Где-то далеко впереди строчит уже наш пулемет.
11
Карнаухов потерял пилотку. Шарит в темноте под ногами.
– Хорошая, суконная. Всю войну воевал в ней. Жаль.
– Утром найдешь. Никто не заберет.
Он смеется.
– Ну что, товарищ комбат? Взяли все-таки сопку?
– Взяли, Карнаухов. Взяли! – И я тоже смеюсь, и мне хочется обнять и расцеловать его.
На востоке желтеет. Через час будет совсем уже светло.
– Пошлите кого-нибудь на КП, пускай связь тянут.
– Послал уже. Через полчаса сможем с майором разговаривать.
– Людей не проверяли?
– Проверял. Налицо пока десять. Четырех еще нет. Пулеметчики все. Ручных я уже расположил. А станковый – вот здесь, по-моему, неплохо. Второй же…
– Второй – туда правее. Видите? – говорю я.
– Может, сходим посмотрим?
– Сходим.
Мы идем вдоль траншеи. Наклоняясь, рассматриваем, нет ли пулеметных ячеек. Оборона у немцев, по всему видно, круговая. Самих немцев не видно и не слышно. Стреляют где-то правее и левее – на участке первого и третьего батальона. Глаза привыкли уже к темноте. Кое-что можно уже разобрать. Раза два наталкиваемся на трупы убитых немцев. За «Красным Октябрем» все еще что-то горит.
– А где Сендецкий?
– Я здесь, – неожиданно раздается в темноте голос. Потом появляется и фигура.
– Мотай живо на КП. Скажи Харламову, чтоб срочно снимал людей со старых окопов и соединялся с нашим правым флангом. По дороге уточни его фланг. По-моему, за тем кустом уже конец. Так, что ли, Карнаухов?
– Да, дальше никого уже нет.
– Понятно, Сендецкий? Давай! Одна нога здесь, другая – там!
Сендецкий исчезает. Мы находим место для пулемета и возвращаемся назад. В темноте натыкаемся на кого-то.
– Комбат?
– Комбат. А что?
– Блиндаж мировой нашел. Идемте, посмотрим. Такого еще не видали.
Голос Чумака.
– Ты что здесь делаешь?
– То же, что и вы.
– А ты ж шабашить собирался.
– Мало ли что собирался…
Чумак вдруг останавливается, и я с разгону налетаю на него.
– Ну… Чего стал?
– Слушайте, комбат… Ведь вы же, оказывается…
– Что?
– Я думал, вы поэт, стишки пишете… А выходит…
– Ну ладно, веди.
Он ничего не отвечает. Мы идем дальше. Подымается легкий ветерок. Приятно шевелит волосы, забирается через воротник под гимнастерку, к самому телу. Голова слегка кружится, и в теле какая-то странная легкость. Так бывает весной, ранней весной, после первой прогулки за город. Пьянеешь от воздуха, ноги с непривычки болят, все тело слегка ломит, и все-таки не можешь остановиться и идешь, идешь, идешь, куда глаза глядят, расстегнутый, без шапки, вдыхая полной грудью теплый, до обалдения ароматный весенний воздух.
Взяли все-таки сопку. И не так это сложно оказалось. Видно, у немцев не очень-то густо было. Оставили заслон, а сами за «Красный Октябрь» взялись. Но я их знаю, так не оставят. Если не сейчас, то с утра обязательно отбивать начнут. Успеть бы только «сорокапятимиллиметровки» сюда перетащить и овраг оседлать. Начнет сейчас Харламов возиться – искать, укладывать, раскачиваться. Там, правда, начальник связи с ним. Вдвоем осилят, не так уж и сложно. Лопаты синицынские все еще у меня, до утра бойцы окопаются, а завтра ночью начну мины ставить.
Вифлеемская звезда сейчас уже над самой головой. Зеленоватая, немигающая, как глаз кошачий. Привела и стала. Вот здесь – и никуда больше.
Луна выползла, болтается над самым горизонтом, желтая, не светит еще. Кругом тихо, как в поле. Неужели правда, что здесь бой был?
Потом мы сидим в блиндаже. Глубокий, в четыре наката и сверху еще земли с полметра. Дощатые стены, оклеенные бумагой вроде клеенки. Над ломберным столиком с зеленым сукном и гнутыми ножками открытки веером – еловая веточка с оплывшей свечкой, круглоглазый мопс, опрокинувший чернильницу, гном в красном колпаке и ангел, плывущий по небу. Чуть повыше – фюрер, экзальтированный, с поджатыми губами, в блестящем плаще.
На столе лампа с зеленым абажуром. Штук пять бутылок. Шпроты. Лайковые перчатки, брошенные на койку.
Чумак чувствует себя хозяином, наливает коньяк в тонконогие, с монограммами бокалы.
– Позаботился все-таки фюрер о нашем желудке… Спасибо ему.
Коньяк хороший, крепкий, так и захватывает дух.
Карнаухов выпивает и сейчас же уходит. Чумак с любопытством рассматривает переплетающиеся виноградные лозы на бутылочных этикетках.
– А рука у вас тяжелая, лейтенант. Никогда не думал.
– Какая рука?
Золотистые глаза смеются.