Вестник. Повесть о Данииле Андрееве

Под охраной серых зайцев

Видит Ольга много снов;

Видит крашеных китайцев

С Алеутских островов.

Вот летят, несутся мимо,

Шевеля крылами ель:

И Флоренский, и Ефимов

И туманный Рахмиэль.

Вот вокруг столпились братья,

Точно тени на стене;

Вспоминая про Зачатьев,

Ольга стонет в полусне.

Точно память – перевитый

Именами толстый том…

«Жизнь доходит до зенита,

Что-то ждёт меня потом!»

«Боже, вновь придут отливы,

Сяду, сяду на мели!

Ах, пока я так счастлива,

Уведи меня с земли!

Надоела форма носа,

И фигура, и черты,

Лучше, лучше в звёздных росах

Собирать Твои цветы!»

Получилось не очень оптимистично, но вполне в стиле Коваленского с его мистицизмом и собственными страданиями.

Даниил отвёз больной снеди и книги «Голый год» Пильняка, «Своя душа» Мариэтты Шагинян и «Кубок метелей» Андрея Белого.

Добровых уплотнили, забрав часть комнат. Но всё-равно он оставался Ноевым ковчегом, дававшем приют тем, кто нуждался в крове. Правда теперь, приезжая сюда, Ольга Бессарабова спит на диване в прихожей. А за дверью, в приёмной для больных, на диване же – художник Фёдор Константинович Константинов. Он уже полгода ищет себе светлую, пригодную для работы комнату, и непременно здесь, между Остоженкой и Поварской. Он долго жил за границей, в Париже, в Италии, в Германии, но по мнению Ольги, «всё иностранное «как-то «не испортило» русскую его сущность».

Некогда огромный кабинет Филиппа Александровича разделён на шесть комнатушек, в которых живут: еврейская семья; сестра Елизаветы Михайловны – Екатерина Михайловна с собакой Динкой; Даниил; племянник Екатерины Михайловны по мужу Владимир Павлович; Фимочка. Три года назад её отец,священник из Сибири, у которого умерла жена, жил с восемью детьми в Москве под мостом. Елизавета Михайловна как-то пригласила его к себе и он умер, когда прилёг на диван отдохнуть. Всех детей, за исключением старшей – Фимочки, удалось устроить в разные детские учреждения.

Из спальни Елизаветы Михайловны дверь в комнату Коваленских, но она завешана коврами с двух сторон, а входят к Коваленским из коридора. Из этого же длинного коридора ходят в свои комнаты ещё члены двух семей.

Кроме рояля Филиппа Александровича, фисгармонии Александра Викторовича в еврейской семье, появилось пианино, которое, правда, пока издавало только звуки гамм.

А ещё в доме жили теперь три кошки, их такая теснота совсем не смущала, в отличие от Даниила, он теперь не ощущал прежнего уюта и собственной свободы в некогда просторном доме.

В октябре Александра Доброва, который жил отдельно, отвезли в больницу для нервнобольных: сказалось многолетнее употребление кокаина и анаши…

Эту беду каждый переживал по-своему, но, несомненно, тяжелее, чем если бы не было такого уплотнения…

Только Коваленский не растерял вдохновения, сочиняя сказки в стихах для дошколят: их охотно брали в Госиздате.

Александры окружали Даниила. Это имя обладало какими-то чарами. Сестра – Александра, брат – Александр, муж Шурочки – Александр. И наконец, Сашенька Гублёр, которую он встретил в институте…

Она была на год младше, приехала из Киева и довольно быстро и бесстеснительно, как бывает при восторженной первой любви у экзальтированных девушек, стала считать его своим суженым, настойчиво заставляя его исполнять эту роль и ускоряя близость. Впрочем, подобные отношения соответствовали времени, свободная любовь при полном равенстве полов была в моде. «Долой стыд!» – под таким лозунгом коминтерновец Карл Радек провёл колонну обнажённых по Красной площади. К тому же Сашенька не могла без него жить и могла объявиться даже среди ночи, уводя его с собой гулять по Москве. Её желание быть с ним было настолько сильным, что он наконец перестал сопротивляться…

И они тайно обвенчались.

Придя домой, Даниил долго не решался сказать об этом. Наконец осмелился:

– Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь? – искренне повинился он перед мамой Лилей.

Елизавета Михайловна уже догадывалась, что такое начало разговора связано с Сашенькой, которая за это время так и не захотела по-настоящему познакомиться с ней, с остальными домочадцами. Но спросила, называя его так, как звала в минуты особой близости.

– Дуся, дитя моё, в чём дело?

– Мамочка, я женился…

Она ожидала чего угодно, только не такого признания. Справившись с волнением, понимая, что жениться он мог только на Сашеньке и теперь уже ничего не изменить, всё же не выдержала, спросила:

– Милый ты мой, зачем же ты это сделал?

– Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга.

Она не стала допытываться, почему так было надо, поверив ему и предполагая некие данные им обязательства. И не поверила, что он её любит. Сашенька, вероятно, действительно его любит, как любят эгоистичные натуры, не желая ни с кем делить, оттого и не захотела войти в их семью, а вот он… Он просто не устоял перед её напором…

– Почему же ты сделал это тайком от нас? – вздохнув, спросила она.

Он, глядя ей в глаза, признался:

– В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви. И мне всё казалось, что ты войдёшь…

Нет, он её не любит, подумала Елизавета Михайловна, проницательно предвидя короткий срок этого неугодного никому брака.