Новое несовершенство. Верлибры

поглаживаю её руку,
а она жалеет детей,
которые так устали
возиться с её затянувшейся жизнью,
и сама она тоже устала.
И наступает четверг,
и я прихожу снова.
Пока прихожу…
А она всё дальше и дальше.
И голос всё тише и тише.
Кораблик её души уплывает туда,
где за горизонтом
океан этой жизни впадает в небесные веси
и растворяется в них.

Её муж незадолго до смерти сказал ей:
«Не волнуйся,
если на том свете мне будет плохо,
я возвращусь».
Но он пока не вернулся…

«Душа со временем черствеет, словно хлеб…»

Душа со временем черствеет, словно хлеб,
стучит в суме ветшающего тела.
Уж сколько стрел Амура об неё
сломалось – ни царапины на ней.
Какие зубы искрошились в пыль!
Какие пули сплющились в лепёшку!
А помнишь, как была она свежа
и корочка хрустящая дышала,
а мякоть пахла и ласкала губы?
Она была отзывчивее эха,
в ней набухала счастливо слеза
и грелся вечерами ум холодный.
Она не уставала удивляться
простым вещам и торопилась жить,
и чувствовать спешила,
и умирала, чтобы через миг
в лицо смеяться смерти,
которой нет.
Где это всё теперь?
Душа черства.
Пронять её ничто уже не может —
ни горе,
ни восторг,
ни нежность,
ни печаль.
Какой ты стал сухарь,
какой сухарь…
Но не спеши оплакивать её.
Бывало, хлеб не донести до дома,
отколупнёшь чуть-чуть – буханки нет,
а как – ты даже не успел заметить,
и снова сводит голодом живот.
Зато сухарь жуётся долго-долго,
чем дальше, тем вкусней.
На языке
тончайшие оттенки зерна,
cкрипенья жерновов,
опары,
печного духа,
материнских рук,
босого детства,
завтрака с любимой.
Чем дальше, тем вкусней.
Чем ближе горизонт,
тем больше
любишь чёрствый хлеб и сухари.

«На асфальте распластано мёртвое время …»

На асфальте распластано мёртвое время —
кто-то выбросил будто окурок или котёнка в окно,
не само же оно прыгнуло с тринадцатого этажа,
отчаявшись быть хоть немного нужным тому,
кто второй час толчётся с мобильником на балконе,
щекоча уши кому-то за тридевять улиц.
Солнце начинает садиться.
Ражий мужик
спешит за бутылкой, наступая на рыжие листья
и с маху вминая во время каблук.
Сердитая тётка
волочёт домой упирающегося огольца,
«Обормот, – кричит, – всё бы тебе носиться,
а время не ждёт, пора за уроки!»
и наступает на время стоптанным тапком.
Подкатывает мерсюк, вылезает деловитый мэн,
долго топчется на времени,
стирая с капота следы пролетевшей пичуги
и матеря всё, что летает,
скрывается в пасти подъезда.
Никто и не замечает, что время лежит под ногами.
Только дремавший на скамейке старик,
хрустя скелетом,
поднимается,
ковыляет к нему,
нагибается,
хочет поднять —
время ему пригодится,