Шкатулка, полная историй о героях

– Вам ни к чему побаиваться того, кто предан вам до последнего вдоха, – снова поклонился царю Аракчеев. – Мне не было двадцати лет, когда я впервые имел счастье лично познакомиться с вами – столько же и Пушкину сейчас. И никому не дано знать, что из отрока сего вырастет…

Это был первый случай, когда Аракчеев спас великого поэта от верной каторги или чего еще похуже. Первый, но далеко не последний. Второй раз это случится в 1820 году, когда граф Воронцов пожалуется на поэта царю, а Аракчеев скажет, оскалясь какой-то загадочно-счастливой улыбкой: «Государь, кто влюблен, тому многое может проститься!»

– Похоже, вам обоим многое прощается, – ответит сурово император, но тут же возьмет перо и отправит уволенного со службы поэта не в сибирскую ссылку, как собирался, а «на постоянное жительство в село Михайловское Псковской губернии под надзор местного начальства и родителей поименованного выше г-на Пушкина».

Чистейшей прелести чистейший образец

Пушкин оставил после себя десять гениальных томов и четверых детей. Несмотря на «донжуанский список» и массу слухов о своих побочных детях, великий поэт заставил нас поверить, что единственной и неповторимой его любовью была Наталья Николаевна Гончарова – «чистейшей прелести чистейший образец».

Пушкин погиб в 37 лет. Аракчеев в 37 лет только женился. Граф не оставил ни перечня донжуанских подвигов, ни детей. В его жизни было две женщины. Первую, свою жену он, наверное, смог бы полюбить, если б она явила собой «чистейший образец» его мыслей и представлений о преданности. И кто знает, может, совсем не так сложилась бы его судьба, и совсем не такое негативное мнение он оставил бы о себе потомкам.

Он не искал чинов в приданое, как вообще никогда и не от кого не искал чинов и наград. Он просто хотел семейного счастья, которое в его представлении означало, прежде всего, взаимное уважение. «Любовь и дружба ее есть единое мое исканное в ней благополучие, чего я единственно прошу от Всевышнего, а без оного, по чувствительному моему характеру, я не могу быть здоров и счастлив». Так писал он о своей избраннице незадолго до свадьбы.

В начале февраля 1806 года Аракчеев обвенчался с Натальей Федоровной Хомутовой, дочерью малоизвестного генерал-майора, занимавшегося рекрутским набором. В тот же день новоявленная графиня получила по императорскому указу Екатерининский орден 2-й степени – высшую «женскую» награду Российской империи.

Наверное, сидя «на золотом крыльце», царь с царицей думали, что самый лучший подарок на свадьбу молодой женщине – фрейлинский статус. Он давал право без приглашения появляться при дворе, посещать все балы в высшем свете. Короче, открывал любые двери – танцуй хоть до упаду. Можешь с мужем, можешь одна – никто с тебя не спросит, никто не осудит.

Новоиспеченная графиня не успела подарить мужу ребенка. Прожили вместе они всего год. Несогласие супругов во взглядах стало проявляться все чаще, и граф с удивлением обнаружил, что его дела, его симпатии и антипатии для молодой жены совершенно безразличны, что, прожив все лето в Грузино, она так и не могла полюбить его детище. А к зиме она явно затосковала по Петербургу и прямо заявила мужу, что до сих пор не использовала свой фрейлинский статус, не появившись ни на одном балу в свете. Он отпустил ее в столицу.

Нет точных сведений, как вела себя графиня на балах. Но, конечно, нашлись доброхоты, тут же сообщившие графу обо всех ее «партнерах по мазурке». Граф прибыл в Петербург, имел с женой серьезный разговор и при ней приказал своим людям, чтобы графиня впредь не выезжала одна.

По сути, это был домашний арест. Несмотря на это, однажды вечером, когда мужа не было дома, она потребовала подать карету и назвала адрес, куда ехать. На отданный ею приказ лакей, поклонившись, ответил: «Их сиятельством графом сделано запрещение вам ездить одной». Карета так и простояла у крыльца до возвращения Аракчеева и до нового скандала, в конце которого граф заявил жене, что отныне она лишается права делать какие-либо траты без его ведома.

Вряд ли граф понимал, что женщине можно запретить ездить на танцы и расточать там улыбки в обмен на знаки внимания, так необходимые ее натуре, можно запретить ей вообще появляться в свете. Но лишить ее скудных копеек на личные расходы – это значит, оскорбить в ней женщину, лишить ее «женскаго» пола и смысла жизни.

Декорум брачного сожития сохранялся бы, наверное, еще долго, если бы не случай, если бы граф не был в курсе всех дел, особенно когда они касались крупных чиновников. До сведения Аракчеева дошло, что обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, регулярно получающий 100 000 рублей на секретные нужды, тратит деньги совсем на другие надобности, с интересами службы ничего не имеющие. Он доложил об этом государю императору Александру Павловичу. Последовало высочайшее повеление отревизовать расходы главного полицейского чина.

Аракчеев срочно потребовал к себе все книги и дела по данной теме. Каково же было его изумление, когда он прочитал в книге выдачи расходов, что его супруга дважды получала по пять тысяч рублей. Граф не позволил ей даже слова сказать в оправдание, дал час на сборы.

Замуж графиня Хомутова больше так и не вышла. В отличие от Натальи Николаевны Пушкиной, которая станет Ланской, нарожает новому мужу-генералу еще трёх дочерей, а про историю с Дантесом однажды скажет княгине Вяземской: «Мне с ним было весело. Он мне просто нравился, и я думала: будет то же, что два года сряду». Чистейший образец – ну что за прелесть эта сказка! К сожалению, это не сказка…

У графа Аракчеева в жизни была еще одна женщина. Та, которую он считал единственной своей любовью, своей невенчанной женой, с которой он прожил больше двадцати лет, которой он писал такие страстные, такие нежные письма и которую, несмотря на ее лживый характер и низкое происхождение, считал поистине «чистейшим образцом».

Но и она никогда не была ни образцом, ни «чистейшей прелестью». И кто знает теперь доподлинно, любила ли она Аракчеева вообще, способна ли была на такое чувство. Тут важнее другое: она сама была любима искренне и нежно. И она сумела сделать графа настолько счастливым, что он гордился своей любовью, которая меняла его, от которой он становился смелее, мягче.

В 1820 году, спасая Пушкина от жалобы графа Воронцова на «воинствующий атеизм» поэта, Аракчеев взял на себя смелость объяснить государю всё только лишь влюбленностью молодого стихотворца. Государь увидел в непривычной сей смелости влюбленность не Пушкина, а самого Аракчеева. И простил-то, получается, обоих…

Аракчеев остался верен своей любви до конца. Даже смерть не смогла их разлучить. Когда любимая женщина погибла, великий царедворец чуть не сошел с ума. Его больше не интересовали государственные дела, он ушел со службы и, закрывшись ото всех людей и от всего земного, тихо умирал от тоски по своей любимой еще долгих девять лет. Граф приказал заранее выкопать себе могилу рядом с ее прахом. И умер, так и не снимая с шеи ее платка…

Одна, но пламенная страсть

Это была в буквальном смысле любовь до гроба. Звали ее Настасья Минкина. Происхождение ее доподлинно неизвестно. Одни историки пишут, что она была женой грузинского крестьянина-кучера, то есть из подневольных графских крепостных. Другие находят ссылки на ее цыганское происхождение, третьи – что, дескать, «привезена сия шалава из портового города, где ходила в полюбовницах по матросам». Четвертые утверждают, что Аракчеев лично купил ее у одного петербургского помещика, узнав о продаже молодой красавицы из газеты.

Думаю, вернее всего версия про местное, кучерское происхождение, поскольку остались воспоминания о том, как «Наська, перейдя в барские покои, первым делом приказала дать мужу на конюшне двадцать плетей в собственноручном присутствии». И возле сельского Андреевского собора, того самого, где позже будут похоронены и сама Настасья и сиятельный граф, долго будет отличаться ухоженностью могила некоего Федора Минкина, скончавшегося в 1809 году.

Когда Аракчеев появился первый раз в Грузино как новый владелец, черноокая красавица Настька была уже замужем. Ей шел девятнадцатый год, и в мечтах ее не было стать наложницей графа. Он показался ей отвратительно старым, а уж в мужчинах она к тому времени разбиралась. Но порядки, которые с первого дня стали утверждаться в Грузине, ей пришлись очень по душе. Никто теперь не ходил по двору без толку, не шнырял туда-сюда. Все было продуманно и четко. За пьянство, за любую оплошность – палкой по спине. Провинился сильнее – вечером пожалте на конюшню, получите свое, спустив портки и задрав рубаху.

Граф жил одиноко, гостей особо не привечал. Но и ему требовались в доме горничные. Как-то муж Федор, отвозя управляющего в соседнее село, обмолвился про свою Настасью – предложил ее в барский дом мыть полы. За этим занятием новый хозяин и застал цыганистую девку. Через неделю она уже числилась экономкой с постоянным окладом в триста рублей. Первое распоряжение ее было – вечером на конюшню «отблагодарить» Федора.

«Двадцать два года спала она не иначе, как у дверей моей спальни, – писал в начале 1826 года граф Аракчеев. – Последние пять лет я уже упросил ее поставить для себя рядом кровать. Не проходило ни одной ночи, в которую бы я, почувствовав припадок иль произнеся какой-нибудь стон, даже и во сне, чтобы она сего же не услышала, и в то же время входила и стояла у моей кровати, и если я не проснулся, то она возвращалась на свою, а если я сделал оное, проснувшись, то уже заботилась обо мне. Во все время жизни ее у меня не мог я никогда упросить ее сидеть в моем присутствии, и как скоро я взойду в комнату, она во все время стояла. Она была столь чувствительна, что если я покажу один неприятный взгляд, то она уже обливалась слезами и не переставала до тех пор, пока я не объясню ей причину моего неудовольствия».

Написано собственноручно сиятельным графом. Вчитайтесь еще раз, и вы почувствуете, как пытается нежно и благодарно говорить о женщине тот, кто сам никогда толком не умел сказать ничего возвышенного, кто больше привык общаться с офицерами в казарме, чем с дамами. Он без нее и дня не мог прожить! Отъедет в Петербург ко двору – и уже скучает, мчится домой, в Грузино, к Настасье своей ненаглядной. А это, считай, почти двести верст.

Как только Аракчеев «возвысил ее до своей интимности», то очень скоро Настасья Минкина почувствовала себя барыней. Она ходила уже в богатых платьях, приказывала от имени графа, гоняла всех по-черному, наказывала немилосердно. Особенно девок молодых не жалела, словно чуяла в них возможных соперниц. А уж если наружностью поприятнее, так вообще пощады не жди. То каленым утюгом грудь прижжет, то ножницами или ножом лицо исполосует. Просто лютовала, и никто пожаловаться не смел. А если что и доходило до графа, то опровергала все, плача у него на плече.

Желая навсегда привязать Аракчеева к себе, Настасья очень старалась родить ему ребенка. Знать, старалась не напрасно, о чем однажды графу было доложено прямо во дворец срочным нарочным. Аракчеев сослался больным и помчался, загоняя лошадей, в Грузино. Выскочил из кареты, не обращая внимания на посторонних, обнял выбежавшую ему навстречу домоправительницу:

– Настёнька, неужели?!

Она счастливо смеялась, краснея от посторонних, тянула графа в дом. С того времени всё в Грузине было подчинено только ее желаниям и приказам. Анастасии Минкиной шел 28-й год. Мальчик родился здоровым и крещен был Михаилом. Тут же приставили к нему кормилицу из соседней деревни.

Порой уставал граф от своей Настёньки, и это она, как женщина, мигом сознавала. И старалась придумать нечто, что заставляло хозяина каждый раз по-новому глядеть на нее. То новый наряд наденет, из Парижа только что присланный. То предложит ему дорогу построить новую. То вдруг сообщит, что желает грамоте учиться – и он зовет для нее лучших учителей из Питера. А спустя месяц подсунет ему письмо в конверте – то-то граф удивится, какие слова выучила писать его Настёнька, как зовет он ее, когда они наедине.

Граф будет хранить эти письма и сотни раз перечитывать после смерти своей возлюбленной. Писем сохранится двенадцать, за 1809-й и за 1819–1820 годы. Почему так? А очень просто. В 1809 году, после рождения сына, ее влияние на Аракчеева было так велико, что он разными тайными махинациями обеспечил ей дворянство под фамилией Шуйская – задним числом выдал ее замуж за только что почившего польского шляхтича. Делал это он, конечно, в первую очередь ради сына – думал о том, что карьера его должна быть при дворе. В 1821 году, когда Мишеньке исполнилось двенадцать, Аракчеев отправил его в Петербургский пажеский корпус. Там постоянно его проведывал, всячески балуя.

Настасья свою благодарность за дворянский титул выразила письменно. Граф плакал, читая это любовное признание с грамматическими ошибками. Впрочем, ошибок в письмах было на удивление мало. Это и заставит позднее исследователей усомниться в авторстве фаворитки. И дело даже не в грамматических ошибках, а в самом литературном стиле, слишком уже высоком для такой личности, как Настасья Минкина-Шуйская. И докопаются историки, найдут подтверждение, что письма писал по ее указке один из учителей питерских, а она только переводила на свои каракули, так глубоко трогавшие и приводившие в восхищение Аракчеева. Но будет это уже после смерти Настёньки и после смерти самого графа.

Шуйская очень быстро стала незаменимой в графском доме. В особой кухне она по-прежнему готовила для него обед. Получала уже 2400 рублей, зимы проводила в Петербурге, остальное время года – в Грузине, куда все чаще приезжали именитые гости. К тому времени все, что Аракчеев хотел переделать, было закончено строительством. Имение было приведено в образцовый порядок. Посетивший имение историк Н. Карамзин писал, что даже в Европе он не встречал такого великолепия. Каменный дворец, возводимый лучшими архитекторами Европы, был закончен к 1806 году.

Сиял золотом огромный Андреевский собор, фонтаны били в зеркальных беседках, на дорожках ни соринки, в доме – ни пылинки. Приехал посмотреть на владения графа и император Александр I.

Домоправительница дворянских кровей Анастасия Федоровна Шуйская была представлена государю-императору. Царь все понял, но ничего против не сказал, хотя и старался общаться только с графом. Свита тоже все поняла, и с тех пор любой сановник мог попасть к всесильному Аракчееву только с соизволения «злой Наськи», как они стали величать ее за глаза.

Конечно, странно, что полуграмотная деревенская девка сумела войти в полное доверие военного министра. Впрочем, бывали и потом похожие истории на Руси. Как говорится, сердцу не прикажешь, а если Бог захочет наказать, то отнимет разум.

10-го сентября 1825 года случилось страшное. В очередном припадке ярости «злая Наська» истыкала ножом лицо дворовой девки. Вечером в барские покои ворвался жених этой девицы и тем же ножом отрезал Анастасии голову. Граф едва не сошел с ума. И только несколько дней, проведенных в Юрьевом монастыре, слегка осветлили его разум, и он, вернувшись, устроил великую разборку, казня всех правых и виноватых.

Тогда-то на следствии и открылось, что Настасья была бесплодна и весь срок беременности носила под платьем подушку. А настоящая мать – та женщина из соседнего села, что стала кормилицей Мишеньки. Всесильная барыня запугала ее, пригрозив смертью, и, как только дитя родилось, приказала окрестить и принести к себе. Протоиерею было сказано, что младенец умер при родах, и похоронили пустой гробик.

Надо отдать должное, Аракчеев не отозвал Мишу из пажеского корпуса. Он и потом не мешал ему делать карьеру, просто перестал с ним встречаться. «Сын» получит офицерский чин, станет георгиевским кавалером. После смерти графа он быстро сопьется и сгинет неизвестно где.

Расследование раскрыло Аракчееву глаза и на другое. В отсутствие графа никто не собирался хранить ему верность. В постели обожаемой им домоправительницы за эти годы побывало немало мужчин, в том числе и подчиненных графа по военному ведомству. От этого удара в самое сердце Аракчеев никогда не оправился. Он просто тихо исчез из истории Отечества.

Быть можно дельным человеком…

Граф собою «был безобразен и в речах произношения гнусливого», что людей отталкивало от него. Да и он сам, подолгу бывая в опале, не только в Грузине, но и в петербургском доме тоже, вел жизнь далеко не светскую. Обыкновенно он вставал в четыре часа утра, до развода караула занимался в кабинете бумажными делами: читал почту, разбирал документы, делал пометки и писал резолюции. Развод караула часто принимал самолично и всегда бывал при этом взыскателен. Не было случая, чтобы кто-то из офицеров остался не наказанным.

В 12 часов граф обычно ездил во дворец с докладом, и берегись все, мимо кого мчался эскорт, особливо военные. Из дворца возвращался к обеду. Ровно в два часа садился за стол. Иногда приглашал с собою личного доктора, адъютантов или дежурного по канцелярии офицера. Обед был всегда умеренный, три, редко когда пять блюд, приготовленных просто, но очень вкусно. Вина почти не подавалось. За столом хозяин сидел с полчаса, был разговорчив и шутлив, хотя не жаловал словоохотливость у других.

Званые обеды собирал редко. Один из современников Аракчеева пишет: «Обеденный стол графа был весьма хорош, но порции не должны были превышать известной меры. Так, например, куски жареного мяса или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: отныне он мог рассчитывать на долгое преследование со стороны графа. Порядок же и чистота в доме были такие, что малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроскопического наблюдения, имела следствием для слуги палочные удары и арест для чиновника».

После обеда Аракчеев опять принимался за работу. Потом был перерыв на чай и краткую прогулку, после чего он снова садился за письменный стол. В девять часов вечера обычно ложился спать, хотя частенько в полночь вставал и устраивал ревизию дежурным адъютантам. Такому раз и навсегда установившемуся распорядку дня и образу жизни он никогда не изменял ни под каким предлогом.

Вино не доставляло ему удовольствия, граф не понимал в нем толка. Он не курил и не нюхал табака, потому что государь не любил «табашников». Аракчеев вообще мало ценил комфорт и жил весьма скромно. Так же равнодушен он был ко всем видам спорта. Охотой не занимался, не ловил рыбу, не катался верхом, хотя держал хороших лошадей. Он не искал женского общества, не умел и не любил ухаживать за женщинами, считая, что они только отвлекают от дел.

Он посещал театры, балы и собрания лишь по необходимости. В свободное от службы время играл порой в бостон с близкими знакомыми. Это было единственное удовольствие, которое граф себе позволял; оно не отнимало у него много времени и почти ничего не стоило, потому что по крупной он никогда не играл. Все остальные наслаждения для графа Аракчеева как бы не существовали.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказавшись от удовольствий света, жил исключительно для службы и от подчиненных своих требовал того же. Дом его в Петербурге напоминал крепость, куда попасть мог только тот, кого он приглашал. Все дела государственные шли через его руки, тысячи людей с ходатайствами просились к нему на прием, но редко кто допускался. Можно представить, как все его ненавидели.