KGBT+ (КГБТ+)

– Твое имя – это твое личное дело, – сказала Герда. – Меня оно не касается, потому что у нас с тобой строго профессиональные отношения.

– Ясно, – кивнул я. – Но мое имя от этого не меняется.

– Я называю тебя по твоему нику. По первой букве. Так тебя будут называть все.

– У меня есть ник?

– Да. Уже два дня. Люсефедор разве тебе не говорил?

– Нет еще.

Она засмеялась.

– Тогда понятно. Твой никнейм – кейджи-би-ти. KGBT.

Вот так я услышал свое громоносное имя в первый раз. Особого смысла в нем в тот момент я не заметил вообще.

– Интересно придумали, – сказал я вежливо.

– Такие вещи не придумывают. Их, если ты не в курсе, рассчитывает нейросеть. Здесь важны многие нюансы. Например, первая буква.

– И что в ней такого?

– Тебя зовут Кей, как мальчика в сказке Андерсена. Я буду твоей Гердой. Кей-Джи – это Кей и Герда. Кей-Герда-би-ти – как бы такой бит, и так далее. Смыслов в твоем имени очень много, Кей. Нейросеть уже предложила легенду. Я, если коротко, спасаю тебя от Снежной Королевы. А ты мой Золотой Ключик.

Ник «Кей» мне скорее нравился, чем нет. Хотя бы потому, что он отменял мое рождение от сала и ваты.

Ну что ж, KGBT так KGBT. Звучит раскатисто. Аббревиатура с кучей возможных смыслов, первый мне раскрыли, но, если слово подбирала нейросеть, можно не волноваться – расшифровок заготовлено на всю будущую карьеру.

В то время я практически не помнил сказки Андерсена про Снежную Королеву. Сейчас, конечно, мне понятно, что сценарий наших с Гердой отношений был сформирован уже тогда – самим обращением к подобной истории. – Что это? – спросил я, кивая на принесенный Гердой ворох тряпок.

– Посмотри, – сказала она и вывалила пакет на татами.

Тут была черная майка с золотым ключом на груди, потертые сердобольские сапоги из крокодиловой кожи, штаны вроде тех, что я носил в Претории (только красного цвета), и так далее. То самое тщательно подобранное тряпье из секонд-хенда, в котором должен выходить на сцену уважающий себя вбойщик.

– Это мой размер?

– Твой, – ответила Герда. – Прикид искали под ник, так что не волнуйся. Померишь после. Давай лучше поговорим о твоемсигнатурном инструментале.

– О чем?

Герда терпеливо улыбнулась.

– У меня – вернее, у нас с Люсиком – есть интересная идея. Выслушай, пожалуйста, не перебивая…

Идея показалась мне настолько свежей (если не дикой), что я даже растерялся. Герда хотела использовать… Бетховена.

Того самого древнего германца, под чей музон в новостях сообщают, что очередного исчерпавшего контракт баночника отключили от систем жизнеобеспечения. Официальный саунд скорби. Музыка смерти в чистом виде – ее боятся с детства.

– Бетховена знают все, – сказала Герда. – Но никто его не использует. Запрета, однако, нет. Это чистое суеверие.

– И вбойщики, и сердоболы копят на банки, – сказал я. – Бетховен – плохая примета. Как бы подразумевается, что банки у тебя точно уже не будет.

– А ты хочешь, чтобы была? – спросила Герда.

– Кто же не хочет.

– Тогдавключи Бетховена. Диалектика, Кей. Ты будешь такой один.

Она намекала на распространенное выражение «включить Бетховена», то есть отбросить последнюю надежду. Я никак не мог поверить, что она всерьез.

– Ты что, хочешь, чтобы я сам поставил на себе крест?

Герда захлопала в ладоши и даже подпрыгнула.

– Отличная идея. Я поговорю об этом с Люсефедором. А пока послушай треки. Ты просто не понял еще, что именно я предлагаю.

Послушав пять или шесть треков, я успокоился.

Это не был Бетховен в чистом виде. Во всяком случае, не тот Бетховен, под которого сливают в небытие закончившийся первый таер. Это были разогнанные, омытые, рафинированные до неузнаваемости мелодии, наложенные на умеренно неумелый парковый бит.

Все было подобрано и смикшировано просто классно. В инструментале постоянно чувствовалась молодая наивная свежесть, и даже – самую малость – словно бы порочный отзвук сипящей крэпофонами аллеи в ночном Парке Культуры.

«Бетховен» со своими мрачными аллюзиями все-таки узнавался, но не сразу, а где-то на середине трека, и это каждый раз пробивало меня на нервный хохот.

– Как ты так делаешь?

– Долго объяснять, – ответила Герда. – Тут целый алгоритм.

– По-моему, классно, – сказал я. – Такого точно ни у кого больше не будет.

– О чем и речь. Тогда начинаем работать.

Где моя комната? Мне надо принять душ.

Я указал на вторую спальню.

Вот так просто и деловито Герда вошла в мою жизнь.

Еще до того, как мы стали любовниками, между нами происходило много невыразимого – тонкого, электрического. Собственно, началось это уже во время первого разговора. Во всяком случае, со мной.

Наши тела словно цеплялись друг за друга своими полями и говорили о чем-то на быстром и непонятном сознанию языке. Мне казалось, она чувствует то же самое, но знать наверняка я не мог – в этой зыбкой области никто еще не научился отделять фантазмы от реальности.

Да и есть ли в любви другая реальность, кроме фантазий? А фантазировать на ее тему было несложно: она все время ходила в обтягивающих комбезах из дышащей симу-кожи: черных, синих, иногда красных.

– Чтобы поднять твои гормоны, – шутила она.

Я уже знал, что это самый серьезный краш моей жизни. В ее компании мои гормоны действительно зашкаливали, уходя в красную зону, где становится возможен подлинный творческий прорыв.

Это была годная тема для вбойки, кстати: что такое любовь, дарящая вдохновение? Что это за модус бытия, рекламируемый всеми поэтами?

Очень просто: в нашем мозгу есть встроенный гормональный биостимулятор с внешней активацией. Умей мы запускать его сами, гениальные стихи писал бы каждый второй. Но стимулятору необходим верно закодированный сигнал из окружающего мира.

Герда была рядом – но она оставалась недоступной, и мои фантазии разрешались, увы, привычным по преторианской казарме способом.

Афифа, да. Режим «Друзья+». Но я все чаще и чаще представлял на месте обрыдлой сетевой латрины мою музу, изменяя таким образом не только собственной биологической природе, но и «Открытому Мозгу» тоже.

Вбойщик!

Дрочишь?

Не стыдись. Со всеми бывает.

Но и гордиться тут особо нечем.

Пора рассказать про мою первую вбойку.

Все знают, что в мире есть такая вещь, какповестка.

На самом простом уровне это некая обязательная к исполнению программа. Она может быть скачана имплантом из множества разных мест. Например, из районной управы: к десяти утра явиться для наказания розгами за неявку на /В-слово/ сборы. Или из-за атлантического файервола: с понедельника надлежащим образом модифицировать свою речь, чтобы не портить карму. За этим тщательно следят кукуха и имплант.

Но само понятие гораздо шире. Наша жизнь определяется еще и той повесткой, которую спускает (вернее, поднимает из своих глубин) живущее по биологическим законам тело. А если взять совсем широко, повестка – это изменчивый ветер, в котором все существа желтыми листьями несутся к своей неизбежной утилизации.

Все есть повестка.

Поэтому неудивительно, что мое первое выступление на большом концерте тоже было замешано на повестке. Причем самой обрыдлой и унылой.

Вакцинация от новых штаммов Зики. Те самые периодические джабы, что ставят человечеству уже три или четыре сотни лет. Зики в карбоне еще не было, тогда вакцинировались от мышиного гриппа, и вирусные кипеши главным образом обслуживали местечковую (вернее, тогда еще американскую – USSA возникли позже) политику. Все остальные страны просто пристраивались в фарватер.

Первые вакцины защищали от одного, ну двух заболеваний. Теперь каждый укол защищает от нескольких сотен, или даже тысяч разных вирусов (у одной только зики больше трехсот сорока активных штаммов), и это один из главных бизнесов «Открытого Мозга».

Я читал в какой-то книге (в тюрьме я реально юзал книги), что современная экономика – на самом деле неветрономика, как ее называет конформистское зеленомыслие, а вакциномика, потому что весь мир, по сути, работает за вакцины, хоть номинально они и бесплатны. И сердоболы вместе со всеми отстегивают за вакцины своим врагам.

Сердоболы редко спонсируют вбойку, но это был как раз тот самый случай. Пропаганда вакцин позволяла улучшить карму всей системе, и под концерт выделили главный московский колизей – сохранившийся с карбоновых времен стадион имени Шарабан-Мухлюева (или простошарабан, как его называют).

Собрали всех: даже вбойщики, которые принципиально не сотрудничают с властью, согласились прийти, потому что топить за вакцины прогрессивно и улучшает личную карму. Во всяком случае, с точки зрения «Открытого Мозга» и кукухи, а другие мнения здесь не слишком важны.

У нас было две недели на подготовку. Это вроде бы много, потому что придумать вбойку можно за минуту. Но, учитывая, что я никогда раньше не выступал на большую аудиторию и не понимал многих вещей, это было крайне мало.

Меня напутствовал лично Люсефедор.

– Ситуация простая, – сказал он. – В вакцины никто не верит. До такой степени, что не помогает подсветка «Открытого Мозга» – у всего есть пределы. Сквозную перфорацию извилин по этому поводу людям устроили еще триста лет назад.

– Еще бы, – сказал я. – Морочить голову на этот счет бесполезно.

Люсефедор поднял палец.

– Вот поэтому тебя нанимают морочить сердце. Твоя цель – убедить парня с окраины сделать очередной джаб. Но опираться ты должен не на аргументы, а на эмоции. Искусство должно вызывать не мысли, а чувства.

– Тоже понятно, – ответил я.

– Теперь перехожу к более сложным вещам, – сказал Люсик. – Многие вбойщики думают, что, если их наняли работать на повестку, они должны соответствовать вкусам нанимателя в каждом чихе. Это ошибка. Так мыслят только рабы, а рабам не платят вообще. Если тебя наняли под конкретное дело, к цели можно и нужно двигаться по самому некорректному, иногда даже запретному маршруту. Сейчас не двадцать первый век.

«Открытый Мозг» это простит.

– Почему вдруг?

– Потому, – ответил Люсик, – что это эффективный метод достижения цели. Слушатели решат, у тебя нет тормозов и ты режешь правду-матку. Это выделит тебя из толпы продающих душу по дешевке и позволит заработать на трансакции значительно больше.

– Я вообще не хочу продавать душу, – сказал я.

Люсефедор захохотал.

– Понимаю. Ты хочешь дорого торговать ее студийными фотографиями. Об этом в нашем бизнесе мечтают все. У некоторых даже выходит, но редко. Удачи, бро. У тебя будет несколько минут общенациональной засветки. Сделай так, чтобы тебя запомнили навсегда.

– Так что, резать по-честному?

– Врать можно тоже. Важны только две вещи. Первая – чтобы зрителям казалось, что тебя вот-вот стащат со сцены за правду. Вторая – чтобы этого не произошло на самом деле.

– Ага, – сказал я, – ага…

– Кажется, дошло.

Думаю, что во время разговора он слил на мой имплант что-то невербальное. Это был ценнейший урок, и получить его от Люсика в самом начале карьеры было огромным преимуществом.

Мы с Гердой взялись за работу: обсуждали треки, изучали историю вакцинаций и особенно окружавшие ее мрачные слухи. Через пару дней я нашел годную тему для вбойки, с которой можно было выйти на Шарабан. Герде идея понравилась. Люсику тоже.

Но мы занимались не только этим. Целых две недели Герда учила меня правильно танцевать под ее музон.

Вернее, не танцевать.Танцуетпарковый крэпер, демонстрируя выставленные на продажу прелести. Вбойщику следует двигаться– небрежно, неказисто, даже слегка неловко, но сугубо правильно.

Глядя на Герду, я понял, что такое «правильно» применительно к подтанцовке. Словами это было трудно объяснить, но она показывала все так хорошо, что к концу второй недели я мог бы тренировать начинающих вбойщиков сам.

Мне достаточно было просто переступать надлежащим образом с ноги на ногу. Но Герде приходилось танцевать на самом деле. Ее танец был функционален.

Все музы так или иначе делают это, но их танцы сильно зависят отпульта. А пульт может быть оформлен сотней разных способов.

Пульт – это совершенно излишний с технической точки зрения аппарат, потому что музыкой можно без труда управлять с импланта. Но традиция вбойки требует, чтобы муза пользовалась особым устройством, преобразующим механические движения ее тела в управляющие музыкой сигналы, и сжульничать здесь означает поставить на карьере крест. За этим следят организаторы и фаны. Больше того, чем это устройство изощренней и чем сложнее им пользоваться, тем лучше для имиджа.

Муза TREXа, например, поместила управляющие электроды в накладной шипастый позвоночник – точную имитацию хребта древней рептилии. Во время вбойки она извивалась всем телом, расстояние между шипами и угол их наклона менялись, и эти сдвиги модифицировали музыкальный поток. Ее танец, конечно, впечатлял. В нем и правда было что-то ящерино-зловещее (или так казалось из-за воздействия на мозжечок).

У Герды пульт был спрятан в красных перчатках. Перчатки доходили до локтей – совсем тонкие, словно бы лайковые. Она двигала руками и пальцами почти как карбоновые крэперы, сложно и загадочно жестикулируя.

Разница была в том, что в карбоне крэперы бессмысленно пальцевали под купленные у старьевщиков биты, а Герда играла на невидимом органе, в трубах которого бился траурный Бетховен.

Меняя тембр и темп знакомых мелодий, Герда заставляла мертвого немца работать в очень необычном амплуа. Мы выдрессировали Бетховена как цирковую белочку – подчиняясь щелчкам ее пальцев, он становился то легкомысленно-веселым, то грустным, а потом вдруг поднимался в полный рост своего баночного трагизма. Оказалось, что древний композитор сочинил множество мелодий, вообще не известных нашему времени: они бывали печальны, бывали элегичны, бывали пронзительно прекрасны. Их почти никто не знал, потому что в траурном обиходе было задействовано только несколько самых известных его пьес.

Словом, выбор этого немца в качестве источника музыкальных тем оказался находкой: мы могли долго парить в сладостном звуковом потоке, а потом обрушить на свидетеля волну уже знакомого ему экзистенциального ужаса, и все это на базе одного и того же опуса.

– Не хуже, чем TREX, – сказал я. – Даже без рептильной стимуляции.

– Не волнуйся, Кей, – ответила Герда. – Рептильная стимуляция на месте. Мы тоже используем рептильный мозг. Просто мы возбуждаем его не прямо, а через социальные триггеры. Через неокортекс. Это пока разрешается.

– А что, могут запретить?

Герда понимала, что я шучу, только когда я улыбался, и эта ее детская серьезность безумно мне нравилась. В этот раз я не улыбнулся.

– Думаю, нет, – сказала она. – Именно на этом эффекте и основана вся человеческая культура.

И вот этот день настал.

Нас с Гердой привезли на стадион в той же телеге, которая доставила меня прежде в поместье Люсефедора. Наш выход был одиннадцатым по счету.

Сейчас я уже не помню последовательность выступавших. Вбойки были банальными: вакцины – это новое причастие, раньше верили в Распятого, теперь в Прекрасного. Прилетает дрон, мы принимаем многокомпонетно-вечное тело Гольденштерна в свое ветхое, и если это не прямое обещание банки, то намек на то, что она возможна…

Все это было уже сто раз. И потом, глубинный народ не любил Прекрасного, несмотря на всю подсветку «Открытого Мозга», поскольку баночные перспективы обычного человека были ясны, а минусов в карму за бытовые ГШ-матюги никто не отменял.

Прямо перед нами на сцену вышел мой крестный – TREX.

Его муза пользовалась треками разных эпох и стилей, измененными так, чтобы сопровождавший вбойку саунд походил на рык сексуально возбужденного динозавра (TREX даже профинансировал соответствующее научное исследование).

Обычно муза лежала на животе, словно греющаяся в огне софитов ящерица, и изгибалась в лучах света, сверкая своим чешуйчатым гребнем. Так было и в этот раз – завораживающе красиво и немного страшно.

TREX начал вбивать.

Я объясню, зачем лично я поставлю себе джаб. Я правда это сделаю. Но не потому, что думаю, будто вакцины защищают от вирусов. Если бы они защищали, нам не нужно было бы прививаться каждый год. Вы и без меня знаете, что нас сильно и серьезно имеют. Вы даже знаете, кто именно. Но вы знаете не все. Нас имеет не только «TRANSHUMANISM INC.» и «Открытый Мозг». И не одни вирусы.

Этим миром владеют древние рептильные сущности, чей мессидж я несу человечеству. Именно у них я обучился рептостимуляции, поэтому можете смело считать меня их амбассадором… На самом деле не «Открытый Мозг», а рептилоиды хотят, чтобы мы поставили себе джаб…

Зрители уже вовсю свистели. Восторженно, как мне казалось, но точно я не знал.

Еще четыреста лет назад умные люди понимали, что вакцина – это жидкий наночип, который впрыскивают в наш кровоток. У рептилоидов другие технологии, чем у «TRANS- HUMANISM INC.», поэтому для обновления прошивки мы должны постоянно делать новые уколы…

Стадион затих. В сети подобные предъявы не висят дольше трех минут и сразу же покрываются оранжевыми восклицалами. Было ясно, что TREX играет по-крупному.

Ты думаешь, наверное – а не послать ли этих рептилоидов подальше? Но знаешь литы, как они могучи? Амбассадор рептилоидов TREX – то есть я – даст тебе ощутить их величие и силу прямо сейчас. Я знаю рептилоидов всю жизнь. Я общался с ними под кислотой, под туманом и много под чем еще. И я не буду врать. У нас нет шанса. Просто никакого шанса против них…

TREX сделал тревожную паузу. Его муза медленно извернулась в огне прожекторов, повела гребнем – и послала в публику совершенно убойную гипноволну, напомнившую стадиону о чем-то великом, древнем и забытом.

Мы словно увидели на секунду тень минувшего, и она была страшна: как будто лекцию по палеобиологии скрестили с фильмом ужасов. Так изощрено щекотать рептильный мозг через имплант мало кто умел.

TREX принялся вбивать дальше:

Но, хоть у нас нет ни единого шанса, надежда все-таки остается. Нет, не на то, что мы победим рептилоидов. Такого не будет никогда. Надежда в другом. Если бы рептилоиды планировали уничтожить нас, они сделали бы это давно. Наверно, они хотят чего-то еще – и вряд ли мы поймем, чего именно. Но от нас и не требуется понимание. Достаточно покорности. Если мы разрешим им впрыснуть в наши тела новую наночип-прошивку, нас, скорее всего, оставят в покое и позволят кое-как домотать свой срок на этой планете. Может быть, на этом пути нас даже ждут секунды радости и счастья… Я признаю, что я слабый чувак. Я сдаюсь на милость рептилоидов. Я не хочу погибать в неравной борьбе с древним ужасом, который вы только что видели. Я выбираю непротивление злу и шанс на счастье… Таков путь понимающего свою слабость. И тогда слабость станет силой. Слушайте, что говорит вам амбассадор рептилоидов TREX…

Это, конечно, был крайне наглый и рискованный ход. Похоже, Люсефедор посоветовал TREXу то же самое, что мне: пройти к цели по оранжевым восклицалам.

Вбойка TREXа прошла на отлично. Теперь была моя очередь.

И вот мы с Гердой впервые вышли на арену Шарабана.

Это действительно был колизей, пусть и не самый большой в мире, но вполне достаточный для того, чтобы умереть в пыли или взлететь на вершину славы.

– Кэ-Гэ-Бэ-Тэ-Плюс! – раздалось над стадионом. На огромном табло зажглось желтое слово – мое новое сценическое имя:

Плюс был для меня неожиданностью.

– Этот парень сам поставил на себе крест! – гремел над ареной неумолимый голос. – Их таких двое!

Таких слоганов я тоже еще не слышал. Значит, это не плюс, а крест?

Я, впрочем, не боялся. Мне правда было все равно, жить дальше или умереть прямо сейчас. Не то чтобы я правда достиг таких высот духа, но мой преторианский имплант имел специальный боевой режим, и Люсефедор предупредил, что активирует его перед концертом. Я так волновался, что опять забыл спросить, откуда у него допуск.

Люди на стадионе выглядели крохотными черными букашками, облепившими лепестки огромного цветка. Я, должно быть, казался им такой же крохой… Хотя нет, нас с Гердой показывали на экране.

Вот мы. Выглядим нормально, особенно она.

«Их таких двое» – это про нас с Гердой?

Или про меня и…

Ой. Даже думать в эту сторону не хочется.

Ну спасибо, Люсефедор.

Герда стала играть, и я задергался в небрежном и не особо изящном танце, похожем на топтание на месте. Все шло как надо. Пора было начинать стрим. Я решил начать с небольшой импровизации-дисса.

Я всегда любил TREXа, он крут и мрачен. Но сегодня он прав не до конца. Он считает, что мы должны слушаться рептилоидов. Я допускаю, что в мире и правда заправляют рептилоиды. Ну и что? Извините, но мне такое же дело до них, как до сердобольского начальства…

Я чувствовал, что внимание зала концентрируется на мне, как луч солнца, собранный линзой в крохотную точку.

Что они мне сделают, эти рептилии? Помру я и так, а банку мне не выпишут все равно. Рептилоиды, сердоболы – какое мне дело до них? Все формы жизни на нашей планете обанкротились, давайте наконец признаем это. Люди, комары, коты, рептилоиды, вуманистки, андрогины – надоело…

Стадион согласно вздохнул.

Вирусы… Мы боремся с ними уже четыреста лет. Каждый год маленькие дроны прилетают, чтобы сделать нам джаб, якобы защищающий от них наши тела. Вирусов все больше, они все злее, прививки все бесполезней… Понимаешь ли ты, что происходит? Понимаешь ли?

Я выждал паузу и выдал свой главный вруб.

Мы тоже когда-то были вирусами. Четыре миллиарда лет назад. Мы вселялись в другие организмы, которые были куда сложнее нас, и превращали их в свои платформы. Организмы боролись с нами, и, чтобы выжить, мы усложнялись и совершенствовались. Эти древние существа, умершие, чтобы дать нам кров, давно исчезли с поверхности Земли – а мы, победив их в борьбе, эволюционировали и стали тем, чем стали…

Не уверен, что это было правильно с научной точки зрения, но, как сказал Дядя Отечества, наша наука – наука побеждать. Зал съел этот вруб, и я продолжил вбойку:

Теперь мы поднялись на вершину и видим, что смысла и цели в нашем существовании нет. Мы не хотим жить для себя, потому что это скучно. Мы не хотим жить для других, потому что они ничем не отличаются от нас и жить ради них – это так же пошло, как жить ради себя.

Но есть молодые вирусы, наши заклятые маленькие враги, штурмующие наши тела для того, чтобы взойти когда-нибудь на вершину, где мы умираем от бессмысленности и скуки.

Да, я знаю – если бы не эти ежегодные джабы, никакой проблемы вирусы не представляли бы. Они были с нами всегда, отбраковывая слабых, так же как хищные звери, непогода и голод. Вирусы делали нас сильнее.

Но теперь мы делаем сильнее их. Мы ставим себе джабы, и вирусы вынуждены совершенствовать белковые крючья, которыми они цепляют наши клетки. Чем больше джабов мы ставим, тем умнее делаются наши маленькие соседи по этой планете. Вирусы эволюционируют в сторону полной непобедимости и делаются так же неуязвимы, как больничный стафилококк, научившийся выживать среди любых антибиотиков.

Вирус мутирует в твоем привитом теле как в инкубаторе, бро и сис, и когда-нибудь сменит тебя на биологическом горизонте космоса. Возможно, он превратится в совершенную и счастливую форму жизни, добившись того, что не получилось у нас. И я не думаю, что это будет человек или рептилия…

Поэтому, друг, открой форточку и впусти в свою комнату маленький черный дрон. Он сядет на твое голое плечо и поставит тебе очередной джаб. Лично тебе пользы будет мало. Ты все равно будешь болеть – и можешь даже сдохнуть. Но ты поможешь эволюции, поможешь вечности, поможешь космосу… Ты придешь на помощь той слабой пока еще силе, которая когда-нибудь сольет в небытие наш изолгавшийся обезьяний ад. И в твоей унылой жизни появится хоть какой-то смысл…

Я ощутил реакцию стадиона на свой стрим – это была гремучая смесь удивления и кайфа. Такого про вакцинацию еще не прогоняли.

Я впервые ощутил, что такое вбить целому стадиону. Не виртуальному, как на прослушке, а настоящему. Это было примерно как стоять на голове огромного дракона и управлять полетом через продетую сквозь его ноздри узду. Говоря по-преториански, ястащил с думкивесь Шарабан.

Я разбудил дракона, он поверил мне и спрашивал, как быть дальше. Я не знал. Вернее, я все уже сказал.

И тут выручила Герда.

Она просто включила новый трек. Опять тема из Бетховена, удивительно легкая и свежая мелодия, полная надежды и света. Потом я узнал откуда – из Патетической сонаты. В некрологах ее не использовали.