Тысячелетнее младенчество

– Какая церковь, Серёжа? Я уверен, что ты говоришь не о нынешней! Республика – власть народа, и эта власть никогда не поставит себя выше церкви, власти Божьей. Если не так, то это не республика, или… то не церковь. Я за оба корня процветания народа!

– Но Пестель, – жестко возразил офицер, – хочет республики посредством диктатуры Временного правительства, я – путем православного собора и Учредительного собрания, Трубецкой – от конституционной монархии… Но счастье народа покоится на власти светской и власти церковной! Только у меня на первом месте власть церковная! Она, и только она может сделать власть светскую праведной!

– Это так похоже на позицию Ермолова… Но кто-то должен сделать первый шаг! На монархов уповали, теперь еще и монахов будем ждать?

– Первый шаг сделаю я, Саша… – Муравьёв-Апостол смотрел прямо, но с каким-то тайным превосходством, будто готов был немедленно выполнить нечто лучезарное и важное для всех, оставив остальным возможность идти следом или… болтать дальше.

Они уже стояли друг против друга, и им казалось, что кроме клятв юности и этого излома судьбы, перед которым они остановились, не было ничего и нет.

– Может быть, иерархи-клирики больны не меньше царского двора, Саша, но народ наш верой чист. Бьют его и издеваются как раз над ним!.. И я терпеть больше не буду! Какая нищета в деревнях, где мы квартируем на ученьях!.. Если Ермолов двинется, мы победим. Пойдем не на Петербург, а на Москву, там Лефортовский Сенат объявит о перемене правленья… Надо бы тебе, Александр Сергеевич, и с Пестелем иметь свиданье, чтобы и его склонить к готовности действовать немедля. Павел Иванович влиятелен весьма, в полку любим…

– Хотя тоже немец!

Муравьёв-Апостол тяжело усмехнулся:

– Ирония не принимается, мы его хорошо знаем. Павел Иванович исключение, с рождения впитал всё русское. Я и русского такого не встречал, кто б так любил Россию, кровью подтвердив сие. Да, Ермолова не жалует, вернее, не слишком доверяет… как и многие из нас, – что скрывать. Но именно поэтому вам следует теперь свидаться. Последние год-два стал так смирен и осторожен, что мы не узнаем его. «Русскую правду» двенадцать лет писал, был дерзостный и непримиримый, а написав, в ягненка превратился. Боится разве, что погибнет, а вместе с ним и труд его?.. Конечно, труд великий, такая конституция могла б России дать толчок, если придать свободам смысл религиозный…

– Как повидать его? Он в Липках безвылазно сидит? Хоть мне по дороге в Крым выходит угол небольшой…

– Нет, в Липки тебе нельзя, Саша. Мы эту киевскую встречу прятали от всех… Бердичевская ярмарка – вот прикрытие! – Пехотный подполковник неожиданно коротко и счастливо рассмеялся. – Вот где весело, брат, и где нас любят. У нас гонцы надежные и быстрые, сотня верст иль две – для них пустяк. Возможно, будет Лунин со своими поляками. Вы бы с ним сумели упрямство Пестеля сломить! Но на меня оно не повлияет при любом исходе.

Грибоедов оживляется, как всегда при ясных планах, и быстро прохаживается, потирая руки. И вновь останавливается напротив – глядя в глаза друга юности как в источник своей уверенности и силы:

– Пестель… Пестель… Ужели усомнился? Вот так и я давеча. Из Петербурга выезжал с решимостью Диего, испанского Наполеона, но наши дали, тряские дороги плодят сомнения… Коль царь и палены его все планы наши знают, но никого не забирают, то… Они готовятся! Иль уже готовы, и только повод нужен им! Как важно их опередить! Пётр Муханов готов хоть завтра на Кавказ, к Ермолову, чтобы и там были готовы… Я буду в Крыму, в Херсонских военных поселениях, надеюсь там застанет меня весть о… подвиге. Как нам нужны сейчас решимость и единство!..

Собеседники вновь напряженно вглядываются друг в друга. Ум одного любуется волею к мщению другого – она видна за мягкими чертами лица. Другой видит лишь свое отражение как монолита среди сомнений и колебаний.

– А мне это уже не нужно, Саша. Они сильнее – тем смелее должны быть мы. У них злой умысел, коварство – у нас лишь чувство к родине… И потому так сладко пасть за честь державы – как на дуэли с самим нечистым духом. Вот моя рука – ваши ожидания будут не напрасны на Кавказе!..

* * *

Когда Грибоедов и Муравьёв-Апостол вернулись в большую комнату, там уже было новое лицо – Матвей Иванович Муравьёв-Апостол, старший брат Сергея, майор Полтавского пехотного полка. Он с явным нетерпением ожидал окончания беседы с петербургским гостем, и лишь только открылась дверь, тут же подошел и, холодно приветствуя, стал высказывать свои возражения:

– Серёжа, что же это?! Если Ермолов двинется, будет война большая, брат на брата… Свой «Катахезис православного» забыл? Нельзя в России восстановить свободу без восстановленья веры – сколько говорено об этом! Русский жаждет веры больше, чем свободы! Чтоб было всё по-божьему…

– Умница! – И, обняв брата, Сергей весело посмотрел на остальных. – Но такого шанса у России может и не быть! Республика Грибоедова-Ермолова – это соборность, та соборность, что украшает и делает Христовой нашу церковь. Что носы повесили?

Грибоедов подошел к Матвею, которого тоже знал когда-то хорошо, и спросил негромко:

– Что, сомнения давят, Мати? Понимаю… – и добавил свое пояснение, прозвучавшее жестко, почти отчужденно: – Солдат не пойдет за вами, и народ вас не заметит, сколь ни взывай ко Христу! Но за Ермоловым поднимутся и мертвые. Нас сотня? Две? Тысяча? Но без Ермолова мы просто смелые ребята, а этого мало, чтобы судьбу России у Антихриста отнять…

3. Сёстры – образ России, которому не изменить

Киевская губерния, г. Бердичев

12 июня 1825 года

И он не ошибся. О, Бердичев! – небольшой городок в сотне километров от Киева. Бердичевская ярмарка ничем не уступала известной Сорочинской. Наоборот, близость Польши, а значит, и обилие товаров из Европы делали ее изобильной и щедрой. Мадьяры, венгры и цыгане тоже ехали сюда, и местное население из малороссов, евреев и поляков тоже старалось дать этому событию незабываемый колорит. Скрипичные состязания, народные пляски и пиво – о! щирое жидовское пиво и легкое вино! – они наполняли душу искренним весельем! И если случались выгодные покупки – что еще нужно для настоящего праздника и счастья.

Только во второй половине дня столичного гостя, уже изрядно уставшего от ярмарки, провожатые, не раз убедившиеся в отсутствии слежки, привели в тихое место. Это была задняя комнатка в пивной старого жида Шустени. Уютная, со вкусом обставленная, она дарила покоем, хотя стены дряхлого зданьица и наглухо закрытое окно мало защищали от гула, производимого огромным скоплением людей – выкриков, песен и плясок под пронзительные голоса скрипок…

Но Грибоедов и десяти минут не побыл один: шторы в углу у двери раздвинулись, и вошел высокий человек – это был Павел Иванович Пестель. Он и в гражданском платье выглядел римским патрицием… В его взгляде, очень серьезном, добавилось усталости, и высокий лоб резала глубокая морщина, которой Грибоедов не помнил в свидание полуторамесячной давности в Петербурге.