Режимный город

– Как это так придуманная?!

– Перед нами – документ эпохи!

– Секретарь райкома, конечно, мог переночевать и не на привокзальном приемном пункте…

– На что ты намекаешь?

Разговор ускользал в несвоевременную плоскость, и Гуртовой миролюбиво разъяснил:

– Босые ноги придуманы, остальное – правда.

– Ты, Толя, – летописец наших дней, – через минуту говорил лучший друг Гуртового Аркадий Винтов. – Как древние летописцы не дали исчезнуть из памяти народа целым эпохам, так и ты…

Писатель, слушая друга, согласно кивал в его сторону уже захмелевшей головой, но в то же время испытывал желание, в силу вдруг обострившегося чувства справедливости, кое-что в длинном, но не утомительном выступлении Винтова и уточнить: например, сказать, что в последнем своём сборнике – «Именем вождя» – он не на каждой странице был на высоте, к которой обязывала ответственная тема…

Эта мысль отвлекла документалиста от приятных воспоминаний о юбилейном вечере в ресторане и расширила рамки его размышлений до стен большого дома Союза писателей.

С начала «перестройки» в Союзе друг против друга стояли две разделенные политическим моментом стенки: одна высокомерно и принципиально не слушала и не читала «патриотов» (лишь иногда в своих журналах снисходила до кратких, но полных сарказма и даже издевательства обзоров их «вранья, помноженного на бездарность»); другая, в других журналах, не уставала злобиться и разоблачать подрывное (конечно, направляемое оттуда) творчество новых демократов.

«Нет, не будет между нами мира…» – вспоминая последние встречи и разговоры с коллегами, время от времени философски вздыхал Гуртовой, пока не ощутил, как некая вдруг парализовавшая его тело и волю сила стала неодолимо клонить ко сну.

Это обстоятельство не позволило писателю до конца выполнить намеченную им «под шелест шин» программу; вскоре он крепко спал и вместо степей видел тревожные, по-видимому, навеянные московскими воспоминаниями сны.

Спал Гуртовой до самого Клинска и проснулся не по своей воле: автобус, съехав с асфальта республиканского значения и вкатившись в Клинск, тотчас же стал судорожно корчиться на бесконечных городских колдобинах.

Минут через двадцать желтый «Икарус», наконец, прибыл на городскую автобусную станцию – остановился у маленького деревянного дома с открытыми настежь дверями и двумя зарешеченными окнами. Гуртовой прыгнул с подножки автобуса и, ощутив под ногами прочную опору, с наслаждением вобрал в ноздри свежий, хотя и теплый воздух. Потом неторопливо и с достоинством пригладил ладонью черную бороду и огляделся.

Взору его предстала маленькая площадь. Мусор отсюда, по-видимому, никгда не убирался, его просто сметали в придорожные канавы, что проходили по границам площади, так что к тому моменту, когда документалист рассматривал канавы, они были похожи скорее на высокие брустверы, вдоль вершин которых торчали грязные бутылки, куски ржавой проволоки, консервные банки, пакеты из-под порошкового молока, полусгнившая обувь и прочий уже отслуживший свой век жалкий человеческий скарб.

«Автобусные станции у нас всюду одинаково сирые», – со вздохом подумал писатель и почувствовал подступившую к сердцу патриотическую скорбь.

Центральная улица оказалась метрах в двухстах от автостанции. Писатель сразу понял, что это она, – во-первых, потому что улица, судя по табличкам на домах, носила имя Вождя; во-вторых, была она значительно шире других и лежал на ней аккуратно заштопанный асфальт. Улица была застроена старинными крепкими домами, в которых располагались районные учреждения, магазины и службы быта.

Гуртовой обошел магазины главной улицы, надеясь купить что-нибудь полезное. Нужны ему были, например, заграничные лезвия для бритья, на которые он надеялся выменять у соседа по даче рулон рубероида; или погружной электрический насос «Малыш» – за него знакомый председатель колхоза обещал привезти писателю на дачу машину навоза; или шампунь для волос жене… Но ничего такого в магазинах не было.

В булочной стояла небольшая очередь и продавались серые батоны.

Проголодавшийся в дороге писатель купил батон и, пока шел в райком партии, съел его с немалым аппетитом.

5

Здание райкома располагалось на главной улице города. Это был двухэтажный кирпичный дом, построенный специально для власти лет десять назад.

По первому, застеленному линолиумом, этажу дома, где размещались небольшие и скромно меблированные кабинеты, гордо ходили, всем внешним видом и даже походкой демонстрируя государственную озабоченность и важность доверенного им занятия, молодые, серьёзные инструкторы. Второй этаж предназначался секретарям, и его облик заметно подчеркивал это обстоятельство: на полу здесь лежал дубовый паркет, коридор устилала тяжелая зеленая дорожка, а двери в большие кабинеты были обтянуты натуральной коричневой кожей; столы и стулья в кабинетах были отечественными, но, изготовленные по специальному заказу, отличались некоторой канцелярской изысканностью.

В половине девятого утра первый секретарь райкома Весенний – человек высокого роста, с большой головой, покрытой седой, но ещё густой и даже вьющейся шевелюрой, – вошел в свой кабинет. У дверей по привычке огляделся. На длинном столе, предназначавшемся для приглашенных, в белой вазе стоял букет полчаса назад срезанных уборщицей – на клумбе у входа в райком – красных роз; луч солнца дрожал на середине большого письменного стола, ещё свободного от бумаг; рядом, в углу, неколебимо стоял двухэтажный сейф, где хранились секретные документы, а на верхней полке под желтой фланелевой салфеткой лежал полагавшийся секретарю по должности черный пистолет; у стены, противоположной той, где был письменный стол, бесшумно отсекал секунды бронзовый маятник больших, как шкаф, напольных часов.

Так здесь было и вчера, и позавчера, и год и пять лет назад.

«И будет всегда», – как заклинание, произнес про себя Степан Федорович и, ухмыльнувшись, сел за стол.

Два природных свойства Весеннего способствовали его ни при каких обстоятельствах не иссякавшемуся оптимизму: Степан Федорович был незаурядно умён и ещё более незаурядно циничен. Благодаря этим, хорошо взаимодействовавшим друг с другом свойствам, он, в отличие от многих своих коллег (которых уже первые речи Горбачёва заставили нервничать), быстро просчитал перспективу «начатых по инициативе партии» реформ и хорошо представил себе, чем закончатся все эти, как он говорил, «московские стенания». Закончатся возвратом к прежнему порядку жизни (и произойдет это скоро и тоже по инициативе партии, но уже без Горбачёва), потому что для создания лелеемого прогрессистами демократического общества в государстве нет главного: за семь десятилетий партия создала крепкую, как гранит, и не поддающуюся изменениям социальную базу существующего строя – сделала народ, который, подобно дрессированному животному, способен двигаться только по периметру циркового круга и никогда не перескочит через барьер. Такому народу не нужна перестройка, тем более, что улучшение ему обещают через ухудшение жизни (понятно, что даже ремонт крыши дома временно ухудшает жизнь). Ну, а без поддержки народа, как справедливо учит самая передовая теория, любое государственное начинание обречено на провал…

Весенний привычным движением руки открыл блокнот-ежедневник.

«В десять – аппаратное совещание».

«К двум часам – в ЦК…»

В республиканский ЦК первых секретарей райкомов в последние дни стали вызывать часто, и это подтверждало правильность политических прогнозов Весеннего и укрепляло его лучшие надежды.

Писатель, одной рукой придерживая на плече большую, купленную в свое время в Болгарии сумку, а другой стряхивая с бороды хлебные крошки, по мраморным ступенькам поднялся на второй этаж райкома. В приемной пожилая мышка с сиреневым одуванчиком на голове, выслушав документалиста, сообщила ему, что «первого секретаря вызвали в Центральный комитет», но она – если, конечно, московский гость не возражает – может доложить о нем второму секретарю Дмитрию Ильичу Медведеву.

Гуртовой не возражал.

Медведев не любил не согласованных с ним заранее официальных встреч, поэтому, выслушав вошедшую в кабинет секретаршу, хотел было отказать гостю в аудиенции. Однако, секунду подумав, решил все-таки принять писателя и даже почувствовал к встрече с ним некоторый интерес.

Из всех пишущих Дмитрий Ильич до сих пор лично знал только одного человека – редактора районной газеты Марка Анатольевича Пшеничного, которого не любил за многое – например, за старомодные костюмы, имя (секретарь подозревал, что Пшеничный – еврей, хотя тот в документах писался украинцем), но главное – за бездарно редактируемую им четырехполоску «К сияющим вершинам». Медведев давно уже хотел поспособствовать переводу редактора на менее ответственный участок работы (например, в клинский гортоп), но сделать это мешал упорно ходивший в городе слух, что Пшеничный в свое время был послан в Клинск не республиканским ЦК, а самой Москвой.

Чтобы познакомиться еще с одним пишущим, Дмитрий Ильич и решил принять московского писателя. Не исключал секретарь и того, что Гуртовой, возможно, расскажет что-либо не известное Медведеву про жизнь столичной интеллигенции, за творчеством и политической деятельностью которой райком в то время следил внимательно и с некоторой опаской.

Документалист переступил порог двойной пахнувшей кожей двери и пока шел к письменному столу, за которым сидел Медведев, разглядел кабинет секретаря. Половина левой стены была заставлена шкафами с собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма, правую стену целиком занимали полки со знакомыми писателю книгами и брошюрами, разъяснявшими это учение. Оглядев стены и по привычке стараясь думать метафористично, Гуртовой сравнил их с хорошо укрепленными баррикадами.

Дмитрий Ильич поднялся навстречу писателю и пожал ему руку – достаточно учтиво, чтобы намекнуть на некоторую долю гостеприимства, в то же время недостаточно сильно, чтобы не дать гостю повода подумать, что его тут ждали давно и очень ему рады.

Документалист извинился за свое появление в Клинске без предупреждения («трудно звонить из Москвы», – соврал он), потом подал Медведеву писательское удостоверение и командировку. Прочитав на командировке подпись классика советской литературы, Дмитрий Ильич, возвращая документы, скользнул по лицу гостя заметно потеплевшим взглядом.

– Союз писателей, – начал объяснять документалист цель своего приезда в Клинск, – готовит книгу о работе партии в условиях перестройки. Мне поручено написать очерк о вашем райкоме…

Гуртовой многословно стал излагать секретарю свой творческий замысел, а Медведев внимательно и заинтересованно слушал его и в то же время размышлял о своем.

По установившемуся в районе порядку все гости райкома делились на разные категории и соответственно по-разному привечались. Начальство из республиканской столицы или секретарей из соседних райкомов возили на Реку в охотничий домик, где в любое время года можно было пострелять дичь, поудить рыбу, вкусно поесть-попить и попотеть в сауне. Гости рангом пониже удостаивались удовольствий, главным образом гастрономических, на поляне; остальных кормили и поили в местном ресторане – в спрятанной за общим залом специальной комнате.

«К какой категории отнести писателя?»

В конце разговора с секретарем документалист попросил устроить его в гостинице и помочь «в конкретном изучении материала». Медведев пообещал все организовать, а про себя решил с «изучением материала» не торопиться.