В неожиданном рейсе

Самым приятным на «Лотосе» было ежемесячно в ведомостях расписываться за 1500 баксов.

Ладно. Вернулись. В родном «пентагоне» в три раза меньше отдали, замылив и двойную оплату за шастанья в зоне конфликта. Всё же парней и те непривычно баснословные деньжата распирали.

Встретились не столь везучие в продвинутости кореша. Разве гордость от дальних заработков спрячешь? Открылись по-русски.

– Чего? Чего?…пятьсот?! Да мы такую мелочь за неделю пропиваем.

С годами многие ельцинские загибулины в Отечестве выпрямили. К тачкам, бывшим доходнее всяких хождений под флагами, давно потерян интерес. Поколения на судах меняются, подобно вахтам. У каждого составятся свои истории. Главное, чтоб жили душой, тогда и их душевным не обойдут.

Иди и откажись

Когда-то на Руси запойно читали книжки. Все сословия в том преуспели. Даже полуграмотных забирало в плен печатное слово.

Шло ли на пользу? – теперь знаем: «Отнюдь нет». А пожил бы ещё Пушкин – несомненное отрезное: «Да». (Тут пристало выдержать кислую паузу. Задуматься).

Вот ведь. Пуля Дантеса уложила и русскую словесность. Судите сами. Вечная наша гордость – Александр Сергеевич на последнем своём десятке пробился к пониманию: какой она должна быть? Ясно показал то в «Капитанской дочке».

Всякое лицо повести со своей правдой. Оная у Пугачёва, Гринёва, у следственной комиссии. Все стоят за свою. Только зло есть зло. Поступки чести трудны, непонятны, судимы. Наказание и милость – ненавидящие друг друга сёстры. Но «должен быть один человек, стоящий выше всего, выше даже закона». Это государыня матушка-царица. Государь. В этом весь поздний прозревший Пушкин!

По бесовскому камертону новые властители дум настроились. Вывернуть наизнанку сложные натуры не получалось. Ниже взяли планку. Чтоб скрыть ущербность, подливали плаксивой чувствительности. Хлёсткостью образов увлеклись. Белиберда надоела – перья вовсе перекосило. Принялись народ в страдальца превращать. «Лишних людей» развели с байроновской кальки. Не без таланта поданное, воспринималось картиной всамделишней. Чтиво, годами талдычимое по выводам, впивалось в простодушные умы. Не созидателей – разрушителей то готовило. К тому ж постигла Россию неудачная Крымская война.

Искрами высекла она Герцена и бомбистов. Вообще всяческих разносчиков беспредела. Получалось: эта подлая камарилья заранее освящена литературой. В ролях любимых деток не худо смотрелась. Никого не смутило: на что приспособилась жить? На каком таком острове нашла кров, похвалу, щедрую окейность?

Чистые идеалисты заболевали студенческой горячкой. Подхватил её и наследник действительного статского советника Алёша Шиповальников. Хоть имел папа частную престижную гимназию в Петербурге. Живи! Ни в чём себе не отказывай. Ан нет! «Раз народ бедствует, рассержусь, свобод потребую».

Народовольцы на сто последних ролях прекраснодушных держали. Сами за царём-освободителем Александром II охотились, напоминая конченых маньяков. Добились-таки. Ещё верёвок на шеи. Задуренных Алёш власть пощадила.

Остужали их обжитым Севером. Губернский город Архангельск очень тому соответствовал. На новом месте Алексей к стыду убедился: угнетённых в помине нет. Все, кто не ленится, живут в собственных домах. По праздникам провинциально нарядны, крендельно довольны. Текут себе по деревянным мосточкам в многочисленные церкви. Самым большим событием почитают Маргаритинскую ярмарку. Престранно: никакого интереса к Марксу с его-то цепями и бродячим призраком!

На исправительной стезе поневоле повернёшься к жизни. Поприща захотелось. Приискал. Пусть и подмочена биография. С забытыми порывами корпел скромным чиновником. Что ни день – биение сердца с неким волнением. Опознали виновных? То поморочки-щеголихи: природно румяные, грудастые, с особой статью, дремуче аполитичные. Да столбовой дворянин поторопился и в этом вопросе. Уже привёз с собой гувернантку, жившую при семье. Как случалось, бедную, былого знатного рода. Предположительно, подлинно любившую несостоявшегося Робеспьера.

С тоски ли по петербургской жизни, с другого ли, испорченный книжками вскоре помер. Зато сын Георгий вжился в архангельский уклад. К прельстительным идеям фикс питал отвращение. В петровской Соломбале двухэтажный особняк из лиственницы заказал. Среди поморочек, цепляющих воображение и столичных фатов, выделил со цветочным имечком Мариамну. Прочное гнёздышко вскоре огласилось порослью дворянско-поморских Шиповальниковых.

Миражом кануло тихое житьё и благоденствие. До того, как им повзрослеть, сотрясли Отечество войны. Всего зловредней – козни западных тайных служб.

Заражённые с младых ногтей едкими книжонками, многие предали Государя. Прочие безумцы столкнули русский колосс в бездну. Радовались, цепляли красные банты, млели от Марсельезы. Грубые плясали «Яблочко», пока не уложили на их же жертвы. (Такое закону революций не противоречит). И в племени знаменитых литераторов убавилось. Кому пощада – пайком пристегнули. «Извольте счастьице отрабатывать».

А народ действительно начал страдать. Устроили вожди ему кровавую селекцию. Ещё повезло, что продолжатели «великого учения» за семьдесят лет сами разложились с головы до пят. Оставшись без особого присмотра, сердешный начал карабкаться на свет. Редко удаётся ему надёжно зацепиться. Чаще срывается. Великая русская нация обидно изводит силы впустую. Мы же ниточку того рода из сумрака времён потянем. Присмотримся. Понять попытаемся. Ежели не уразумеем, вовсе выходит другие. И цена нам грош.

Пора знакомить с главным героем. С чего бы начать? Пуститься пересказывать жизнь? Выбрать чёткий момент? Может, просто окликнуть? Пожалуй, вернее…

На выездном VII съезде Географического общества царила учёная скука. Зато, доцентно вытекая в фойе, оживлялись. Было там кого встретить! Одних громких имён с десяток.

– Смотрите, смотрите, Папанин! – восхищались помоложе.

Бывалые, тёртые обрывали:

– Потише, а то матюгнётся.

И точно, до дребезга стёкол раздалось:

– Валера-а! Ты?! Ё..!!!

К кому дерзость относилась, поменял курс. Сам из себя представительный, с запоминающимся лицом. Морской китель с особыми золотыми нашивками. Соображают: «Круче капитана». Поставивший всех на интерес – пухл, низковат. Добирал лишь былой значимостью, развинченными манерами. Обнялись, не пряча радости. Разница в летах, поболе чем за тридцать, некоторых удивила. А тем хоть бы хны.

– Помнишь Копачёво? Сорок второй? Ты шкет заморённый. А я поохотиться от присмотра Хозяина смотался.

– Иван Дмитриевич! Как же. Силёнок сапоги стащить не хватило. Ухитрился на рывок взять. Извиняюсь, вы упали.

– Всё. Бросаем мудиловку. Правим в ресторан!

Точь-в-точь Иван Папанин: неказист, груб, избирательно сердечен. Прятал свою неприкаянную одинокость. Боялся встреч с загубленными на том свете. Почему приблизил паренька, помогавшего в детском лагере? Мог бы Фрейд распутать. Мы проще попытаемся.

Путь к славе дался ему через великий грех. Ведь КрымЧК сварганили не для изюма. Занимались кромешной ликвидацией. Всех до кучи: с золотыми и серебряными погонами черноморцев, паладинов барона Врангеля и просто с господским обличьем, дамочек с детьми. С хорошо выраженными русскими чертами – туда же.

Троцкий (Бронштейн) аж взвизгивал: «… наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы – о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть! С каким наслаждением уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!»

В пору тогда Ивану сочувствие выразить. Это ж надо к таким юношам прибиться?! В предпочтении было – массово топить. Благо море рядом. Ну, ещё закапывать живьём. Расстреливать не любили. Но не гнать же далёко раненых, оставленных под честное слово в госпиталях…

Что после такого остаётся в душе? Гадать не будем. И про отношения с неистовой красной ведьмой Самуиловной[1 - Розалия Самуиловна Залкинд (Землячка).], главной распорядительницей крымского ада по-большевистски.

Проверенный партией зашкаливающим изуверством, седлал должности одна другой краше. Наконец, полярный начальник из него получился. Точней сказать, назначили для отмывки рук. На всю страну прогремел с экспедиционной льдины. Война вообще вознесла до уполномоченного ГКО[2 - ГКО – Государственный Комитет Обороны.] на Севере. Военные и продовольственные грузы от союзников контролировали двое: он да Сталин. Различие в местах. Тот в Архангельске. Великий горец – из Кремля.

При отсутствии судов в порту выезжал Иван Дмитриевич баловаться дорогим ружьишком. (Вестимо, с привязкой к телефонной линии). Раз по деревне идёт, гордясь парой рябчиков. Навстречу подросток на лошадёнке, впряженной в телегу. Почти поравнялись. Хлёсткое, властное:

– Стой! Чей будешь?

Выслушал и скомандовал:

– Чаль клячу. С буржуйскими прикусками чайком забалуемся.

Упомянутое падение с лавки не смутило живую советскую легенду. Напротив, балагурности добавило. За тотчас поданным самоваром потягивают третью чашку. Изо всей арктической героики – про уборные дела в кастрюле. Повелел податься в моряки. Даже привстал, распаляясь.

– Знал бы ты, Валерка, какой в этом шик! Для души и для взоров! Чисто по-одесски впопад. Личико твоё, гляжу, флотско-княжеское. Уж я-то ваших перевидал. По сю пору в глазах стоят. Чувствую – не избавиться. Доконают меня контрики бледные.

Отпуская, взял слово приходить без церемоний. Попенял, что мало скушал угощения. Привычно диалектическую причину извлёк:

– По породе манеришь, не иначе. Поди, и на скрипке пиликаешь?

– Да. Играю немного.

– Эх, не по-нашему-то!

В хрустящей обёртке толстую плитку шоколада протянул.

– Снеси своей мамане, явной дворянихе. Бывай, браток Валера.

Охранник-особист, секущий всякий момент, дёрнул отроку башкой. Сам же Иван Дмитриевич почувствовал ком у горла. Кольнули неподобающие большевику мысли: «Сколько подобных мальчиков из-за меня не родилось? Кто послужит, как сумели бы те? На что купился я, гад?!»