Собор Парижской Богоматери. Париж (сборник)

– Ваша правда, мэтр Бонифаций Дизом, – отвечал другой. – Неужели у нас будет опять такая же зима, как три года тому назад, в четыреста восьмидесятом году, когда охапка дров стоила восемь солей?

– Это что, мэтр Тибо! А помните зиму в четыреста семидесятом году, когда морозы стояли с Мартинова дня и до самого Сретения, – да такие морозы, что у секретаря парламента через каждые три слова замерзали на пере чернила! И из-за этого пришлось запустить дела.

Вот две соседки болтают, стоя у окон с зажженными свечами, потрескивающими от тумана.

– Слышали вы, какое несчастье случилось сегодня, госпожа де Бурдак? Рассказывал вам муж?

– Нет. Что же такое случилось, госпожа Тюркан?

– Лошадь нотариуса Жилля Годена испугалась фламандцев с их свитой и сбила с ног мэтра Филиппа Аврилло, облата целестинских монахов.

– Неужели?

– Истинная правда.

– Лошадь горожанина! Это уж слишком. Еще будь это кавалерийская лошадь – куда ни шло!

Окна захлопнулись. Но Гренгуар все-таки терял нить своих мыслей.

К счастью, он скоро опять находил ее благодаря цыганке и Джали, двум нежным, грациозным, прелестным созданиям, шедшим впереди. Он любовался их маленькими ножками, их стройными формами и грациозными движениями, и они почти сливались в его воображении. По своему уму и дружбе обе они казались ему молодыми девушками; по легкости и быстроте походки это были две козочки.

Между тем улицы становились с каждой минутой все темнее и пустыннее.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как прозвучал колокольный сигнал тушить огни, и теперь только изредка попадался на улице прохожий или светился где-нибудь в окне огонек.

Гренгуар последовал за цыганкой в запутанный лабиринт улиц, перекрестков и глухих переулков, которые окружают старинное кладбище «Невинных душ» и походят на моток ниток, перепутанный кошкой.

«Вот улицы, которым не хватает логики!» – думал Гренгуар, путаясь в бесчисленных поворотах, которые, казалось ему, приводили опять на то же место. Но девушка, очевидно, хорошо знала эту местность: она без малейшего колебания шла вперед, все ускоряя шаг. Что же касается Гренгуара, то он совсем сбился с толку и не мог бы сказать, куда попал, если бы не заметил на повороте одной улицы восьмиугольного позорного столба Рыночной площади, сквозная верхушка которого резко выделялась своей черной резьбой на освещенном окне одного из домов улицы Верделе.

Молодая девушка наконец заметила, что ее преследуют, и несколько раз с беспокойством оглянулась назад. Один раз она даже остановилась и, воспользовавшись светом, проникавшим из полуотворенной двери булочной, внимательно оглядела Гренгуара с головы до ног. После этого осмотра она сделала гримасу, которую он уже видел раньше, и пошла дальше.

Эта хорошенькая гримаска заставила призадуматься Гренгуара; она – в этом не могло быть сомнения – выражала презрение и насмешку. А потому он немножко замедлил шаг и, опустив голову, стал считать камни мостовой, следуя за девушкой уже на некотором отдалении. Вдруг на повороте одной улицы девушка пропала у него из виду, и он услыхал ее пронзительный крик.

Гренгуар ускорил шаг.

Улица была окутана мраком. К счастью, на углу, около статуи Пресвятой Девы, горела в железном фонаре пропитанная маслом светильня, и при ее слабом свете Гренгуар увидел цыганку, вырывавшуюся из рук двоих мужчин, старавшихся заглушить ее крики. Бедная перепуганная козочка опустила рога и жалобно блеяла.

Кладбище Невинных. Одно из самых старых и самых знаменитых кладбищ Парижа, некогда расположенное почти в самом центре города в квартале Ле-Аль 1-го округа Парижа на правом берегу Сены, района, больше известного как «чрево Парижа». Поначалу на кладбище хоронили бедняков, душевнобольных и еще не крещенных младенцев, поэтому оно и получило такое название

– Стража, сюда! – крикнул Гренгуар и смело бросился вперед.

Один из мужчин, державших девушку, обернулся к нему, и он увидел страшное лицо Квазимодо.

Гренгуар не обратился в бегство, но и не двинулся с места.

Квазимодо подошел к нему, одним ударом сбил его с ног и быстро скрылся в темноте, унося молодую девушку, перебросив ее через плечо, как шелковый шарф. Его спутник последовал за ним, а бедная козочка, продолжая жалобно блеять, побежала сзади.

– Помогите! Помогите! – кричала несчастная цыганка.

– Стойте, негодяи, и освободите эту женщину! – раздался вдруг громовой голос, и из-за угла появился какой-то всадник.

Это был капитан королевских стрелков, вооруженный с головы до ног и с обнаженной саблей в руке.

Он вырвал цыганку из рук ошеломленного Квазимодо и положил ее поперек своего седла. А когда ужасный горбун, опомнившись от изумления, бросился к нему, чтобы отнять свою добычу, человек пятнадцать вооруженных палашами стрелков, ехавших следом за своим начальником, подскакали к нему. Этот отряд был послан в ночной объезд по распоряжению парижского прево мессира Роберта д’Эстуваля.

Квазимодо схватили и связали по рукам и ногам. Он кричал, бесновался, кусался, и, будь это днем, один вид его безобразного, искаженного гневом лица, которое от этого было еще ужаснее, чем обычно, наверное, обратил бы в бегство весь отряд. Но темнота лишила горбуна самого страшного его оружия – безобразия.

Спутник Квазимодо исчез во время схватки.

Цыганка, грациозно приподнявшись на седле и положив руки на плечи молодого всадника, несколько секунд пристально смотрела на него, как бы благодаря его за оказанную услугу и вместе с тем восхищаясь его красивой наружностью. Она первая нарушила молчание. Придав еще больше нежности своему и без того нежному голосу, она спросила:

– Как вас зовут, господин стрелок?

– Капитан Феб де Шатопер к вашим услугам, моя красавица, – выпрямившись, ответил офицер.

– Благодарю вас, – сказала она.

И в то время как капитан самодовольно крутил усы, она, как падающая на землю стрела, соскользнула с лошади и исчезла быстрее молнии.

– Черт возьми! – воскликнул капитан и велел стянуть покрепче ремни, которыми был связан Квазимодо. – Мне было бы гораздо приятнее оставить у себя девушку!

– Делать нечего, капитан! – сказал один из его спутников. – Птичка улетела, а летучая мышь осталась.

V. Продолжение неудач

О глушенный падением, Гренгуар продолжал лежать на углу улицы, перед статуей Пресвятой Девы. Мало-помалу он пришел в себя. Сначала, в продолжение нескольких минут, он находился в полубессознательном и довольно приятном забытьи, причем воздушные фигуры цыганки и козочки сливались в его сознании с полновесным кулаком Квазимодо. Но это состояние продолжалось недолго. Довольно сильный холод, который ощущало его тело от соприкосновения с мостовой, вывел его из забытья и привел в себя.

«Отчего мне так холодно?» – подумал он и тут только заметил, что лежит в уличной канаве.

– Черт побери этого горбатого циклопа! – проворчал сквозь зубы Гренгуар и хотел встать. Но у него так кружилась голова и он был до того разбит, что не мог подняться и принужден был остаться на месте. Делать нечего – приходилось покориться. Он поднял руку и зажал себе нос.

«Парижская грязь, – подумал он, в полной уверенности, что луже, в которой он лежит, суждено было послужить ему на этот раз ночлегом („А что же делать на ложе, как не мечтать“), – парижская грязь как-то особенно зловонна. Она, наверное, заключает в себе много летучей соли и азотной кислоты. По крайней мере, так полагает мэтр Никола Фламель и герметики…»

Слово «герметики» напомнило ему об архидьяконе Клоде Фролло. Он вспомнил страшную сцену, которая произошла на его глазах; вспомнил, как цыганка отбивалась от двоих мужчин; вспомнил, что у Квазимодо был спутник, – и суровое, гордое лицо архидьякона смутно промелькнуло в его памяти.

«Это было бы очень странно!» – подумал он и по одной лишь данной принялся строить на весьма шатком основании причудливое здание гипотез – этот карточный домик философов.

– Господи! Я совсем замерзаю! – вдруг воскликнул он, снова возвращаясь к действительности.

Положение Гренгуара становилось действительно невыносимым. Каждая частичка воды отнимала частичку теплоты его тела, так что его температура, мало-помалу понижаясь, начала весьма неприятным образом сравниваться с температурой воды.

Но тут Гренгуара постигла новая беда. Толпа уличных мальчишек, этих маленьких босоногих дикарей, которые с незапамятных времен гранят мостовые Парижа и называются «гаменами», которые в дни нашего детства швыряли камнями в нас, когда мы по вечерам выходили из школы, только за то, что наши панталоны не были оборваны, – толпа этих буйных ребятишек показалась на перекрестке, где лежал Гренгуар. Нисколько не заботясь о том, что все уже спят, они с громким хохотом и криком тащили за собой какой-то безобразный мешок. Деревянные башмаки их с таким громом били о мостовую, что этот стук мог бы разбудить мертвого. Гренгуар, который был еще не совсем мертв, немножко приподнялся.

– Эй, Геннекен Дандеш! Эй, Жан Пенсбурд! – во все горло кричали они. – Старик Эсташ Мубон, торговавший на углу железом, умер. У нас его соломенное чучело, мы разведем из него костер – устроим иллюминацию по случаю приезда фламандцев.

И они швырнули чучело прямо на Гренгуара, к которому подбежали, не заметив его. Потом один из них взял пук соломы и стал зажигать его от лампадки, горевшей перед статуей Пресвятой Девы.

– Господи помилуй! – пробормотал Гренгуар. – Теперь мне будет, пожалуй, уж чересчур жарко.