Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика

«Как я разочаровался после выпуска, когда надел очки», – говорил он позже друзьям, то ли с улыбкой, то ли с сожалением.

Дельвиг и вправду не умел смеяться, только улыбался. У него была очень добрая улыбка, казалось, что в ней открывался весь его характер: мягкий, снисходительный, добродушный.

Пушкин писал о нём: «Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства и силы. Он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными».

В Лицее его дразнили – «ленивец сонный», «сын лени вдохновенный», «султан». Лицеистам отчего-то султан представлялся именно ленивым. Хотя, если разобраться, то ленивым Дельвига назвать было трудно, но стереотип восприятия не могли разрушить никакие резоны – в Лицее и после него и лицеисты, и педагоги продолжали считать его ленивцем и лежебокой.

Биограф Дельвига, лицеист В. Гаевский, собиравший сведения непосредственно от знавших его, писал: «А. А. Дельвиг был восприимчив к впечатлениям, но ленив на передачу их, и только огненная натура Пушкина могла вызвать его к деятельности».

В Лицее наряду с обычными, практиковали и интеллектуальные игры, одной из любимых лицеистами игр была «игра в рассказы».

В этой игре Дельвиг перегонял даже Пушкина, который уступал ему в способности к импровизации.

Дельвиг печатался не только в лицейских журналах. На взятие Парижа русскими войсками он откликнулся в «Вестнике Европы» своим стихотворением. Илличевский так отзывался о стихотворном даре товарища по перу: «Познакомившись рано с музами, музам пожертвовал он большую часть своих досугов. Быстрые его способности (если не гений), советы сведущего друга отверзали ему дорогу, которой держались в своё время Анакреоны, Горации…» Дельвиг целиком был поглощён литературными упражнениями, для остальных занятий у него просто не оставалось места. Поэтому неудивительно, что «Прощальную песнь воспитанников Лицея» написал именно Дельвиг.

После Лицея он определяется в департамент горных и соляных дел, где пробыл недолго, сменив его на министерство финансов. Нельзя сказать, что его привлекала служба в финансовом ведомстве, просто ему необходимо было как-то решать свои проблемы материального характера. Жизнь рантье его устроила бы как нельзя лучше, но такой возможности для него просто не существовало. В 1821 году он приискал для себя более подходящее занятие, поступив на службу в Публичную библиотеку. Там уже работали многие выдающиеся литераторы, да и сама должность помощника библиотекаря не была столь обременительной, как должность чиновника в министерстве финансов.

В Петербурге у Дельвига появляется не только литературное окружение. Среди его знакомых много будущих декабристов, и этот факт не прошёл мимо внимательного ока графа Бенкендорфа.

«Дельвиг пьёт и спит, и кроме очень глупых и опасных для него разговоров ничего не делает…», – жаловался Энгельгардт Матюшкину.

Двадцатые годы – это время расцвета литературных салонов, давших мощный импульс развитию так называемой «альбомной культуры». Эти альбомы хозяек литературных гостиных сохранили для нас не только массу рисунков, посвящений и экспромтов выдающихся и не очень современников Дельвига, по ним мы можем судить о вкусах, настроениях и характерах людей той эпохи, давшей России столько талантов.

В 1821 году Дельвиг появляется в салоне Пономарёвой, оставив в её альбоме стихотворение «На смерть собаки Мальвины». В альбомных стихотворениях Дельвига, которые наверняка бы обошли своим вниманием серьёзные журналы, открывается весьма интересная сторона его творчества, наполненная мягким юмором, острой наблюдательностью и некоторым жеманством. Его стихотворения можно найти в альбомах А. А. Воейковой, А. Н. Вульф, П. А. Спасской, П. А. Осиповой… «Заполучить Дельвига» себе в альбом считалось делом почти обязательным, и поэту стоило немалого труда, дабы уклониться от чистой альбомной страницы, гусиного пера и чернильницы.

6 мая 1820 года Дельвиг проводил А. С. Пушкина в южную ссылку в Одессу, посвятив ему своё стихотворение, ставшее известным романсом – «Соловей мой, соловей…».

И до их встречи в 1824 году между ними велась переписка – настоящее свидетельство истинной дружбы и красоты эпистолярного стиля.

С выпуска альманаха «Северные цветы» в 1825 году Дельвиг становится издателем. В этом же году он женится на Софье Михайловне Салтыковой. Этот брак принёс поэту и издателю много душевных мук и разочарований.

После «Северных цветов» последовал альманах «Подснежник». По инициативе Пушкина выходит «Литературная газета», в которой Дельвиг становится литературным редактором.

В 1830 году по доносу Булгарина на «Литературку» Дельвига вызывают на допрос к Бенкендорфу. К шефу III отделения поэт был доставлен в сопровождении жандармов как государственный преступник. Бенкендорф грубо кричал на редактора, грозив сослать его вместе с Пушкиным в Сибирь. Непозволительное обращение имело сильное впечатление на Дельвига. Его свободолюбивая натура не могла такого простить графу. Бенкендорф в конце концов был вынужден извиниться перед Дельвигом.

Здоровье поэта было сильно подорвано. Ни брак с любимой женщиной, ни его общественное служение не дали ему того, о чём он мечтал в юности. Жена его оказалась исключительно ветреной и увлекающейся особой, а от своей литературной деятельности он имел лишь травлю и клевету. Лицеисты как могли поддерживали Дельвига и его начинания, но Антон Антонович впал в апатию и безысходную меланхолию.

Через несколько месяцев после столкновения с Бенкендорфом Дельвиг умер.

Друзья были потрясены этим событием. «Я знал его в Лицее – был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому мы ещё не отдали должной справедливости…», – пишет Пушкин. «Потеря Дельвига нам показала, что такое невозвратно прошедшее…», – горько замечает Баратынский.

«Он был лучшим из нас». Эти пушкинские слова не раз будут повторять его лицейские друзья, сохранившие о нём самую тёплую память.

Помянем его и мы, дотронувшись до звенящей струны его полузабытой лиры.

К птичке, выпущенной на волю

Во имя Делии прекрасной,
Во имя пламенной любви,
Тебе, летунье сладкогласной,
Дарю свободу я. – Лети!
И я равно счастливой долей
От милой наделён моей:
Как ей обязана ты волей,
Так я неволею своей.

Константин Костенский

1797–1830

Единственным по-настоящему «местным» из лицеистов был Константин Костенский. Его семья жила на улице Набережной, там, где сейчас находится Пушкинский районный дом культуры. Отец Костен-ского служил на Царскосельской ассигнационной фабрике, находящейся неподалёку. Здание фабрики также хорошо сохранилось до наших дней.

Константин был старше большинства мальчиков, принятых в Лицей. На тот момент ему уже шёл пятнадцатый год. Кличка «Старик» как-то сразу приклеилась к этому угловатому молчаливому подростку. Преподаватели не находили в его «характере ничего достойного осуждения», однако признавали при этом у него весьма слабые успехи. Напротив его фамилии в списках первого набора у директора Малиновского было записано:

«Константин Костенский, 15-ти лет. С весьма посредственными дарованиями, с трудом приобретает знание, хотя довольно прилежен. Частые напоминания произвели более вежливости и благонравия в его поступках; он приобрёл осторожность, которая предупреждает несколько грубую его вспыльчивость и насмешливость, впрочем, нелицемерное добродушие, чувствительность, усердие и опрятность суть свойственные ему качества».

Учился он очень посредственно, хотя был весьма старателен и прилежен. В поведении Костенский был скромен и был почти незаметен на фоне своих ярких и талантливых сокурсников. Единственно, чем Костенский проявил себя, так это участием в спектакле 30 августа 1812 года по случаю дня рождения Императора. Тогда в Лицее была поставлена одноактная пьеса гувернёра Иконникова «Добрый помещик». Кроме Яковлева, игравшего главную роль, в спектакле принимали участие Пущин, Корсаков, Илличевский и Костенский. Энгельгардт так писал о Костенском: «Поскольку он одарён от природы очень скудно, то его прилежание почти ни к чему не приводит. Заслуживает похвалы его большое добродушие и уживчивость». Наверное, благодаря этим качествам в альбоме Энгельгардта в день выпуска из Лицея появилась такая запись: «Перебирая в Альбоме листки, могу надеяться, что не пропустите и того, в котором есть Вас любящий по смерть. Константин Костенский».

Пожалуй, более ничего нельзя было бы добавить о его лицейской жизни, если бы известный советский искусствовед Абрам Маркович Эфрос не обратил внимание на рисунки юноши, разглядев в них большой художественный талант. Для Костенского требовалось иное образование, где бы он мог достойно проявить себя. Для этого подошла бы Императорская Академия художеств, а никак не Лицей, заставивший юношу сторониться своих товарищей, которые блистали в том, к чему он сам не имел никакой склонности.

Ничего не известно о его тринадцати годах жизни после Лицея, которые отпустила Костенскому немилосердная судьба.

Добрый и застенчивый, он из скромности старался о себе не напоминать. Энгельгардт, переписываясь с «первенцами Лицея», сообщая им все лицейские новости, 10 сентября 1820 года писал о Костенском Матюшкину: «Старик записывает новые ассигнации», а 14 сентября 1823 года он же – Кюхельбекеру: «Костенский не взирая на маститую старость свою служит и делает новые ассигнации».

Костенский служил помощником бухгалтера в Государственном Ассигнационном банке. Имел чин коллежского асессора.

В «лицейских сходках» он не участвовал. В 1830 году друзья вспомнили о Костенском и решили заманить своего нелюдимого выпускника на годовщину Лицея с помощью Вольховского, который имел у лицеистов непререкаемый авторитет. Владимир Вольховский от имени товарищей написал Костенскому, чтобы тот принял участие в праздновании 19 октября. Но Костенский был уже очень болен. Растроганный теплотой и вниманием товарищей, он ответил Вольховскому: «Любезнейший Владимир Дмитриевич, потрудитесь благодарить господ моих товарищей за сделанное мне приглашение, оно для меня лестно тем более, что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает всё так же и в 1830 году, как и в 1811-м. Но мне, к крайнему сожалению, нельзя быть участником вашего веселия, я страдаю горлом и вот уже четыре недели ничего не могу ни есть, ни пить. Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть одну рюмку. Вам преданный К. Костенский. 19 октября 1830 г.». Это была последняя весточка от Константина Дмитриевича Костенского, одного из первых 29 выпускников Лицея.

Аркадий Мартынов

1801–1850

Отец Мартынова Иван Иванович был близким другом М. М. Сперанского и В. Ф. Малиновского, и как директор департамента народного просвещения имел прямое отношение к образованию Лицея. В день открытия нового учебного заведения И. И. Мартынов зачитывал перед собравшимися его устав.

Его сын Аркадий был крёстным сыном государственного секретаря Сперанского. В Лицей он был принят в возрасте десяти лет, разместившись в комнате № 34, по соседству с комнатами Комовского и Дельвига. Не обладая талантами отца, к наукам он выказывал полное равнодушие, проявляя себя в основном в дисциплинах, имеющих отношение к искусству. Он был лучшим фехтовальщиком в классе, а Энгельгардт и учитель рисования Чириков ещё считали его лучшим рисовальщиком. Подобно Костенскому, юноша был молчалив и необщителен, неизвестно даже его лицейское прозвище, если оно вообще было.

О нём можно сказать то же самое, что и о Костенском – для Мартынова скорее бы подошла Императорская Академия художеств, нежели Лицей. Хотя Энгельгардт имел на этот счёт иное мнение, он считал, что «он достиг бы большего, если бы воспитывался с мальчиками своего возраста», всё-таки Аркадий был всех моложе за исключением Ржевского.

Пушкин помянул Мартынова в стихотворении «Монах»: «Мартынов пусть пленяет кистью нас…»

А в Лицее Пушкин подарил Мартынову свой рисунок «Собака с птичкой», что, скорее всего, говорило о симпатии поэта к своему однокласснику.

Коллежским секретарём Мартынов поступил в министерство народного просвещения, в котором не сделал заметной карьеры, пройдя путь от младшего помощника начальника департамента до статского советника, дававшегося обычно за выслугу лет.

По характеру Мартынов был молчаливым и нелюдимым человеком. От своих лицейских товарищей он отдалялся всё дальше, ограничиваясь служебными и семейными интересами. Однако в день празднования юбилея Лицея в 1836 году он присутствовал на товарищеской сходке у Яковлева, где собрались Юдин, Мясоедов, Гревениц, Яковлев, Мартынов, Корф, Пушкин, Илличевский, Комовский, Стевен и Данзас.

В последний раз Мартынов поймал на себе ускользающий лучик «лицейского солнца», ибо как верно заметил Абрам Маркович Эфрос, «лицейское солнце» горит «лишь отсвечиваясь Пушкиным».