Крылом мелькнувшая

– Благодарю. Чтоб держаться хорошей морской практики, предпочту иначе.

Едва трап спустили, нагрянула высокая комиссия: погранцы, таможня, портовые власти, вплоть до санитарного контроля. И сразу шмон с пристрастием. (Рейс-то откуда!) Всем на тот момент положено сидеть по каютам. Лишь кто назначен на перекрытия коридоров да вахтит в МКО[28 - МКО – машинно-котельное отделение.] – при делах. Начинали всегда с надстройки. Офицер-пограничник сурово сличает лица с фото на паспорте моряка. Пара таможенников уподобляются ретивым сыскарям. Неким свидетелем за их спинами маячит, проинструктированный матросик.

На пароходах и в ходу была тишина, тем более у стенки причала. Слышно – подымаются с топотом по внутренним полутрапам. Сейчас вежливо постучатся в капитанскую дверь, подождут отклика. На том, единственный бонус уважения ко главному в судовой роли обнулён.

Именно в таковскую секунду кэп определился: «Свой? Чужой?». Стучатся.

– Где наша ни пропадала! – разряжается Петрович. Ковёр сигарообразной торпедой летит на вечное заглубление.

– Да, да. Входи, служивые.

Дальше всё как обычно: сверка личности, осмотр приобретённого и почти явное желание, чего-нибудь обнаружить. Эх, абсолютно не за что зацепиться. Всё же старший в звании интересант делится каверзной мыслью в протокольной обёртке.

– Э-э отчего иллюминатор нараспашку открыт? Под осень ведь.

Самый раз снисходительно пояснить:

– Вы, поди, заметили: на пароходах всегда излишне жарко.

Любопытствующий чин, на глазах умнеет, даже выдавил улыбку. Петрович в полном великолепии капитанской формы являет природное, чуть ироничное, обаятельное благородство. В служивых вселяется чувство неловкости обременения собой такого замечательного человека. Как возможно культурней, подаются к следующим, заранее подозреваемым.

Сколь хорошо ни шмонали, ничего лишнего не нашли. Видно, те, кто рискнули, знали свои заведования и все шхерины[29 - шхерины (сленг) – потайные уголки.] парохода на пять с плюсом. Через полтора часа комиссия схлынула. Многие петровские до утра оказались свободны. Спеша, разоделись, как пристало морякам-загранщикам, и в песенном настроении, прихватив отоварку, подались к остановке маймаксанского трамвая. Направился с ковром и всем прочим капитан. Перед магазином, затейливо построенным купцом Макаровым, сошёл под восхищённый взгляд кондукторши. Пересёк площадь и окунулся в царство деревянных соломбальских домов и домишек. В одном из них, с угла переулка Шилова, жил мечтатель о недоступном житейском предмете.

Нежданный визитёр смело распахивает калитку. За ней огородик, кусты малины, обязательная рябинка, черёмуха и пёс на цепи. Кудлатый физиономист враз прикинул: «Дядька по облику порядочный. Дорогим одеколоном весь нюх забил. С каких-таких мослов ему красть?» Однако на подобии звонка к хозяевам выдал гав-гав. Оценив осторожную благосклонность пса, подымается гость на крылечко. А уж дверь распахнулась. Тот самый знакомец стенорил голосом, собранным их всех распрекраснейших чувств:

– Батюшки светы! Валерий Петрович! Какими судьбами?!

– Не вы ли, Александр Изосимович ковёр мне заказали? Так вот – пора получить.

Тут же нарисовалась дражайшай половинка мечтателя Вера Савватьевна и мило всплеснула ручками. Счастье состоялось! Заводят Петровича, минуя тёмные сени, в кухню с запахом блинков и супа из чугунка. Близ русской печки – вешалка. И без того нарядный красавец-мужчина преображается в капитана. У Савватьевны отсутствие (!) слов, кроме ахов. Ковер наконец-то свободен от пелены бумаг. При виде развёрнутого чуда, новая волна блаженства обдаёт соломбальскую парочку. Первым приходит в себя Изосимович, и как рапортует:

– Деньги у нас давно ить скоплены. На комоде в глиняной кошке. Сей миг расплатимся. Я за молотком!

– Ни в коем случае! Отставить! – командует и на чужой кухне капитан.

– Пускай киска дальше на комодике красуется. Меня жена, две дочки ждут. Рад был пустяковое, приятное одолжение вам сделать. Примите уверения.

Когда вновь за калиткой очутился, решил пройтись по ещё как родственным улочкам. Много тут мастерового народа, соотносительно с наипервейшей когда-то особой, по сю пору живут. Все эти Плотниковы, Князевы, Царёвы, Государевы, вестимо, Петровские. В общей сумме, благодаря корабельным трудам на верфи царя Петра со свитою. Некоторых награждённых по предкам картинными фамилиями, помнил с детства. Из тех-то, обратно в славную сторонку, война никого не вернула. Шагалось архангельскому вольному мореходу удивительно легохонько. Но не только оттого, что под ногами досчатые мосточки. Душа кэпа радовалась всему там узнаваемому. Память примирительно сличала прежнее с настоящим. Даже то, что долгий рейс прошёл без законного прибытка, ничуть не огорчало. Ведь счастлив же при малом кочегар Алька. Счастливы хозяева кудлатой собаки и глиняной кошки. Скоро с разбега прильнут две дочурки, обнимет жёнушка. Господи! Как просто быть счастливым. на фото – тот самый пароход "Петровский" СМП. 6815 т; 109х34х7 м; 1800л.с.;10 узлов

Робинзоны со спасателя

Так и быть. Воскресим не то что забытую, а тщательно оберегаемую от лишних ушей историю. Со временем, по печальному естеству жизни, сотворивших эдакое не стало. Нет и подавно их грозного начальства. Стало быть, ни подводя никого, поведаю о людях, проявивших силу русского духа в отчаянных обстоятельствах. В ту арктическую навигацию спасатель «Протей», как всегда, нёс свою тревожную вахту. Уточнить на моменте – прохаживался возле Новой Земли. В зависимости от обстановки, менял свои точки на карте чуть южнее, уходя под бок Вайгача. Однако не бывает задач без морочных усложнений. На спасатель ещё навесили присмотр за проливами: Карские Ворота и Югорский Шар. Вот такое не очень-то охватное и сомнительное по предсказуемости пространство Арктики, в нарезке больших распорядительных умов. Как должно спасателю, «Протей» имел полный штат команды, вплоть до водолазов. Говоря технарским языком, целую водолазную станцию! Разумеется, экипированную надёжнейшим снаряжением даже для глубоководных спусков. Оным тогда почитались классические скафандры с медными круглыми шлемами, прозываемые трёхболтовки. И число тех молодцов связывалось с цифрой три. Не однажды мы ещё столкнёмся с тем совершенным счётом.

Ну, а сейчас пора на капитана с/c «Протей» пристальней взглянуть, ибо всё он замутил. Характерный тот мастер[30 - мастер (анг.) – синоним слова капитан.] был живой подменою сударей пиратской удачи. Дерзкие, как помню, светлосиние глаза, хрипловатый голос, дублёные черты лица. Словно под заказ и нос, украшенный волевой горбинкой. Известной вещью, плюющая на здоровье привычка табачничать. Неравнодушен, точно, к водочке, да ни как хвастливый бражник на показ – гораздо проще. Нечто вроде мимоходом изопьёт всем нам нужной, полезной водицы. Буль-буль с растяжечкой стакашик – и дальше за дела. При подобном самоустроении, заделался Галайкин вечным каботажником. Одни арктические севЕра, где он для команды второй после Бога, помогали оставаться капитаном. Ни дня бы не потерпела советская кадровая система запредельного оригинала, будь за ним присмотр помполита. По трезвому размышлению, то была счастливая промашка конторских. Сколько сбереглось полярных волков оттого, что названый деловой катался лишь на судах, ходящих в загранку. Также честно признаем: команда спасателя состояла сплошь из козодёров. "Лучших" кадров СМП лишённых визы. Словом, тот ещё штрафной подборчик, всё с той же вольной харизмой.

Близилась пора подстраховывать последние возвращающиеся из дальней Арктики караваны. А там уж без прелюдий, попрут паковые[31 - паковые – многолетние льды.] льды и запечатают, вкупе с народившимися новыми, бродячие курсы «Протея». Самостийный Галайкин прикинул: «Верняк, меньше двух неделек осталось. С чем в Архангельск к семье пожаловать? Силён вопрос! Они ж не моряки-загранщики, что бычатся от нейлоновой отоварки в срамных антрепкинских[32 - антрепкинских – правильно антверпенских.] пакетах. Тьфу! Прости им, Господи.

У спасателей форс куда круче. Буднично этак, чуть ли не в робе с увесистым мешком мечтательской нельмы[33 - нельма, омуль – из семейства лососёвых. Водятся в морях русской Арктики.], омуля домой припереться. Да чтоб я сдох, если мы(!) ненастоящие мужики-добытчики». Однако также понималось: спокойно заняться рыбалкой «Морспас» не даст. На кривой объехать надо. По-умному. Кэповские стрелки сошлись на водолазах. Во-первых, ничем не занятые здоровяки без чужих пробоин измаялись. Во-вторых, все остальные включены в обстановку, расписаны по вахтам. Короче. Кашлянул он, чтоб голос металлом фонил, и по судовой трансляции объявляет: «Старшине станции в каюту капитана». И тотчас нужный явился, не роняя достоинство сугубо важного спеца.

За откровенной беседой под водочку, затем за фляжкой спирта для промывки водолазных шлангов, достигли полного понимания. Ведь исполнить срочнейшую задачу во благо команды – святое дело. Посему прочувствованно ударили по рукам. Несбиваемый никакой дозой алкОголя, Галайкин поднялся на мостик менять курс. Старшина Анатолий Коваленко направился посвящать своих в тонкости оговорённого замысла.

На дневной вахте второго штурмана, «Протей» прибыл к рыбному, давно разведанному Галайкиным местечку Югорского Шара. Могучая троица в морфлотовских ватниках, напрочь не сочетавшихся с престижными водолазными фесками, уже на кормовой палубе. Кроме отряжаемых, кэпа, дракона, расторопных матросов ещё массовка. Будто на матке подплава[34 - матка подплава – судно снабжения подлодок.], сгрузили в рабочую шлюпку рыболовные сетки, снасти, чуть-чуть съестного да анкерок с водою. Особо бережно отнеслись к ценному согревательному – литровой бутылке спирта. Капитанский дробовик, на всякий-де случай, понтовал у старшины наперевес. Именно таковский штрих добавлял задуманному предприятию духоподъёмной авантюрности.

Заключительная сцена проводов легко рисуется словами. Доставленная до берега троица, улыбалась во всю широту водолазных физиономий. «Протей», благодаря двум гребным винтам, разворачивается, как танцор на пяточке. При этом Галайкин не отказывает себе в удовольствии напрячь тифон. Басовитый гудок берёт, словно под купол всю тамошнюю бескрайность. В одномашку картинка начинает меняться. Спасатель на полном ходу резко терял свои размеры. Новоявленная рыболовная артель, подобрав непокладистый скарб, потащилась к обзываемому именем существительным.

Вблизи тот предмет походил на примитивную избушку. Причём, стёкла в оконцах выбиты, двери по частям из печурки давно дымом вышли. Удивляться излишне. Советская власть заботой о ненцах перебирала. А те, самой малостью на собственный лад, трогательное попечение подправляли. Ведь нет жилья лучше чума! Значит, смотрелки со стекляшками к чему? Дверь туда-сюда дёргать, дураков поищите. То ли дело завесить всё оленьими шкурами. Сразу тепло и глазам казисто. Попаслись олешки – опять двинулись на нетоптанный ягель[35 - ягель – тундровый мох.]. Шкуры снятые в нартах поедут. Без всякой блазни и на новом месте ни стеколок, ни дверей. «Лишнего, однако, тундра не любит». Любой малолеток в малице о том вас просветит да ещё курнуть попросит.

Окаменели наши мужики перед сквозной всем ветрам холобудой. Недобрыми выражениями прошлись по кэпу, спроста ли затемнившему, с чем они столкнутся? По ощущениям, тамошний октябрь месяц, не уступал архангельскому декабрю. Поэтому, перво-наперво надо, хоть как-то согреться. В том переживаемом случае – спирт идеален. Вскрыли все три приснопамятные стеклянные банки вкуснейшей тогдашней тушёнки. Чуток огненную жидкость развели и выпили за удачность рыбалки. Такое сразу примирило их со всем на свете. Даже крайне прикольным казалось теперь само их обиталище. Холод смягчился лучшим настроем душ. Решили прикончить бутыль, чтоб завтра не было искушения, заодно и всю закуску. Ну, а с утречка поставят на мелководье сети. Да и ловись царская рыбка, экая по россказням Галайкина прёт нынче косяками из Карского моря. Само собой, отборной горячей ухой забалуются. Там и «Протей» подскочит, будя фактория по приёмке несметного улова. Они же гордо отбудут налегке. В судовой баньке с парком ужо как(!) поблаженствуют на полке, пока уши не начнут заворачиваться. Утешно погревшись воображаемым жаром, заняли себя тёрками на близкие водолазные темы.

Занимательной оказалась история про спасение теплохода «Архангельсклес», пропоротого адской машинкой, подсунутой (по догадке) норгами. Разом на два трюма пробоина, гарантировала каюк за минуты. Это ни какое-то там чтиво, высосанное писакой из пальца. Живым свидетелем и ликвидатором тихушного ЧП – сам рассказчик Анатолий. Главным дядькою, старшиной был Пётр Рогальский, третьим – Иван Вербицкий. И всё на том же самом «Протее». Одной станцией без сна и роздыха, как заранее списанные в расход зэки, помогли судну до порта дотащиться. Подключать в помощь другие станции, да и любую замену тем водолазам, строжайше запретили смотрящие выше некуда.

Очевидно, в Москве семидесятых годов больше всего убоялись обидеть натовскою карлицу Норвегию засветкой её подлянки. Местным простакам втолковали на низовом уровне начальства удобоваримое: «Угольный газ в трюмах рванул. Во!» А то, что крайчики семиметровой пробоины почему-то во внутрь загнуты, необсуждаемый молчок. С какого-такого перепуга не проявилась ни в чём накачка массы Советского Союза?! Не поняли ни те давешние парни, ни редкие, кого поневоле к тайне рваного борта допустили. Неужели так политесно деликатничали изо концессии добывать на шпице[36 - на шпице – Шпицбергене.] убыточный дряной уголёк?! Поматерившись в верхний партийный адрес, героические водолазы перешли к фишечкам мелких житейских луж. Развлекли себя анекдотами и, утеснившись друг к другу, заснули в реальном полярном вытрезвителе.

Сыграть побудку пришлось преждевременно. Ни с того ни с сего, завыл ветрище. Касательно их слуха, точно в жуткой аэродинамической трубе. Шторм! Только его не хватало. Вся прекрасно расписанная Галайкиным вылазка на берег, украдена чертями. Кошмарней облома то, что матросам «Протея» не подойти за ними на шлюпке. Так вляпаться! Жратвы вовсе нет. Спасибо, хоть одеты и совсем недавно были сытые, по водолазную мерку хмельные. С практичной смёткой уселись спиной к подветренной стеночке избушки. Теперь та осознавалась ни столь критично и даже тянула на подарок судьбы. Двоим от третьего, захотелось проявления, что ни на есть власти:

– Чего делать, старшина?

– Чего делать, чего делать, – передразнил Анатолий, – Смолить и к стенке ставить. Грубоватая шутливость помогла. И, как вовсе сообразное ночному времечку, старшинское веление:

– Досыпать будем.

Утром, избавленные от завтрака, подались до кромки берега. Одно гуляние волн, украшенных гребешками и пеной, выглядело для них тоскливей любого болота. Уж лучше обратно. Под прикрытием стеночки стали коротать неспешное времечко, занимая себя разговором. Около 12-ти кто-то в подначку напомнил:

– Поди, сейчас в столовой команды поварёшками восьмёрки в супнице выписывают. От подобного каламбура все насупились и долго молчали. Каждый про себя прикинул: «На трое суток, не иначе, погодка разгулялась. Ё-моё!»

Если чудесным образом они могли бы заглянуть в капитанскую каюту «Протея», то увидели бы мрачного Галайкина. Только что он совершил поступок чести: отказался от обеда в кают-компании. Бурлящие чувства кэпа состояли из переживаний об оставленных в проливе. Ему, как никому другому, понималось: мужики голодают. Спиртяга, конечно, по-русски сразу выпита, съестное исчезло закуской. Раньше трёх суток их не вызволить. Совсем некстати радиограмма, указующая сходить до секретной точки на Новой Земле. Ещё и там можно время потерять. Всенепременно, так оно и сложится в одну кучу. Прежний его расчёт уже ничего не стоил. «Эх, да пропади пропадом эта рыба! Что я, подлец, сотворил во благих ретивостях о команде?! Нет мне прощенья! Пока водолазы на борту не очутятся, я с ними наравных. Ни куска в рот не пихну! Разве остатки водочки, вместо компота, себе позволю. Лишь бы самоспасаться в тундру не подались. Не выйти им оттуда».

Ход мыслей старшины станции более чем отличался. При прогулке ещё приметил: ягель в округе, впрямь, не топтанный. Выходит, за здешнее лето ни одного стада не копытилось. Ни «культурного» с пастухами-ненцами, ни дикого. Скоро тут всё под снег уйдёт. Не может быть, чтоб ни какие рогатые напоследок не подбежали. С приобщёнными к цивилии – накормят. В диком варианте выручит ружьишко. Пока же надо занять моих разговорами. Говорят, в тюрьме – первейшее средство от принудительного отдыха. Под знаком разных историй миновали первые полные сутки их робинзонаты.

На вторые сутки почти тоже самое: прогулка до штормящего пролива, байки без вранья, анекдотцы. И уже в строгую меру водицы из дубового анкерка. Эк, чё-то в следующие 24 часа перестали воспринимать весёленькое. Теперь нравились обстоятельные истории, которые разбирали до голой сути. Шторм приметно терял силу, даже запросматривало низковатое солнце. Ещё оно бы грело.

Четвёртая зарубка суток была богата на выплеск нервов, от почти что задвига сбыточности. На быстрых копытцах пожаловала, наконец-то, мимолётность удачи, точнее мясного обеда. В бывшем оконце, с навсегда застывшим видом, вдруг киношно замелькали десятки оленей. Немой вопрос: «Чьи будут?» Прояснился сразу – дикие! Тревога в одно ружьё! Анатолий, не хуже морпеха, выскочил исполнить извечный долг мужчины. Вот только диспозиция не подыгрывала ему. Много раз обижаемое людьми стадо, держалось кучно. Отказав себе в удовольствии щипать ягель, на сопочке замер крупный самец-вожак. Произошла суровая дуэль выдержки. Анатоль машинально пригнулся. Таё совсем выдало умысел двуногого.

Чтоб выстрелить жиганом наверняка, нужно подойти хотя бы на сорок метров. Необъяснимо как, об этом знал учённый человеческой жестокостью олень. Каждый шаг стоил старшине нелишнего месяца жизни. Сердце аритмично колотилось, как у сердечника с диагнозом последней стадии. Нечто подобное по напрягу относилось и к вожаку. До ближайшей по расстоянию матки-оленихи требовалось ещё несколько шагов. И тут раздался атасный рёв-хрип с обзорной сопочки. Стадо моментально рвануло прочь. А гордый выигранным поединком олень, победно трубя, потрясая рогами, подался за своими.

Обломанный этаким нечаемым исходом, Анатоль виновато побрёл восвояси. Встретили его с пониманием. Ажно благодарили. Мол, будь иначе, нажрались бы до заворота кишков. А так, глядишь, ещё поживём. Не показывая печали, разменяли пятые сутки. В основном теперь молчали. Но и в том была своя терапия. Каждый уходил в личное. Мечталось о доме, женщине, детях. Словом, о простом, всем нужном нам счастье.

В полдень безуспешно пробовали наладить рыбалку. Прошедший шторм навредил им уже задним числом. Подход к воде забило «добром», который сбросили за навигацию со всех бортов и полярных зимовок. Будто на адрес невинный отправили: "Доставить к воронке пролива такого-то Шара". Неопределяемая гадость, радужная откачка судовых льял и шламовых цистерн, брёвна, тара, поддоны, пустые бочки под пробкой, – всё вышвырнуло море. Выходило: разновидовой мир природы, как мог, защищался от людей. Хрупкое равновесие жизни планеты пока не понималось их мозгами. Немудрёна к тому причина, если Бог лишь для совсем отсталых. Продвинутым, берущим всё нахрапом силы, флаг в руки и туда: по миражной дороге к «светлому» будущему. Чуть ли не за полвеком, через исторический облом, выйдет безоговорочный пересмотр отношения к матушке-природе. А наша робинзонская история опять вильнёт к пиковому моменту.

– Думаю, на ужин будет курятина, – буднично объявил Анатоль товарищам. Как можно мягче, его поддели:

– Не хочется чего-то. Психбольница уж больно далековата.

– Экие, вы у меня, – буркнул старшина под доброго папашу и подался со стволом на прибрежный променад. Мало бах, бах растянутым дуплетом. Является с двумя убиенными чайками.

– Щиплите кур, бездельники.

В избушке оживление. Как-то умудрились сварить. После наскоро приконченного ужина, благодать так и не снизошла. Из каждого живота – подвывание о добавке. По сиюминутной памяти, само блюдо, варёное в морской воде, отдавало дикой солью, рыбной ворванью. Да чего там. Даже обсуждать не стали. Поинтересовались только: «Как насчёт курятины назавтра?»