Игра на деньги

Когда я слышу «Татьяна Ивановна», жена отдаляется от меня, отчуждается, уплывает в общую толпу, я начинаю думать о ней, как думаю обо всех, начинаю вспоминать то, что вспоминать мне не хочется. В такие минуты у Таньки, увы, уже и проседь в волосах, и талия излишне уширена, и утреннюю зарядку она делает только убоявшись моих обличений. В последнее время с некоторой тревогой я думаю и о деле, которому жена с излишним, как мне кажется, энтузиазмом отдается сейчас. Мне почему – то делается неловко, когда я слышу, как она (эстет! специалист по балканской литературе; знаток «романтического интимизма» и «абстрактного интеллектуализма»!) торгуется, например, с известным пока только в московских подземных переходах длинноволосым живописцем:

– Сколько, Юра, стоит ваша картина?

– Я, Татьяна Ивановна, хотел бы получить тысячу рублей.

– Могу объявить, что она стоит и две тысячи, только кто за нее даст такие деньги?

– Ну, давайте, Татьяна Ивановна, объявим: пятьсот…

Не люблю я слышать «Татьяна Ивановна»!

Вот когда я говорю (конечно, не при малознакомых людях, а в домашней обстановке) «Танька», я забываю о пополневшей фигуре, не замечаю ни огорчительных следов времени на лице жены, ни некоторой подпорченности Танькиного характера (думаю, что в последнем случае немалую роль сыграли те самые «огорчительные следы», которые я?то не замечаю, а сама Танька, вздыхая, подолгу ретуширует их перед зеркалом). С «Танькой» со мною рядом – прежняя юная студенточка в ситцевом платьице и с модной короткой стрижкой, в чьих голубых глазах я уже к четвертому курсу разглядел тот омут, в который мне отчаянно захотелось прыгнуть.

Так что пусть в повести будет «Танька», не лишайте меня приятных иллюзий.

4

На московских улицах «Форд» фыркал и сердито урчал – ему, наверно, не нравились небольшая скорость и частые остановки у светофоров; вспоминалась стремительная жизнь с ветерком на широких, как стадионы, европейских автобанах.

У последнего городского перекрестка на обочине дороги «голосовал» малорослый, с чемоданчиком у ног и в кепке на голове человек.

– Не будем останавливаться, – покосился я на Таньку. – Зачем зря терять время?

Танька успела возразить:

– Подберем! – и повторила слова, которые я когда – то услышал в своей редакции и при случае пересказал жене: – Даже маленький гонорар не сделает нас беднее.

Я остановил машину. Схватив чемоданчик, человек подбежал к нам и зачем – то снял с головы матерчатую кепку с длинным козырьком. Танька приоткрыла дверцу:

– Далеко?

– До Сафонова. Это триста километров. Я заплачу.

– Ну, разумеется.

Жена кивнула на заднюю дверцу машины.

«До Сафонова триста двадцать километров», – вспомнил я, но вслух мелочиться не стал.

А потом до Внуково осуждал себя за легкомыслие и, как всегда, когда дело касалось денег, соглашался с Танькой: «А ведь и правда, даже маленький гонорар…».

Еще не дышавшее зноем солнце (впрочем, против зноя наш «Форд» был вооружен кондиционером), голубое небо, справа и слева лес, ну и, конечно, надежда через несколько дней увидеть незнакомую нам жизнь – все это наполняло наши души радостным волнением. Танька даже запела (у нее хороший музыкальный слух, в университете она в духовом оркестре играла на флейте).

Держась за руль, я время от времени косился на стрелку, показывавшую расход бензина. Мне казалось, что стрелка опускается слишком быстро (это случалось всякий раз в первые дни после каждого повышения цен на бензин).

Когда Танька замурлыкала популярный городской романс, сидевший сзади пассажир неожиданно стал тихо вторить. Голос у него оказался красивым, он легко брал верхние ноты и безошибочно находил терцию.

Танька перестала петь и обернулась, пассажир тоже замолчал и – я это заметил в зеркале – заметно покраснел.

– Извините… люблю романсы. Когда – то учился в педучилище, у нас был хор.

– И вы там солировали? Как вас зовут?

В последнее время жена легко и бесцеремонно знакомилась с разными людьми. Среди наших новых знакомых вдруг оказывались полуподпольные мастера ювелирных изделий, хитроватые провинциалки, торговавшие на рынке деревянными поделками, специалисты по картонной таре, вязальщицы; были люди и вовсе подозрительной принадлежности.

– Николай. Можно Коля. Я и сейчас пою – в небольшом церковном хоре.

Пассажир, кажется, уже преодолел естественное для первых минут знакомства смущение, и Танька не упустила возможности поговорить с ним.

– Так вы, Коля, учитель?

– Был. Работал в селе, не понравилось.

– Что ж так?

Вздохнул:

– За хлебом надо было пешком ходить за десять километров. Мне было нетрудно – было стыдно.

– Куда ж смотрело сельское начальство?

– Смотрело в сторону районного начальства. А оттуда что ни день – звонок: «Как виды на урожай?», «На сколько перевыполните план по пшенице?», «За поросят отвечаете головой!».

– И вы…

Николай скривил губы:

– Когда стало совсем тоскливо, я в печке сжег учительский диплом, подпер колом двери времянки, которую снимал за десять рублей в месяц, и пешком ушел из села.

– Бросил учеников, школу… Никого не пожалел? – терзала попутчика Танька.

– Жалко было молоденькую директоршу – за три года на моих глазах она стала законченной психопаткой.

– И все из – за хлеба?

– По – Марксу: из – за идиотизма деревенской жизни.

Николай виновато улыбнулся. Зря Танька заставила его вспоминать…

Проехали молча километров пять. Когда машина миновала поворот на Гжатск, Танька продолжила свой диалог с попутчиком.

– Как, Коля, излечиться от идиотизма, я пока не знаю. А вот о вашем хлебе… Я бы, Коля, поступила так: собрала тех, кто ходит за хлебом за десять километров, и предложила сообща купить домашнюю пекарню – одну на всех. Недавно я видела такую пекарню в магазине – цена в разумных пределах.

– Надо еще принести из города мешок муки, – дополнил я Танькин план спасения сельской интеллигенции.

– Муку можно купить на месте. А в городе надо присмотреть дрожжей, – огрызнулась Танька.

– И соли по вкусу, – продолжал я дразнить жену. – Коля напечет свежих булочек, накормит изголодавшуюся интеллигенцию, а остатки продаст коренному населению. И труженики полей вместо самогонки начнут пить молоко и закусывать горячими булочками.