По реке времен (сборник)

Никогда не забуду теплого июньского дня, когда я, сойдя с поезда в Моршанске, вышел в поле, которое начиналось сразу же за новым вокзалом. Ветерок трепал на мне рубашку, и я всем телом чувствовал его ласку и нежность, которые я отнес просто на счет родины, родной земли. Нет слов, чтобы выразить то состояние всего организма, состояние легкости и счастья, какое я испытал. Так меня встречала родная земля.

От Моршанска я доехал уже каким-то местным поездом до станции «Хлудово», от которой до Хомутовки всего-то километра три. По пути в деревню со мной произошел забавный случай. В поле я выронил из рук записную книжку и ветер развеял по полю листки. Как мог, я их собрал. Но когда я пришел в родное село, там уже были разговоры, что какой-то мужчина разбрасывал по полю листовки, наверное, вражеский агент. Я рассказал, что тот агент был я, но рассказал, конечно, не всем, и разговор еще некоторое время передавался среди жителей села. Дремучести деревенских жителей нет предела. Думаю, теперь там все-таки иначе. Электричества у нас в то время не было, а радио провели лишь в 1956 году – и это был великий праздник.

В Хомутовке я остановился в родовом доме моей матери, где жила ее золовка, тетя Таня. Дом был поделен на две части, одна из которых принадлежала ее сыну, племяннику моей матери, Алексею Федоровичу. Сам Алексей Федорович с женой Полиной и дочерью, моей крестницей Светланой, жил в это время в другом месте. У меня был отдельный вход, и я жил свободно, не очень стесняя тетю Таню.

В то время я отчаянно влюбился в местную красавицу Веру Басманову, жившую на другом конце села, в деревне Кончановке, и каждый вечер я отматывал по несколько километров туда и обратно. Однажды мы сидели ночью у нее в палисаднике, и она спросила, что это за перстенек у меня на пальце? Я сказал, что это пустяк, не следует обращать на это внимание. «А если это пустяк, сними и выбрось его!» – сказал она. Я снял и выбросил его куда-то в темноту. Таким образом, шмара, предсказавшая мне, что я выброшу перстень через год, оказалась права. Несмотря на это Вера на мои ухаживания отвечала довольно прохладно.

В это время в Веселом жил мой дальний родственник, Ватолин Иван Иванович. Он был на четыре года старше меня, отслужил в армии, успел поработать в геологических партиях на Камчатке. Мы с ним очень подружились. Он читал наизусть стихи Владимира Солоухина и привил мне любовь к ним – до сих пор я помню стихи про чудака, ищущего в тайге свое счастье!

Был еще парень лет восемнадцати, пасынок врача нашей больницы Елены Яковлевны. Мы втроем очень подружились и называли друг друга «Человек», имея в виду человека с большой буквы, чье имя, по Горькому, «звучит гордо». Все мы интересовались литературой и пробовали писать. Во всяком случае, Ватолин Иван собирался стать писателем. Потом он уехал в город Волжский, и мы с ним некоторое время переписывались.

Так вот, однажды был какой-то праздник и всю местную молодежь возили на машинах в Ракшинские леса. Там, на опушке леса, было устроено гулянье. Я доверил своему другу Ивану Ватолину поговорить с Верой обо мне. Он согласился. Они отошли в сторону леса, погуляли и объяснились. Она ему сказала, что «Витя хороший человек, но ты мне нравишься больше». Словом, как в песне:

Однажды в любви я признаться Доверил дружку своему…

Но дружбу я ценил выше отношений с девушками. Мы остались с ним друзьями, только теперь на свидания с ней ходил он, а не я.

Вообще в ней было что-то роковое, причем наследственное. Во-первых, наследственной была красота. Ее мать имела какое-то не деревенское имя Марго, хотя, может быть, это было и прозвище. О ней до меня доходили слухи, передаваемые старшим поколением.

Их роман длился тоже недолго. Вскоре мы узнали, что Вера вышла замуж за какого-то таджика и уехала жить к нему на родину. Ее дальнейшей судьбы я не знаю.

После Веры я увлекся младшей сестрой Шуры Елизаровой, по которой давно страдал и даже успел отстрадать. Младшую сестру звали Лидой – ей я посвящал свои стихи: «Лида, Лида, ты ли это, Лида?..» и далее в том же роде.

Еще была девочка из «Южной Америки», так называлась одна из деревень – самая окраина Веселого. Не помню ее имени, она училась в восьмом классе, и я ей очень нравился. Наши отношения дальше взаимных симпатий не пошли, но когда ездили в Ракшу на гулянье, мы ехали с ней вместе – она сидела у меня на коленях. Странно складывается жизнь. Многих женщин я забыл напрочь, а эту девочку помню. А и была-то всего эта поездка.

Особый разговор – встреча с другом детства Иваном Ивановичем Кречетовым. Прозвище у него было странное – Калмык. Почему – не знаю. В детстве мы с ним жили в Хомутовке, потом он переехал в Кочетовку, где жил рядом с Шурой Елизаровой. Я узнал, что он женился и живет с молодой женой. В барском саду я нарвал огромную охапку сирени и нес ее по Кочетовке так, что меня в этой сирени не было видно. Сирени оказалось целое ведро – так я поздравил их, желая столько счастья, сколько цветков в моем букете. Не знаю, счастлив ли он был или нет, но его женитьба была для меня событием, потому что мы были, что называется, не разлей вода.

Потом, уже перед моим отъездом, он должен был идти к жене, она жила в Куликах – это соседнее село. Я проводил его до школы, которая стояла недалеко от большака. Мы пожали друг другу руки, и оба со слезами на глазах долго стояли, смотрели друг на друга, словно предвидя, что расстаемся навсегда. Попрощавшись с ним, я собрал котомку, и рано утром тетя Таня проводила меня на большак. Сначала она меня отговаривала, а поняв, что бесполезно, – благословила.

Денег у меня с собой не было. Трудно понять, на что я рассчитывал, – у Горького, по моим понятиям, тоже не было. Но я не учел, что это была совсем другая Россия и народ был другой.

Я пошел большаком на юг, в сторону Сосновки, районного центра. Прошел несколько деревень, что стояли по обе стороны дороги, разговаривал по пути с местными жителями, спрашивал их, что за деревня, как живут и т. п. Народ в наших деревнях довольно дикий и подозрительный. Я шел с раннего утра часов до четырех дня, устал, нашел укромное местечко, съел пару яиц с хлебом и решил немного полежать в траве. Незаметно уснул, а проснулся от каких-то голосов. Слышу, говорят: «Вот тут он!..». Открываю глаза – на меня пялятся мужики, с ними милиционер: «Кто такой? Что тут делаешь?». – «Человек, – говорю, – вздремнул». – «Вставай, пойдем с нами». Привели меня к правлению совхоза. Там шло партийное собрание. Собрание прервали, все вывалили на улицу, услышав, что привели «шпиона». Что у них там было разведывать – непонятно. Обступили меня, я стою, опершись подбородком на палку. Все меня разглядывают, как в зоопарке. Тут я подумал, что зверям в клетке также неприятно, что мы их разглядываем. Задают разные вопросы, да еще с какой-то агрессией, будто я посягнул на их собственность. «Ну я же к тебе в деревню не иду смотреть, как ты живешь, чего ты сюда приперся».

Наконец приехала за мной милицейская машина и отвезла меня в Сосновское районное отделение милиции. Допросили меня и оставили в камере предварительного заключения. Предполагая, что будут дальнейшие допросы, я вспомнил, что у меня в кармане лежит записная книжка с какими-то политическими заметками сомнительного характера. Я решил от нее избавиться. Попросился в туалет – а удобства были на улице – и там выбросил ее в выгребную яму.

На другой день со мной провели воспитательную беседу и предложили в письменной форме раскаяться и сделать обещание прекратить бродяжничать и вернуться в Челябинск. В свою очередь, они предлагали возвращение за государственный счет в сопровождении милиции. Этого мне никак не хотелось. Я солгал, что деньги есть, доберусь самостоятельно, хотя денег, конечно, не было. Затем написал покаянное объяснение и отправился обратно по тому же большаку. Так бесславно закончились мои попытки ходить «по Руси».

К вечеру я добрался до Хомутовки, тетя Таня накормила меня, и я завалился спать. Утром встал, ноги отнимались от усталости. Постепенно оклемался и уехал в Челябинск.

Добирался не без трудностей. Чтобы не помереть с голода, а ехать надо было двое суток – купил сахару-рафинада и утолял им голод. Сложнее всего было попасть в поезд. С трудом уговорил проводницу впустить меня в вагон, обещая ехать в другом вагоне, не у нее. В каком-то вагоне забрался на верхнюю полку и, не слезая и не шевелясь, пролежал там двое суток. Пассажиры забеспокоились – жив ли я. «Жив, жив! – поспешно ответил я. – Никого вызывать не надо!» Меня, видимо, поняли, и я благополучно доехал до Челябинска на сахаре и доброте людской.

Снова Челябинск

Последний год перед университетом я много занимался, много срисовывал разных картинок, посещал картинную галерею, даже писал рецензию на какую-то выставку. Сочинял пословицы и поговорки и носил их в дом народного творчества, но там мне объяснили, что пословицы сочиняет народ, а не авторы.

В это же время я сделал попытку написать роман на нашем деревенском материале из времен Гражданской войны, опираясь на рассказы матери о том, как у нас проходила эта война и как много «наших» тогда побили. К этому времени я уже прочитал «Тихий Дон» Шолохова, «Даурию» Константина Седых, «Одиночество» Николая Вирты и еще несколько эпохальных сочинений о Гражданской войне. Мне захотелось написать что-то подобное. Написав несколько глав в огромной общей тетради, я вдруг понял, что «наши» – это вовсе не красные, а именно красные побили из пулеметов много наших мужиков. После этого открытия вся моя концепция рухнула, и у меня пропало желание продолжать написание этого романа.

Жанр романа меня привлек неслучайно. Еще в детстве как-то зимой за неимением других книг я трижды прочитал «Далеко от Москвы» Василия Ажаева, «Молодую гвардию» Фадеева, а в строительном училище «В лесах» Мельникова-Печерского и «Амур-батюшка» Николая Задорнова. Романы давали широкое полотно жизни, и мне хотелось быть таким же щедрым на события писателем.

Но неудача с моим первым романом настолько обескуражила меня, что я вообще к романам как таковым утратил интерес и позже читал романы не столько для удовольствия, сколько для образования – так было с романами Томаса Манна и Федора Достоевского, хотя прозу Пушкина, Тургенева и особенно Гончарова – «Обломова» – я читал с большим удовольствием. Уже в весьма зрелом возрасте с большим увлечением читал эпопею В. Личутина «Скитальцы». Но это особый случай. С тех пор у меня никогда не появлялось желания написать роман.

Готовясь к выпускным экзаменам в школе рабочей молодежи, я уже знал, что буду поступать в Ленинградский университет на философский факультет. Почему в Ленинградский, а не в Московский, точно объяснить не могу, но в то время я посмотрел фильмы «Коллеги», «Звездный билет», «Сережа» – там всюду был Ленинград, мне это нравилось – Нева, залив… Но, может, и не в них дело. Так или иначе, я собрал документы, послал в приемную комиссию университета и, получив вызов, в августе 1963 года выехал в Ленинград.

Думаю, что дала плоды придуманная мною система жизнеобеспечения. Это были первые годы после денежной реформы в 1961 году. Я жил на один рубль в день. Утром шел в столовую, на завтрак ел кашу или винегрет с чаем, на обед брал суп, котлету с картошкой или камбалу – тогда эта рыба была дешевой, чай или компот. Вечером тоже одно блюдо и чай. Хлеб был бесплатным – ешь, сколько хочешь, он всегда высился горой посреди стола. Можно было сесть за стол, взять чай и пить его с хлебом. Всегда стояли горчица и соль. Но один хлеб я не ел – всегда хватало еще на винегрет или кашу. Можно было также за тридцать копеек купить бутылку кефира или молока и батон за тринадцать копеек. Для молодого организма еда была вполне подходящей.

Еще в Челябинске я услышал имена Евтушенко и Вознесенского. Вознесенского показывали в каком-то документальном фильме в кинотеатре документального кино. Доходили какие-то слухи о Борисе Пастернаке, но глухо.

Вспоминается гостиница «Южный Урал», рядом – большой книжный магазин, и в нем маленькие книжечки уральских поэтов – Якова Вохменцева, Марка Гроссмана (синенькая в твердом переплете, в ладонь величиной). С любовью вчитываюсь в нее и нахожу какие-то нужные для себя слова, но в памяти, к сожалению, нет ни строки, а хотелось бы узнать сейчас, что же тогда меня в них волновало? Помню и книгу Валентина Сорокина, по которой его приняли в Союз писателей СССР. Рецензия на эту книгу заняла целый подвал в «Вечернем Челябинске». Так или иначе, но для меня очень важен сам факт присутствия этих книжек в памяти и в моей жизни того времени. В памяти остались те самые минуты, когда я раскрывал (открывал) эти книжечки. В то время они были для меня своего рода откровением.

Дополнение

Излагая более или менее последовательно события моей жизни в Челябинске, я кое-что выпустил из внимания, но рассовывать все эти мелочи по тексту не хочу, а приведу их здесь в виде беспорядочных заметок.

В Челябинске я впервые увидел троллейбус и трамвай. Впервые побывал в цирке. Цирк меня не увлек. Да я, кажется, за свою жизнь в цирке побывал не более пяти раз. Посещал и планетарий.

В первые годы моей жизни в Челябинске была обширная барахолка, где шла продажа подержанных вещей. Чего там только ни продавали! Я подолгу наблюдал за жизнью барахолки, видел разных нищих, в том числе и просто мошенников, косивших кто под слепого, кто под безногого.

Запомнился старик-татарин, игравший на дудочке татарские мотивы. Барахолка находилась на горе, неподалеку от кладбища, между цинковым заводом и районом ЧМЗ. Мимо барахолки проходило шоссе, которое за городом называли уже Свердловским. На окраине города стояли роща и большая татарская слобода, где стояла мечеть и по вечерам можно было слышать завывание муэдзина, созывавшего мусульман на службу. По этому шоссе, километрах в десяти от города, есть татарское село Казанцево. На кладбище этого села в 1988 году найдет упокоение моя мать. Об этом у меня есть стихотворение.

* * *

Мать моя похоронена на кладбище
села Казанцеео близ Челябинска

Страдали мы от немцев и татар –
е позавидуешь такой народной доле.
Один пожар сменял другой пожар.
А между ними было Куликово поле.

Отца убили немцы на войне.
С татарами мы жили рядом.
И прожигала сердце мне во сне
Татарка Дина жгучим взглядом.

Мать умерла. Ее похоронили
На кладбище татарского села
И рядом с ней теперь лежит в могиле
Старушка Шиллер, что вблизи жила.

Обнесены они одной оградой.
Еще прочесть возможно имена.
Здесь Кречетовы с Шиллерами рядом
На вечные спустились времена.

И вот стою я на границе поля.
Где меж татар и русскими – межа.
Земля у нас одна, одна и доля.
И вместе наши пращуры лежат.