Армейские будни

У Кручинина напоминание о количестве выдаваемого им масла вызвало нехорошие ощущения, но куда больше ему не понравилась усмешка неприятного москвича.

– Нашёл кому завидовать… масло, сало, – передразнил он Елсукова. – Тебе вон хоть килограмм скорми, всё на говно переведёшь. А здесь всё оно на пользу, её вон хоть саму на хлеб мажь, – не удержался от комплимента Володя. – Как на твой вкус, дед? – тут же он обратился к авторитетному в таком вопросе мнению Каретника.

Но тот, в отличие от более молодых сослуживцев особых эмоций не выразил:

– Да ничего особенного, баба как баба.

– Ну, ты это брось. У неё вон, каждая титька в пилотку не войдёт, а как кормой завиляла, я чуть следом не побёг, – Пушкарёв стоял по-прежнему босой и делал неприличные движения тощими ягодицами.

– Титьки, задница – это ещё не всё… Просто вы мужики ещё баб в натуре не видели, вот и беситесь от голых ляжек, – назидательно сказал Валера.

– Ой, да брось ты знатока из себя корёжить. Знаю я вас женатиков, сидите возле жён и из-за их юбок не высовываетесь, – обиженно парировал Пушкарёв.

Вовчик Митрофанов в силу природной стеснительности вслух своего мнения не высказал. Женщина на него тоже произвела впечатление. Она была в самом расцвете своей женской силы, той, что действует на воображение юношей иной раз куда сильнее ранней девичьей прелести. В то же время грубые, циничные высказывания Пушкарёва его коробили. Володя Кручинин излишней робостью никогда не страдал, даже более того… Но чувствовал он примерно то же, что и его тёзка-москвич и потому осадил спорщиков:

– Ладно, харе базарить!… Напугали хмыри чумазые хорошую бабу, защитнички хреновы. Она вон с пацанёнком по грибы вышла, позагорать, воздухом подышать, а тут хари немытые в траве вместо грибов и глазеют, портянки вонючие поразвесили.

– Да уж… Представляю, что она о нас подумала, когда увидела, – с усмешкой покачал головой Валера Каретник. – Не хотел бы я, чтобы моя вот так в переплёт попала.

В ответ раздался дружный смех – каждый представил мысли женщины попавшей в такое «окружение».

Курсанты оживлённо делились мыслями, напрочь забыв про полигон с танками. А женщина, торопливо удалявшаяся по направлению к своей даче, уже несколько успокоившись, наверняка досадовала на свою невнимательность и легкомыслие – так далеко зашла в лес, да ещё в таком виде. В то же время она не могла не вспоминать уморительные физии солдат, их глаза. И конечно у неё не мог не возникнуть естественный женский вопрос: как она им показалась? Впрочем, их глаза давали на него исчерпывающий ответ.

Думали, судили со своих колоколен, но подсознательно, о чём вроде бы и мыслей не было: не сомневались – жизнь правильно, по верной, ленинским гением указанной колее идёт, и дальше будет всё лучше и лучше. Так уж устроен человек, он изначально готов верить, что худшее позади, а впереди только лучшее. Да разве, глядя из семидесятых, поверишь в реальность того, что в восьмидесятых станут и прилавки беднее, и очереди длиннее. А когда достигнет призывного возраста этот мальчишечка, которого волочёт за собою мать, застреляет вовсю, всеми калибрами, это, пока ещё безвредно ревущее на полигоне Ружьё. И кто знает, что ждёт его там, в его, возможно, совсем не прекрасном «далёко», не состарит ли он до срока свою, пока ещё цветущую мать?

И эти ребята в комбинезонах и пилотках пока не сомневаются, что всё у них будет в порядке, ведь все трудности уже пережиты их родителями, для того чтобы им жилось легче. Да разве можно сейчас предвидеть, что ожидает и их, и их будущих детей, вместо официально объявленного к восьмидесятому году пришествия «Золотого века»? … Ведь сыновья достигнут их возраста, когда Армия предстанет клубком проблем, клоакой. И они, будучи родителями, пойдут на всё, дабы избавить свои возлюбленные чада от, ставшей почти невыносимой и смертельно опасной службы, от того Ружья, что будет палить без удержу… И Саша Грамахин не мог предвидеть, что ожидает его там, в темени будущего – успеет ли, достигнет ли таких должностей и званий, чтобы посылать на смерть, а не быть посылаемым. В то, другое время, когда выстрелит Ружьё.

– Ну вот… уже ищут, – привычно состроил гримасу мученика Елсуков.

– Кручинин… где вы там!? – уже отчётливо слышался голос Кухарчука.

– Всё, кончай привал, пошли трансмиссию драить, – со вздохом сожаления проворчал Каретник и стал подниматься.

– Чёрт… и про время-то забыли совсем, больше часа, наверное, тут провалялись. Нас же всего на полчаса отпускали, – забеспокоился Кручинин.

– Да не спеши ты Володь, успеем ещё наслужимся, – с неспешной рассудительностью, как бы придержал его Валера.

И Володя послушался, неожиданно виновато улыбнулся в ответ и совсем уже без командирских интонаций обратился сразу ко всем:

– Верно, успеем ещё… Давай ребята потихоньку потопали, а как «замка» увидим шагу прибавим. Силёнки-то беречь надо, нас, вон, на гражданке ждут, – он с улыбкой кивнул в сторону противоположную полигону.

Так они и пошли не торопясь, обходя деревья, туда, где их ожидали танки и лейтенант Грамахин.

Гречневая каша

Мать неожиданно уехала в служебную командировку и Ирине, студентке-второкурснице, предстояло два дня исполнять ее домашние хозяйственные обязанности. Казалось, ничего особенного, что за дела убирать квартиру, да кормить завтраком и ужином уходящего на работу, и приходящего с нее же отца. Ей и самой казалось, что со всем этим она справится шутя. Утром первого дня они позавтракали еще тем, что приготовила перед отъездом мать. Но вечером ужин уже готовить предстояло самой Ирина. Придя домой, после шести часов институтских занятий, она наскоро убралась, и стала прикидывать, что бы приготовить на ужин.

Стояла середина семидесятых годов. Это было время, когда уровень жизни в СССР достиг своей наивысшей отметки. В магазинах, особенно больших городов имелся еще сносный выбор как продовольственных, так и промышленных товаров, люди из бараков и хибар постепенно перебирались в хоть и тесные, но благоустроенные квартиры. Как никогда казалось, что ведомая мудрой партией Ленина страна, в дальнейшем заживет еще лучше… Впрочем, не будем забегать вперед и останемся пока во времени относительно сытого и спокойного «застоя».

Ирина пересмотрела запас продуктов, заготовленных матерью. В холодильнике лежали: кусок сливочного масла граммов на триста, две консервные банки шпротов, одна печени трески, и два десятка яиц. По дороге из института Ира купила полкило «отдельной» колбасы, и кое что из фруктов и овощей… Южный город, сентябрь и цены на всевозможные плоды и зелень были низкие. Приготовить картошку? Но Ире не хотелось слепо копировать мать, которая чаще всего готовила именно отварную или жареную картошку. Ей хотелось приготовить нечто, чтобы отец сразу почувствовал особую о нем заботу любимой дочери. Их стол, стол обычной среднестатистической советской семьи из 3-х человек тоже был самый, что ни на есть средний – не голодали, но и особых разносолов тоже не водилось. В будние дни на ужин обычно подавались либо уже упоминавшаяся картошка, либо яичница с жареной колбасой. Ира полуинтуитивно, по привычке и купила «отдельную», собираясь, как обычно делала мать, зажарить ее, залив яйцами… но передумала. Открыв буфет, она стала перебирать пакеты с крупой. На глаза попался рис. Приготовить рисовую кашу и сдобрить ее сливочным маслом, а колбасу подать как закуску? Но это тоже, хоть и не часто, готовила мать. Нет, надо что-то… В дальнем углу буфета стояла большая жестяная банка. Ира открыла ее. Там оказалась гречневая крупа. Почему-то мать никогда не готовила дома гречневую кашу. Ира за всю свою жизнь ела её считанное количество раз и все вне дома. Как-то, когда они с матерью гостила у тетки, та накормила их такой вкусной кашей, что Ира не удержалась и попросила научить ее готовить. Никаких особенных секретов в приготовлении гречки не оказалось. Она готовилась почти так же как рис и пшенка. Ира решилась, она поразит отца именно гречневой кашей, которую мать готовить избегала, а она приготовит и приготовит так…

Каша удалась на славу. Сама юная хозяйка, попробовав, с трудом удержалась, чтобы дождаться отца и не поесть раньше. Она с нетерпением ожидала похвалы своим кулинарным талантам. Когда отец, которого звали Владимир Федорович, в седьмом часу вечера пришел с работы, дочь радостно ему сообщила:

– Папка, ужин готов! Мой руки, и садись за стол. Не знаю, как у меня получилось, ты попробуй и скажи.

Вид сияющей Ирины говорил сам за себя – она не сомневалась, что приготовленная ею каша, аккуратно нарезанная колбаса и темно-красные ломти душистого арбуза, все это придется отцу по вкусу. Она уже все перепробовала. И зная, что их с отцом вкусы всегда совпадают, не сомневалась в успехе.

– Спасибо дочка, не беспокойся, не такой уж я голодный, могу чего и попроще…

Владимир Федорович вышел из ванной, прошел на кухню, где его дожидалась горкой уложенная в тарелку гречневая каша, щедро помазанная сливочным маслом. Он увидел эту кашу и… осекся, замолчал. Добрая улыбка, до того не сходила с его лица. Он готов был проглотить что угодно, даже перегоревшее и пересоленное, при этом все это неустанно нахваливать. Нахваливать, лишь бы не обидеть дочь, оставшуюся за хозяйку в доме. Но при виде гречневой каши, его улыбка самопроизвольно сползла с лица, которое начало медленно но неотвратимо бледнеть, будто из него постепенно уходила куда-то кровь. Ира не могла осознать реакции отца:

– Папка, что с тобой… тебе плохо!?

Отец несколько секунд молчал, потом справился с собой и невнятно, словно у него что-то случилось с горлом, произнес:

– Спасибо Ира… не надо… ты… ты ешь, а я хорошо сегодня пообедал на работе, в столовой… Извини, я что-то совсем не хочу ужинать. Не обижайся дочка, действительно, совсем не хочется, аппетита нет… Я лучше полежу пойду, голова разболелась…

2

18 августа 1941 года в день советской авиации в небе над Западным фронтом «висели» только немецкие самолеты. С утра на позициях энской пехотной дивизии Красной Армии немцы белым дождем разбросали листовки: «… не ждите, ваших самолетов не будет, мы их все уничтожили… сдавайтесь, сопротивление бесполезно… эта листовка будет служить пропуском для добровольно сдавшихся…». Тем не менее, измученные постоянными боями, артналетами и авиабомбёжками противника красноармейцы все же надеялись, что хоть в этот день, наконец, в небе появится наша авиация, хотя бы один «ястребок», хоть один фанерный У-2… Увы, надежды не сбылись. После листовок позиции дивизии почти час непрерывно перепахивали бомбами «Юнкерсы», потом немецкая артиллерия, потом, как и положено, пошли танки с пехотой. Немцы, видимо, именно к этому дню приурочили начало своего наступления. Фронт дивизии, в котором всего третью неделю находился 19-ти летний новобранец Володя, прорвали в нескольких местах. Связь штаба дивизии с полками сразу нарушилась. Не имея возможности взаимодействовать, полки дрались каждый сам по себе, кто-то продолжал стоять на своих позициях, кто-то с боем отходил, кто-то обратился в паническое бегство. Хотя, конечно, приказа отступать не было, и быть не могло, и не только потому, что связь со штабом дивизии отсутствовала. Новый комдив, назначенный несколько дней назад вместо прежнего, отданного под трибунал за неумелое командование… Так вот, новый комдив твердо заявил, чтобы об отступлении все и думать забыли, что сам он этого слова не знает. Так что командиры полков наверное даже обрадовались, что связь с вышестоящим штабом отсутствовала, и у них появилась возможность действовать самостоятельно, то есть отступать. А чего же еще оставалось делать, если противник во всех отношениях сильнее и владеет стратегической инициативой.

Как получилось, что все отделение Володи оказалось в тот день без котелков? Да все от того же немецкого наступления. Во время авианалета осколки от бомбы пробили термоса, в которых каждый взвод получал пищу на полевой кухни. В условиях боя взводному ничего не оставалось, как приказать командирам отделений собирать котелки с каждого отделения и отрядить по одному бойцу с ними для получения завтрака. Бойцу, назначенному из отделения Володи всего и надо было, пройти триста метров в тыл, получить завтрак и вернуться назад. Но едва кончился авианалет, начался артобстрел, потом пошли танки. В общем, завтрак так и не состоялся и про посланного бойца забыли, а он как сквозь землю провалился со всеми котелками. Да, в общем-то, и не до него, не до завтрака было. Сначала расчеты противотанковых пушек «сорокопяток» довольно успешно сдерживали атаки танков, а засевшие в окопах пехотинцы винтовочно-пулеметным огнем отсекали пехоту. Три бронированных машины остались дымить как раз напротив позиций володиного взвода. Немцы отступили и изменили направление атаки, вся масса танков навалилась чуть левее на стык позиций двух батальонов. Почему-то этот болотистый участок метров в тридцать-сорок остался совершенно «бесхозным». То ли не попал в зону ответственности ни того, ни другого батальонов по чьему-то недосмотру, то ли понадеялись, что в это болото тяжелые немецкие танки все равно не полезут. Но танки смогли там пройти, несмотря на то, что обороняющиеся спохватились и перенацелили на «болото» огонь батарей с позиций обоих батальонов. Несколько машин прорвались в тыл обороняющихся и обойдя позиции принялись утюжить окопы, давить приземистые «сорокопятки», если расчеты не успевали их вывести с оборудованных позиций и развернуть на прямую наводку…

Ценой огромных потерь, гранатами и прямой наводкой уцелевших орудий, прорвавшиеся танки удалось подбить и эту атаку отразить. Но стало ясно, батальон настолько обескровлен, что следующую атаку уже не выдержит, не лучше положение было и у соседей. Полку, ничего не оставалось кроме немедленного отступления, ибо, по всему, после обеда немцы готовили решающую атаку. А тут еще, судя по канонаде и слева, и справа, соседние полки не смогли удержаться на позициях и отходили, создавая опасность окружения. Связь со штабом дивизии восстановить так и не удалось, и командир полка отдал приказ об отступлении.

А тот боец с котелками… он так и не появился ни во время боя, ни потом, когда поступила команда сниматься с позиций и отходить. Организованного отхода, однако, не получилось. Идти пришлось пешком по разбитой проселочной дороге, лесом. Сначала попали под обстрел дальнобойной артиллерии немцев. Чтобы выйти из зоны обстрела пришлось бежать что есть силы, кое кто бросал винтовки и боеприпасы, чтобы легче было. Уже во время этого бега нарушился строй, перемешались взводы, роты, батальоны, кто-то отстал, кто-то остался лежать. Потом опять налетели «Юнкерсы». Здесь уже пришлось разбежаться по лесу и укрываться под деревьями. Бомбили минут двадцать, а когда улетели, а отступавшие стали вновь выходить и выползать на дорогу, оглушенные, контуженные, раненые… Тут уж вообще все смешалось. Володя не мог найти ни ротного, ни взводного, ни командира отделения, все шли скорым шагом, одной общей кучей, в которой уже не было ни рот, ни батальонов. Он старался не думать о том, что на дороге и в лесу осталось много убитых и раненых, утешая себя ничем не оправданной мыслью, что их похоронят и подберут те, кто идет сзади. А сзади оставались только арьергардные роты, прикрывавшие отход и саперы, которые должны были взорвать орудия и боеприпасы, те что из-за недостатка транспортных средств приходилось оставлять. Володя это знал, но так же, как и все прочие наклонив голову и утирая пот спешил по разбитой колее вперед, на восток, подальше от неминуемой гибели или плена. Канонада сзади стихла, там, где оставались на верную гибель две роты прикрытия уже не стреляли. Немцы на танках, или мотоциклисты могли вот-вот настичь и навалиться сзади, это стимулировало, и люди почти бежали, если были силы, а если не было падали, оставались на дороге, провожая тоскливыми взглядами уходивших.

День выдался погожим, солнечным, но Володя не замечал, ни благоухания трав, ни прелести леса, не слышал птичьей разноголосицы. За неполный месяц войны он успел столько увидеть смертей, и что еще страшнее искалеченных, изуродованных тел, оторванных конечностей, обонять сопутствующие всему этому запахи, что уже не мог воспринимать окружающий мир как прежде. И еще одно ощущение не давало ему возможности думать ни о чем другом, кроме оного – чувство голода. На войне вообще очень часто хочется есть, а он не ел со вчерашнего вечера, после которого прошла ночь, напряженный бой и тяжелый марш…

Остановились, пройдя полубегом километров десять-пятнадцать. Остановились тоже без команды, самопроизвольно, потому что на лесной поляне стояли их полевые кухни. Целые и невредимые, они слегка попыхивали трубами, словно поджидая бойцов. Все, опять же безо всякой команды бросились к ним. Правда, здесь толкучки почти не возникло. На радостях, что и от немцев ушли, да еще можно подкрепиться бойцы самопроизвольно встали в очередь. Ну, а Володя тем более обрадовался возможности одновременно, и позавтракать, и пообедать. Уже когда подходила его очередь Володя вспомнил, что у него нет котелка… Все на месте, винтовка, подсумок с патронами, вещмешок, скатка, пилотка, документы, ложка… а котелка нет. Он растерянно вышел из очереди.

– Ты, кажись, хлопчик, из третьей роты будешь? – спросил, вглядываясь в него, пожилой старшина-интендант, распоряжавшийся раздачей пищи

– Так точно, – автоматически ответил Володя.

– Ну, так чего стоишь как неродной, давай свой котелок?

– Нету… утром отдал и все… тут бой начался… – не очень внятно пояснил Володя.

– Чтооо… котелок потерял!? Ты бы лучше голову потерял. А котелок солдату все равно, что оружие, терять никак нельзя! – возмутился старшина. – Ладно, борщ мне тебе некуда наливать, не в пилотку же, а вот кашу давай, карманы подставляй, в них насыплю.

– Как это в карманы!? Нет… я лучше у кого-нибудь котелок попрошу, – Володя был очень чистоплотен, и никакой голод не мог заставить его поступить так, насыпать горячую кашу прямо в карманы… и потом есть.

– Ну, пошукай, пошукай… только не долго, слышишь немец вот-вот подойдет. Мы здесь не больше получаса стоять будем, – укоризненно покачал головой старшина.

Володя отошел от кухни и, пошатываясь от усталости, пошел по поляне, вглядываясь в небритые, обветренные лица солдат, спешно хлебающих первое, борщ с капустой, и второе, гречневую кашу с тушенкой. Он непроизвольно сглатывал слюну, но никого мало-мальски знакомого не увидел. Казалось, здесь на этой поляне не находилось ни одного человека не то что из их отделения, но и из взвода. Кое-кого он с трудом припоминал внешне, вроде они из его роты, но он с ними не был лично знаком. Минут десять Володя ходил от одной группу лежащих на траве и поглощающих обед бойцов к другой, приглядывался к одиночкам… Конечно, рано или поздно он бы нашел того, кто бы одолжил ему котелок, даже если то оказался и незнакомый ему боец. Но тут, буквально все две-три сотни человек, собравшихся на поляне, повернули головы в ту сторону, откуда пришли, на Запад. Их привлек с каждым мгновением все более слышимый, приближающийся мощный звук танкового двигателя и характерный лязг гусениц… Повисло тревожное ожидание, кто-то стал спешно собираться. Но с той стороны по дороге продолжали прибывать новые группы красноармейцев, уставших, едва волочащих винтовки и вещмешки – они шли довольно спокойно, будто не слыша за спиной этого зловещего лязганья. Один из вновь прибывших увидев выражения лиц «обедающих», успокаивающе махнул рукой:

– Не боись… это наш, КаВешка идет!