складируйте оружие, боеприпасы, продовольствие и ждите сигнала к восстанию… Час освобождения близок. Да здравствует свободная Россия!

Атаман Анненков.»

В какие атаманы произвёл себя есаул, какая свободная Россия, кто за ним стоит? Много вопросов возникло у Ивана. Впрочем, он как и большинство станичников-фронтовиков уже успел, что называется, с головой окунуться в мирную жизнь и не имел ни малейшего желания возвращаться к походно-фронтовой. А вот что его беспокоило, как бы все эти прокламации и призывы не помешали посеять, вырастить и убрать урожай… и конечно, же обвенчаться с Полиной.

Тем временем баржи с коммунарами кое-как дотащились до уездного Усть-Каменогорска. На питерцев и Семипалатинск произвёл удручающее впечатление – жалкий, в основном одноэтажный деревянный и саманный городишко на стремительной, мутной реке. Со всех сторон его окружали унылые солончаковые степи. Плодородной была только узенькая полоска пойменной земли на правом берегу. Зимой здесь свирепствовали снежные бураны, летом их сменяли песчаные бури. Коммунары с удивлением спрашивали Грибунина: