Свидание с отцом. Повесть и фрагменты воспоминаний

Он сказал мне, что «кукушку» ждать долго, но скоро будет дрезина, которая идёт к «десятке» (с номерами здесь обращались фамильярно, оставляя только дробную часть от начального – всесоюзного – обозначения).

Дрезина была похожа на небольшой катер с каютой, в которую всем поместиться не удалось. Пришлось пристроиться сзади, за каютной стенкой, – так, чтобы морозный ветер свистел мимо. Одноколейная дорога резала пополам густой лес, полный угрюмых елей, и не виднелось в нём других просветов, кроме этой одноколейки.

Двое мужчин прятались от ветра рядом со мной. Оба курили, обоим было лет под пятьдесят, у обоих были крепкие, непроницаемые лица.

– Долго ехать? – спросил я.

– Скоро будем, – ответил ближний ко мне и, не покосившись в мою сторону, спросил: – К отцу?

– К отцу.

Не дожидаясь вопроса, я назвал фамилию. Попутчик помолчал и после долгой паузы, когда я уже перестал надеяться на ответ, сказал:

– Знаю. Художник. Ждёт дед.

Он опять надолго замолчал. Потом добавил:

– Не будут свиданку давать, качай права.

И снова замолк, пыхая папиросой.

Кто он был? Откуда знал отца? Позже я не смог даже описать отцу внешность своего попутчика так, чтобы отец понял, кто это. Так и остался он – попутчиком.

Рядом

Зона. Тоскливо длинный высокий забор с натянутой поверху колючей проволокой. Вышки с часовыми. Полаивающие откуда-то собаки. Но самую тягостную подробность я разглядел не сразу. Это была тонкая, почти невидимая проволока, лежащая бесчисленными путаными петлями перед забором. Эта серая проволочная пена почти достигала высоты забора, и нетрудно было представить, как нелепо и беспомощно барахтается в ней человек, прорвавшийся через все стерегущие преграды. Почему-то представлялось, что и внутренняя территория зоны, недоступная взгляду, заполнена невидимо-тонкой, паутинной проволокой, в которой…

Вокруг было пусто. Неожиданно заскрипели ворота. Створки поехали мне навстречу и остановились, открывшись чуть больше, чем наполовину. Я глянул внутрь, в зону. Она не была заполнена проволокой – или проволока была слишком тонка для моего взгляда. Из ворот выехала лошадь, запряжённая в небольшие сани. Сани, наполненные пищевыми отбросами. Меня удивили куски хлеба (значит, не голодно?), но кто знает, откуда вывозили эти остатки маленькие сани. Может, как раз от тех, кому не голодно. Тёмная сутулая фигура вела лошадь за вожжи. По обеим сторонам ворот внутри маячили солдаты. Старенькая лошадь и сутулый человечек, глянувший в мою сторону острым, тут же погасшим взглядом, свернули вбок и отправились вдоль забора с привычной усталой неторопливостью. Ворота закрылись.

Возле ворот три каменные ступеньки вели к двери. Я нажал кнопку звонка, и он отозвался внутри – гулко, словно сигнал тревоги. Послышались шаги, лязганье, но дверь не открылась. Из-за двери на меня смотрели.

– Чего надо? – раздался, наконец, голос.

– На свидание приехал! – я старался, чтобы вышло громко и уверенно.

– Вон дом приезжих напротив. Там всё написано. Придут туда.

У солдата получилось увереннее и громче.

Дом приезжих

На фанерной табличке у двери, действительно, было написано: «Дом приезжих». Но я стоял, перечитывая её снова и снова. Ошибиться было невозможно – табличку эту рисовал отец. Сколько я видел оформленных им уголков в школах, в летних лагерях, в доме пионеров, в детских домах! Всюду были эти скошенные ножки у «Д», эта полукруглая буква «е», эти хвостики от «ж», не желавшие умещаться в строку.

Здравствуй!..

В двух комнатах было тепло и чисто. Стояли застеленные кровати. Стол. Над ним в застеклённых рамках правила и образец заявления о свидании. Их тоже писал отец – тушью на чертёжных форматках.

Из дальней комнаты вышел человек. Это был невысокий худой армянин лет тридцати. Он был рад обществу, и вскоре мы с ним уже сидели за рюмочкой дешёвого армянского коньяка, обмениваясь обстоятельствами жизни. Он приехал с сестрой и отцом на свидание к брату, но пустили только двоих. Может, завтра пустят его – они обменяются с отцом местами. Может, и не пустят. Брат совсем молодой, жалко его.

Как ни странно, я слышал про его брата по «Голосу Америки». Говорили, что в Ереване арестована группа правозащитников и что самый молодой из них получил самый большой срок. Не могу сказать, что фамилия запомнилась, но сейчас всплыла и совпала.

Потом пришла плотная властная баба – тот представитель зоны, которому я, согласно инструкции, должен был вручить заявление. Вручил. Забрала, ничего не сказала, ушла.

Вечерело.

Одинокий армянский брат завалился спать. Я закрыл дверь в его комнату и принялся изучать переписанные отцом инструкции для приехавших на свидание. Они содержали обильные перечни неположенного. Что положено, понять было трудно. Но мне нравилось вчитываться в отцовские буквы.

Хлопнула входная дверь. Внушительно затопали сапоги.

Вошёл офицер. Невысокий, пожилой, с не слишком волевым для военного лицом. Я посчитал звездочки: капитан. Он поздоровался, протянул руку. Не очень хотелось, но я пожал. Он сел, не снимая шапки.

– Сегодня свидания не дадут, – сообщил он. Тон был неофициальным, сочувствующим. – Завтра утром, наверное.

– Разве не вы даёте? – спросил я тоном простачка из большой деревни Москвы, прикидывая про себя, много это или мало – капитан?

– Не я, – вздохнул офицер. – Я замполит. Чего я пришёл…

Он задумался, словно и впрямь вспоминал, с какой стати его сюда занесло.

– Вы один здесь? – спросил он, поглядывая на закрытую дверь. – А, этот… Да-да… Спит?.. В общем, если хотите, могу вам клуб показать. Отец ваш его оформлял…

Клуб

У капитана был с собой ключ от увесистого замка, нацепленного на дверь клуба. Мы вошли, он зажёг свет и задёрнул шторы на окнах. Я стоял и смотрел.

Длинное, не слишком высокое для зала помещение было расписано всё. Мы стояли среди бесчисленных фигур, смотревших на нас со стен и простенков, с четырёх квадратных колонн, отгораживающих неизвестно зачем узкий проход от зала. Расписаны были пространства над окнами и будка киномеханика. Только над сценой шла широкой царапиной кумачовая полоса с дежурным лозунгом.

Слепой Боян, сидящий с гуслями на холме. Купец Калашников на кулачном бою. Пётр с топором возле недостроенного ботика. Ломоносов за опытами. Раскольников на площади. Лев Толстой с косой. Скифы. Ярославна на городской стене. Вещий Олег у лошадиного черепа… Я узнавал образы классических иллюстраций, но их сплетение, сведение воедино – здесь, в этом тесном зале – производило особое впечатление. Это не было самобытной живописью, но не было и простым копированием с запомнившихся книжных картинок. Что-то общее соединяло весь этот хоровод, слишком масштабный для здешних стен и простенков. Казалось, времена и пространства, сведённые здесь воедино, сжаты в тугую пружину, застывшую в тесном коробке, и в любой миг эта пружина может…

– Ну вот, посмотрели… Батя ваш наработал… Ничего, впечатлительно… Вот…

Что-то ещё бормотал странный замполит, неловко и, чувствовалось, опасливо выступая в неестественной для себя роли. Но мне было трудно думать о том, что всё это означало.

Взгляд мой кружился по стенам, выхватывая знакомые, родные образы.

Лицо Бояна притягивало меня отцовскими чертами. Купец Калашников будил в памяти пионерский лагерь, где мать работала педагогом, а отец вёл кружок «Умелые руки». И я сидел на веранде-мастерской, сжимал самодельный выжигатель и оживлял им переведённый на фанеру рисунок к Лермонтову. А вещий Олег помнился расчерченным на клеточки: в районном Доме пионеров, в Неопалимовском переулке, отец переводил его на большое панно. Тонкая квадратная решётка на вещем Олеге – а теперь вот клуб прилагерного посёлка. Что ж, терпи, князь. Волхвы не боятся могучих владык.

– Ну вот, – уже твёрдо сказал замполит. – Посмотрели. Надо идти.

Мы вышли. Было темно и тихо.

– Вам туда, – махнул рукой офицер, и я пошёл, не прощаясь, не поблагодарив, не оглядываясь на него, окружённый хороводом воспоминаний.

Вечером никто больше в дом приезжих не заходил.

Встреча

Утром я попробовал снова ткнуться в дверь у лагерных ворот. Сказали, чтобы ждал, скоро придут. Пришла та же распорядительница, что и накануне. Сказала: в одиннадцать. Армянскому брату велено было ждать до вечера.