В окопах Сталинграда

И он уходит, надвинув пилотку на левую бровь. Валега вынимает из кармана завернутый в бумажку табак и протягивает мне.

Вечером мы сидим с Ширяевым на батальонном КП – в трубе под насыпью.

Рана у меня чепуховая – сорвало кожу на лбу и дорожку в волосах сделало. Я могу даже пить. Правда, немного. И мы пьем какой-то страшно вонючий не то спирт, не то самогон. Закусываем селедкой. Это та самая, которую я выкинул на сопке. Валега, конечно, не мог перенести этого.

– Разве можно выбрасывать? Прошлый раз выпивали, сами говорили – вот селедочки бы, Валега… – И раскладывает ее аккуратненькими ломтиками, без костей, на выкраденной из харламовского архива газете. На этой почве у них всегда возникают ссоры.

Мы сидим и пьем, вспоминаем июнь, июль, первые дни отступления, сарайчики, в которых расстались. После этого Ширяев почти весь батальон потерял. Немцы их около Кантемировки окружили. Сам он чуть в плен не попал. Потом с четырьмя оставшимися бойцами двинулся на Вешенскую. Там опять чуть к немцам не попали. Выкрутились. Перебрались за Дон. За Доном в какую-то дивизию угодил, собранную из остатков разбитых. Воевал под Калачом. Был легко ранен. Попал в Сталинград – в резерв фронта. Там около месяца проторчал и вот сейчас получил назначение в наш полк комбатом.

Лежа на деревянной, сбитой из досок койке, я рассматриваю Ширяева. Стараюсь найти в нем хоть какую-нибудь перемену. Нет, все тот же – даже голубой треугольник майки выглядывает из-за расстегнутого ворота.

– О Максимове ничего не слыхал? – спрашиваю я.

– Нет. Говорил мне кто-то, не помню уж кто, будто видел его где-то по эту сторону Дона. Но маловероятно. Я всю эту сторону исколесил – ни разу не встретил.

– А из наших с кем встречался?

– Из наших? – Ширяев морщит нос. – Из наших… кое-кого из командиров рот. Начальника разведки – Гоглидзе. На машине проехал. Рукой махал. Ну кого еще? Из медсанбата девчат. Парторга Кострицкого… Да! – Он хлопает ладонью по столу. – Как же! Друга твоего, химика, как его?

– Игоря? Где? – Я даже приподымаюсь.

– На этой уже стороне. Дней пять тому назад.

– Врешь.

– Опять врешь. На «Красном Октябре» он. В тридцать девятой.

– В тридцать девятой?

– И не химик почему-то, а тоже инженер, как ты. Какие-то минные поля, фугасы, тому подобная хреновина.

– А ты что в тридцать девятой делал?

– Да ничего. Случайно совсем вышло. Штаб армии искал. Какой-то дурак сказал мне, что он в Банном овраге. Я и двинул туда. А там знаешь что делается? За три шага ничего не видно. Дым, пыль – черт-те что… Фрицы как раз налетели. Я – в щель. Даже не щель, а так что-то. Потом вижу дверь деревянную. Давай туда, хоть от осколков спасет. Влезаю внутрь. Потом, когда фрицы уже улетели, хочу уходить, а меня кто-то за руку. Смотрю – Игорь твой. Не узнал даже сначала. Усики сбрил. Черный весь, закопченный. По глазам только и узнал.

– Но живой, здоровый?

– Живой, здоровый. О тебе, конечно, спрашивал. А что я мог сказать. Не знаю – и все. Пожалели мы, пожалели, а потом он и говорит, будто в сто восемьдесят четвертой ты. Боялся только, что цифру перепутал. Но я записал все-таки. Решил обязательно к тебе попасть. Вакантных мест теперь в дивизии знаешь сколько. В штабе армии и попросился в сто восемьдесят четвертую. Они с распростертыми объятиями. А в дивизии узнал, в каком ты полку.

– Молодчина, ей-богу!

– Вот так-то оно и вышло…

– А Седых не видал?

– Нет, не видал. И спросить забыл. Мы всего минут десять разговаривали.

– Его портсигар до сих пор у меня хранится. На прощание мне подарил.

Я вынимаю из кармана целлулоидовый портсигар.

– Хороший, – говорит Ширяев.

– Хороший. Сами делали. На Тракторном. Там этого целлулоида знаешь сколько было?

– Здорово сделано. Неужели сами делали?

– Сами.

– А выцарапал на крышке кто?

– Я. Это монограмма. Просто ножом выцарапал.

– Здорово. У тебя только один?

– Один. Свой я подарил. А это от Седых – на память. Славный паренек был.

– Славный.

– Никак только поверить не мог, что Земля вокруг Солнца вертится, а не наоборот.

Ширяев еще наливает.

– Мне больше не надо, – говорю я, – у меня уже голова кружится.

Потом приходит Абросимов – начальник штаба полка. Бледный. Вид недовольный. Говорит, что комдив чуть не снял его за то, что в прошлую, не в эту, а в прошлую ночь атаку сорвал. Но что он мог поделать, – полк опять собирались передислоцировать. Затем отменили.

Они с Ширяевым уходят на передовую, а мы с Харламовым подготавливаем материалы для передачи батальона.

Часов в двенадцать Ширяев возвращается. Я сдаю батальон, и с восходом луны мы с Валегой отправляемся на берег. Карнаухов и Чумак все еще на передовой, я с ними так и не попрощался.

Харламов протягивает руку:

– Если скучно на берегу будет, заглядывайте к нам, – и смотрит на меня своими добрыми глазами.

Мне немножко грустно. Привык я уже к батальону. Боец у входа – фамилия у него какая-то длинная и заковыристая, никак не упомнишь, – даже козыряет, перехватив винтовку из правой руки в левую.

– Уходите от нас, товарищ комбат?

– Ухожу.

Он покашливает и опять козыряет, на этот раз уже прощаясь.

– Заходите, не забывайте.

– Обязательно, обязательно, – говорю я и, опершись на плечо Валеги, выбираюсь из траншеи. Боец с заковыристой фамилией деликатно подталкивает меня под зад.

16