Опричное царство

Вассиан провел его до самых ворот и перекрестил. Шибанов, вскочив на отдохнувшего коня, взглянул напоследок на главную псковскую обитель и пустился в путь. За спиной он еще долго слышал радостный и богатый разнообразием звуков колокольный перезвон…

Он был схвачен вечером того же дня на одной из застав – о бегстве Курбского стало известно очень быстро. Тут понял – ни убежать, ни отбиться от ратников не удастся, поэтому сдался им без борьбы, кляня себя за то, что не смог выполнить приказ господина. Все одно он бы не успел этого сделать – семью Курбского схватили в то время, когда Шибанов раненый лежал в монастыре. Беременную супругу и малолетнего сына сам Иоанн распорядился бросить в холодную и сырую темницу. Богатства князя и его земли тут же были отобраны в казну.

Существует красочный, описанный многими авторами эпизод, как Шибанов сам привез царю послание Курбского, и тот, пробив ногу Васьки жалом своего посоха, слушал чтение этого послания, не обращая внимания на мучения несчастного слуги. Все это, конечно, красивая легенда, не более – Иоанн бы ни за что не тратил своего времени на какого-то холопа, да и сам Курбский не отправил бы Ваську на верную смерть, ведь он наверняка надеялся спасти свою семью.

Ваську в застенке пытали страшно, следил за этим Афанасий Вяземский. Он же докладывал обо всем государю:

– Не сказал ни слова, великий государь…

– Значит, пусть там и сдохнет, – заявил Иоанн. Васька не сказал под пытками ничего о своем господине и умер с чистой совестью. Об этом везде стало известно очень быстро, и вскоре Вяземскому пришло тайное послание от монахов Псково-Печерского монастыря, прикормленных рукой Алексея Басманова, в котором они докладывали, что сей преступник после бегства своего господина ночевал в монастыре в келье Вассиана Муромцева, секретаря игумена Корнилия, который сам это дозволил. Вяземский поспешил доложить государю и об этом. Иоанн был глубоко задет этой вестью, навсегда уничтожившей его взаимоотношения с Корнилием.

«Вот и церковь предает меня», – думал царь, отослав тут же всех прочь. Сжав кулаки, сумел унять вскипавшую ярость и гнев. Пока он не смел поднять руку на столь влиятельного священнослужителя. Нужно лишь время…

Вскоре Иоанну доставили послание Курбского. Сам Висковатый зачитывал ему написанное. Сидя в кресле, задумчиво глядя перед собой, Иоанн слушал:

– «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному – ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты Сильных во Израиле, вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и Святую, победоносную кровь их пролиял во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к Царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, Христиан чародеями, свет тьмою и сладкое горьким! Чем прогневали тебя сии предстатели отечества? Не ими ли разорены Батыевы Царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни Германские в честь твоего имени? И что же воздаешь нам, бедным? Гибель! Разве ты сам бессмертен? Разве нет Бога и правосудия Вышнего для Царя?.. Не описываю всего, претерпенного мною от твоей жестокости: еще душа моя в смятении; скажу единое: ты лишил меня святые Руси! Кровь моя, за тебя излиянная, вопиет к Богу. Он видит сердца. Я искал вины своей, и в делах и в тайных помышлениях; вопрошал совесть, внимал ответам ее и не ведаю греха моего пред тобою. Я водил полки твои и никогда не обращал хребта их к неприятелю: слава моя была твоею. Не год, не два служил тебе, но много лет, в трудах и в подвигах воинских, терпя нужду и болезни, не видя матери, не зная супруги, далеко от милого отечества. Исчисли битвы, исчисли раны мои! Не хвалюся: Богу все известно…»[2 - Письма Ивана Грозного и А. Курбского здесь и далее представлены в сокращении.]

Иоанн слушал, глаза его глядели в одну точку, лишь иногда на губах возникала странная улыбка, затем внезапно пропадала.

– «Мы расстались с тобою навеки: не увидишь лица моего до дни Суда Страшного. Но слезы невинных жертв готовят казнь мучителю. Бойся и мертвых: убитые тобою живы для Всевышнего: они у престола Его требуют мести! Не спасут тебя воинства; не сделают бессмертным ласкатели, Бояре недостойные, товарищи пиров и неги, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву! – Сию грамоту, омоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюся с нею на суд Божий. Аминь. Писано в граде Вольмаре, в области Короля Сигизмунда, Государя моего, от коего с Божьей помощью надеюсь милости и жду утешения в скорбях».

– Сучий сын, – усмехнулся государь, когда письмо было кончено. Собравшись с мыслями, Иоанн велел писать Курбскому ответ:

– «Во имя Бога всемогущего, Того, Кем живем и движемся, Кем Цари Царствуют и Сильные глаголют, смиренный Христианский ответ бывшему Российскому Боярину, нашему советнику и Воеводе, Князю Андрею Михайловичу Курбскому…

Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого Владыки, и наследовать венец Мученика? Что жизнь, что богатство и слава мира сего? Суета и тень: блажен, кто смертью приобретает душевное спасение! Устыдись раба своего, Шибанова: он сохранил благочестие пред Царем и народом; дав господину обет верности, не изменил ему при вратах смерти. А ты, от единого моего гневного слова, тяготишь себя клятвою изменников; не только себя, но и душу предков твоих: ибо они клялись великому моему деду служить нам верно со всем их потомством.

Я читал и разумел твое писание. Яд аспида в устах изменника; слова его подобны стрелам. Жалуешься на претерпенные тобою гонения; но ты не уехал бы ко врагу нашему, если бы мы не излишне миловали вас, недостойных! Я иногда наказывал тебя за вины, но всегда легко и с любовью; а жаловал примерно. Ты в юных летах был Воеводою и советником Царским; имел все почести и богатство…

Хвалишься пролитием крови своей в битвах: но ты единственно платил долг отечеству. И велика ли слава твоих подвигов?.. Говоришь о Царствах Батыевых, будто бы вами покоренных: разумеешь Казанское (ибо милость твоя не видала Астрахани): но чего нам стоило вести вас к победе? Сами идти не желая, вы безумными словами и в других охлаждали ревность к воинской славе. Когда буря истребила под Казанью суда наши с запасом, вы хотели бежать малодушно – и безвременно требовали решительной битвы, чтобы возвратиться в дома, победителями или побежденными, но только скорее. Когда Бог даровал нам город, что вы делали? Грабили! А Ливониею можете ли хвалиться? Ты жил праздно во Пскове, и мы семь раз писали к тебе, писали к Князю Петру Шуйскому: идите на Немцев. Вы с малым числом людей взяли тогда более пятидесяти городов; но своим ли умом и мужеством? Нет, только исполнением, хотя и ленивым, нашего распоряжения… Если бы не ваша строптивость, то Ливония давно бы вся принадлежала России. Вы побеждали невольно, действуя как рабы, единственно силою понуждения. Вы, говорите, проливали за нас кровь свою: мы же проливали пот и слезы от вашего неповиновения…

Что было отечество в ваше царствование и в наше малолетство? Пустынею от Востока до Запада; а мы, уняв вас, устроили села и грады там, где витали дикие звери…

Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим Сильных во Израиле; их кровию не обагряем церквей Божиих: сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним одних изменников – и где же щадят их? Много опал, горестных для моего сердца; но еще более измен гнусных, везде и всем известных…

Хвала Всевышнему: Россия благоденствует; Бояре мои живут в любви и согласии: одни друзья, советники ваши, еще во тьме коварствуют…

Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сем мире нет власти Божией? Вот ересь Манихейская! Вы думаете, что Господь Царствует только на небесах, Диавол во аде, на земле же властвуют люди: нет, нет! везде Господня Держава, и в сей и в будущей жизни… Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего Эфиопского: горе мне! Какое бедствие! Престол Всевышнего окружаешь ты убиенными мною: вот новая ересь! Никто, по слову Апостола, не может видеть Бога! Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра Христианства в тебе угасла: ибо Христианин умирает с любовью, с прощением, а не с злобою. К довершению измены называешь Ливонский город Вольмар областию Короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе Властителя. Ты избрал себе Государя лучшего! Великий Король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю: Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно…»

Так и началась переписка, продлившаяся вплоть до смерти Курбского в далеком пока от того дня 1583 году. Сколько еще впереди ядовитых слов, сколько мыслей о сущности государства и религии, сколько уличительных речей! Их письма, наполненные ненавистью друг к другу, станут литературным памятником столетия спустя.

Глава 9

В сентябре в Москву прибыли послы от германского императора и магистра Тевтонского ордена в Священной Римской империи. Иоанн верил в то, что переговоры будут касаться совместной борьбы против Польши, и магистр Вольфганг в письме много говорил о союзе с Москвой. Но прибывшие послы говорили лишь об одном – чтобы царь выпустил из плена бывшего магистра ордена в Ливонии, старика Фюрстенберга. С трудом сдерживая бешенство, Иоанн отвечал:

– Снова вижу, что с вами, немцами, договариваться ни о чем нельзя. Еще недавно ваш магистр писал мне, что хочет заполучить Пруссию и готов повести полки против Литвы. Теперь же вы пришли говорить со мной о другом, и не услышал я ни слова о нашем союзе. А магистру вашему передайте – ежели отнимет он у Сигизмунда Ригу и Венден, то отдам ему старца Фюрстенберга.

Переговоры зашли в тупик. Фюрстенбергу суждено было умереть через несколько лет в плену, а германцы так и не вступили в войну с Сигизмундом.

Сразу же после завершения переговоров с германцами Иоанн решил наконец ослабить клан Захарьиных. Он был властителем всего, что жило и стояло на русской земле, и больше всего ревновал саму власть. Все, кто возносился подле него, тут же начинали этой властью злоупотреблять – Шуйский, Воронцов, Сильвестр, Адашев. Не избежали этой участи Захарьины, и Иоанн не собирался им этого прощать. Данила Захарьин был у них главой семьи, его люди и друзья повсюду и сейчас, пожалуй, нет могущественнее человека во всем государстве. Иоанн понял это давно и решил, что сейчас настало время лишить Захарьиных столь сильного предводителя.

Он пришел тут же по зову государя, и Иоанн, любезно улыбаясь, сказал ему:

– Сейчас мне опытные воеводы нужны в борьбе с Литвой. Отправляйся в Вязьму в полк князя Бельского.

Данила Романович опешил от столь неожиданного приказа. Уже много лет он никуда не выезжал из Москвы, ибо принимал участие в управлении государством. А теперь на кого все оставить? На Василия? Не справится он! Никита в Кашире стоит с полками. Выходит, не остается никого! Враги Захарьиных тут же сделают все против них, раздавят! Нельзя ехать!

– Как же так, государь? – Данила Романович бухнулся на колени перед сидящим в кресле Иоанном и хотел было сказать, что не время ему сейчас покидать Москвы, недругов много у государя, наследников надобно воспитывать, и еще многие мысли роились в его голове, но увидел каменное лицо Иоанна, его тяжелый взгляд и осекся. Пришлось покориться. Последним ударом для Данилы Романовича было то, что Иоанн не позволил ему целовать свою руку, лишь сказал кратко:

– Ступай!

Данила Романович вышел из государевой палаты словно в воду опущенный. Как же быть, что делать? Это была настоящая опала. «Заигрался ты, заигрался», – думал он с досадой и клял себя, что перестал быть осторожным.

Пока боярин прощался с домочадцами, давал брату Василию и шурину Сицкому последние указания, при дворе стало известно, что к Полоцку подошло литовское войско во главе с паном Радзивиллом…

Литовский лагерь утопал в проливных дождях. Земля раскисла и превратилась в вязкую жижу, которая засасывала едва ли не по колено. Новые стены Полоцка слепо высили перед литовцами во тьме. Изредка били по стенам пушки, город так же отвечал выстрелами, но на приступ литовцы не решались. Вскоре стало известно, что воеводы Пронский и Серебряный выступили из Великих Лук и медленно двигались в обход литовского лагеря, дабы ударить противнику в тыл, но проливные дожди задержали и их. Литовцы впали в уныние, спасали себя крепкой брагой, превозмогая этим тоску, страх смерти, холод, дождь и болезни.

Нещадно пил и пан Радзивилл – вместо того, чтобы руководить осадой и готовить войско к штурму. Казалось, он и сам понял, что город ему не взять.

Среди прочих командующих в его войске был Андрей Курбский. Говорят, в дарованных королем землях он тут же установил железный порядок, слуги боялись его, а соседи ненавидели – и уже в столь короткий срок пребывания в Литве. Мало того, что он отступник, так еще и просто гнилой человек. Радзивилл не верил ему, в глубине души презирал и не желал отправляться с ним в поход, но Курбский просил об этом самого короля – пришлось уступить. Молвят, на новых землях своих уже успел рассориться с соседями, слуги и холопы не любят его за гнусность и вспыльчивость. Да и в самом взгляде его, голосе и жестах есть что-то отталкивающее.

Едва Полоцк взяли в осаду, Курбский тут же начал призывать командование начать штурм в ближайшее время. Из-за недоверия к нему Радзивилл тянул, и это стало его ошибкой – вскоре начавшиеся сентябрьские проливные дожди ухудшили их положение. И старому гетману ничего не оставалось, кроме как сидеть в своем шатре у жаровни и пить вино.

– Позовите Курбского! – приказал он, когда уже изрядно выпил. – Призывал к штурму более всех, теперь поглядим, чего скажет!

Курбский вошел в его шатер, промокший насквозь. Слуги гетмана сняли с него истекающий водой лисий полушубок, изгвазданные грязью сапоги, переобули в легкие сапожки без каблуков. Лишь затем он предстал перед канцлером литовским.

– Садись к огню. – Радзивилл указал на пустовавшее напротив него кресло. Курбский сел в него, с наслаждением протянул озябшие сырые ноги к теплу. Радзивилл не мигая глядел на гостя, и Курбский по чуть косому взгляду и тупому блеску в глазах понял, в каком состоянии находится гетман. Ему стало мерзко.

– Теплого вина? – спросил Радзивилл.

– Лучше сразу к делу, – отрезал Курбский. Гетман чуть опешил, но, вовремя спохватившись, проговорил чуть заплетающимся языком:

– Что ж, тогда слушай. Ты опытный воевода и недавно призывал нас к штурму. Я хотел посоветоваться с тобой об этом.

– Полоцк имеет крепкие стены, царь снес при взятии города прежние и построил новые, еще более крепкие. Насколько знаю, в Полоцке воеводой сидит князь Петр Щенятев. Мы вместе командовали полком при взятии Казани. Нынче могу сказать одно – время упущено. Моральный дух войска слаб, много больных, а это значит, что штурм – верная смерть для всех нас.

Он замолчал, глядя на Радзивилла. Гетман задумчиво хмыкнул, отставил кубок и вновь впился глазами в князя Курбского.

– Еще недавно ты горячо призывал нас начать штурм, а теперь говоришь иначе! Из Великих Лук против нас идет ваше войско, хотят зайти нам в тыл. Стало быть, нужно либо брать город и ждать их уже за стенами, либо быть атакованными с двух сторон! И ты говоришь – штурмовать Полоцк нельзя?

– Время упущено! – твердо повторил Курбский. – Теперь князь Щенятев раздавит нас, словно блох. И, ежели в вас осталась хоть капля благоразумия, вы послушаете меня, ибо я знаю русских воевод, знаю, на что они способны, я осведомлен об обустройстве стен Полоцка, ведь я однажды уже брал его!

Радзивилл опустил голову и молчал, о чем-то крепко задумавшись. Затем послышалось его бормотание:

– Вчера пришло известие, что войско гетмана Сапеги было разбито наголову под Черниговом русскими войсками. С моря нас атакует Дания, с суши – Швеция. Нет, не застану я нашей победы, нет… Сколько смертей!

– Потому нам следует отступить, – перебил его Курбский, в голосе его чувствовалось раздражение, – велите завтра же войску отойти за Двину. Соберем силы и зимой вновь ударим!