Мальчики из провинции

Жорж промолчал. Он отвернулся, сжимая кулаки и чуть ли не с ненавистью глядя вслед старшему брату, за которым только клубилась пыль, взбитая копытами Боя.

4

Последний удар колокола прокатился над берегами Бири, затих где-то в сумеречном лесу. Гришка взялся было за оконницу, но поднять её не успел – за спиной едва слышно скрипнула дверь, и мальчишка обернулся, вздрогнула, как от выстрела.

Жорж.

Жорка.

– Чего тебе надо? – грубо спросил Гришка, всё ещё держась оконницу.

– Опять к своим приятелям-холопам собрался? – с ядом спросил Жорка, прислоняясь плечом к косяку. Сюртук его перекосился, ворот рубашки встал дыбом.

– Твоё ли это дело? – хмуро бросил Гришка, отворачиваясь к окну. – И вообще, тебе спать пора, малявка.

Он с удовольствием услышал, как Жорка сзади злобно засопел. Хоть бы в драку на меня кинулся, что ли, – с весёлой злостью подумал Гришка. Ох, он и накидал бы этому французёнку… но Жорка был умнее. Или трусливее. Отлично понимал, что один на один ему старшего брата не одолеть.

– Тебя батюшка кличет, – процедил Жорка с ненавистью. – Велел позвать в курительную комнату.

И грохнул дверью так, что пыль с пола взлетела и с потолка посыпалась.

Когда Гришка обернулся, младшего братца уже не было.

И чего это отцу приспичило? – недоумевал Гришка на ходу, торопливо спускаясь по лестнице. Курительная комната с глубоким эркером была пристроена ещё лет семь назад, когда отец увлекся английскими нравами и привычками и пристрастился к курению длинной прямой трубки и сигар.

Распахнув дверь в эркер, Гришка замер на самом пороге, его обдало душистым табачным дымом, защекотало в носу и в горле.

Гость был ещё здесь. Аксаков сидел с ногами на козетке[22 - Козетка – двухместный диван или кушетка.] у отворённого по жаркой погоде окна, со вкусом покуривал толстую кубинскую сигару (отцу привозили их из Москвы, покупая там у каких-то невнятных торговцев) и поигрывал носком ботинка желтоватой кожи. Отец же расположился, вытянув ноги на середину комнаты, в вычурном чиппендейловском кресле[23 - Кресло работы Томаса Чиппендейла, английского мастера-мебельщика.] красного дерева в глубине эркера и мерцал огоньком своей любимой трубки турецкого меершаума[24 - Меершаум – «морская пенка», пористый известняк, используемый в производстве курительных трубок.], привезённой из Болгарии.

– Звали… батюшка? – в два приёма выговорил Гришка, усилием справляясь с першением в горле.

– Звал, звал, – отец нетерпеливо повел рукой, указывая длинным трубочным мундштуком на невысокий стул «жакоб»[25 - Стул работы Жоржа Жакоба – мастера-мебельщика эпохи французского неоклассицизма.] у самых своих ног – садись, мол. Гришка примостился на край стула, в душе радуясь, что не стал сегодня переодеваться в ту одежду, в которой его застали утром. Не хватало ещё выказать себя сущим невежей. Впрочем, заслуги его в том не было – мачеха распорядилась забрать эти лохмотья в стирку.

Аксаков покосился на Гришку, мерцая глазами в свете свечей, чуть качнул головой, уклоняясь от влетевшей в окно караморы[26 - Карамора – крупный длинноногий болотный комар.], и задорно шевельнул в усмешке губами – словно мысли Гришкины прочитал.

Гришка отвернулся – смотреть следовало на отца.

Шепелёв-старший несколько мгновений разглядывал своего первенца, словно пытаясь понять что-то, пыхнул трубкой, стряхнул с жабо невесомую частичку пепла, взял левой рукой бокал с вином, поднёс к губам, словно собираясь глотнуть, но глотать не стал.

– Вот что, Григорий, – сказал он, и Гришка невольно подобрался – полным именем отец звал его крайне редко, и, как правило, это было в очень важных случаях.

Нет, не так.

ОЧЕНЬ ВАЖНЫХ.

– Хватит тебе без дела с холопскими детьми болтаться, – сказал отец, несколько мгновений помолчав. Глотнул вина и продолжил. – Пора и за ум браться, пятнадцатый год уже пошёл.

Сердце замерло на мгновение, едва слышно ворохнулось под сюртуком, надетым к праздничному обеду – английского покроя, тёмно-бордового сукна с серебряными позументами.

Браться за ум – могло означать только одно. Отправляться в учение. Не жениться же.

От второй мысли Гришка едва не засмеялся в голос. Но удержался. И даже усмешку удержал.

– Ты, я знаю, мечтаешь моряком стать… – сказал отец, словно бы невзначай и снова умолк, вновь пыхая трубкой.

Сердце вдруг заколотилось стремительно, во рту пересохло. Отец поглядел на сына, приподнял бровь – не слышу ответа, мол.

– Я… – сглотнув, хрипло выговорил Гришка. Отчаянная надежда билась где-то в глубине души. Он покосился на Аксакова, и Сергей Тимофеевич вдруг весело подмигнул ему. – Да, батюшка, мечтаю…

Он умолк, опустив голову. Губы шевелились сами собой, и Гришка не удивился, поняв, что шепчет молитву.

Непонятно какую.

Непонятно кому.

– Завтра поедешь с Сергеем Тимофеевичем в Москву… он любезно согласился присмотреть за тобой в дороге, – отец делал паузы – пых, пых, пых…

Сердце обрушилось куда-то в глубину.

Москва.

Никаких морских учебных заведений в Москве не было.

Гришка поднял голову и встретился взглядом с отцом. Матвей Захарович смотрел с непонятным выражением, в котором мешались насмешка и сочувствие.

– В Москве он посадит тебя на дилижанс до Санкт-Петербурга, – договорил, наконец, отец, откладывая догоревшую трубку и глотая вино из бокала. – Морской корпус найдёшь сам, там рукой подать. Понял ли?

– П… – Гришка поперхнулся, воздуха не хватало. – Понял, батюшка!

Его смело? со стула, бросило на колени перед отцом, губы сами по себе нашли руку отца, пропахшую табаком.

– Ну-ну, – растроганно и добродушно сказал отец. – Встань, сын. Не холоп ты, чтобы на коленях стоять. Да и я всё ж не господь. Учись достойно. И служи достойно. Но… есть условие.

– К-какое, батюшка? – несмело спросил Гришка, не спеша подняться с колен.

Отец наклонился к нему, и произнёс негромко у самого его уха, так, чтобы слышал только сын:

– Прекрати хамить мачехе. Она перед тобой ни в чём не виновата.

Гришка сжал зубы.

– Хорошо, батюшка, – устало сказал он.

– Обещай.

– Обещаю, – опустив голову, он почти шептал.

– Слуг я с тобой послать не могу, – продолжал отец уже громко, выпрямившись. Аксаков слушал молча, не вмешиваясь. – Сам знаешь, дворни у нас мало, и из деревни никого взять не можем. Да и не учёны они. Дядька твой тоже увечен, не сможет поехать. Да и не позволено в корпусе лакеев да камердинеров при себе иметь. Так что живи сам, как можешь. Деньги буду тебе присылать почтой и оказиями. Не пропадешь, если мозги есть. А ими тебя бог вроде не обидел.