История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

В гитлеризме поразительна утеря Германией политической первичности… Стране навязано значение реакционной сноски к русской истории…» (Пастернак Б. Избранное. Т. 2. С. 363).

После поездки на фронт у Б. Пастернака возник замысел написать поэму «Зарево», наподобие поэмы «Василий Тёркин» А. Твардовского, которая была широко известна в стране. Осенью 1943 года Б. Пастернак написал вступление и первую главу поэмы, отдал их для публикации, но её не напечатали. С октября 1943 по апрель 1944 года написал «Смерть сапёра», «Преследование», «Разведчики», «Неоглядность», «В низовьях», «Ожившая фреска», «Победитель», «Весна», – в этих стихотворениях звучит радость победоносной войны, радость от освобождённых территорий нашей страны и гимн тем, кто смертью своей прокладывал путь к освобождению: «Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь» (Смерть сапёра. Декабрь 1943) (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. Т. 2. Л., 1990). Стихи были напечатаны в «Красной звезде» 10 декабря 1943 и 9 февраля 1944 года. В связи с этим Борис Пастернак написал Д.С. Данину 3 января 1944 года: «У меня были серьёзные намерения, когда я писал «Сапёра». Его немного изуродовали (даже и его!), как всё, что мы пишем. Там все рифмы были полные и правильные: у Гомеля – экономили, смелые – проделаю, вынести – глинистей. Измененья, которые делали без меня, пришлись как раз по рифмовке. Кроме того, выпустили одну строфу. Это противно» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 570). «Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном, – писал Б. Пастернак О. Фрейденберг 12 ноября 1943 года. – Ничего не удаётся; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира» (Переписка Бориса Пастернака. С. 204). Ещё: «Горе моё не во внешних трудностях жизни, – писал Б. Пастернак 30 июля 1944 года, – горе в том, что я литератор и мне есть что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может. Зимой я подписал договоры с двумя театрами на написанье в будущем… самостоятельной трагедии из наших дней, на военную тему. Я думал, обстоятельства к этому времени изменятся и станет немного свободнее. Однако положенье не меняется, и можно мечтать только об одном, чтобы постановкой какого-нибудь из этих переводов добиться некоторой материальной независимости, при которой можно было бы писать, что думаешь впрок, отложив печатанье на неопределённое время» (Там же. С. 211).

30 декабря 1943 года в Союзе писателей состоялось заседание, на котором А. Фадеев выступил с резкой критикой Федина, Зощенко, Сельвинского, Асеева и Пастернака за «идеологическое искривление».

Из спецсообщения Управления контрразведки НКГБ «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» наркому В.Н. Меркулову (не позднее 24 июля 1943 года):

«Пастернак Б.Л., поэт: «Теперь я закончил новый перевод «Антоний и Клеопатра» Шекспира и хотел бы встречаться с Риски (британский пресс-атташе) для практики в английском языке.

…Нельзя встречаться с кем я хочу. Для меня он – человек, иностранец, а никакой не дипломат… Нельзя писать что хочешь, всё указано наперёд… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать…

У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя, и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»

Группе писателей, возвращавшихся из Чистополя в Москву, был предоставлен специальный пароход. Желая отблагодарить команду парохода, группа писателей решила оставить им книгу записей. Эта идея встретила горячий отклик… Когда с предложением пришли к Пастернаку, он предложил такую запись: «Хочу купаться и ещё жажду свободы печати».

«Пастернак, видимо, серьёзно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, а занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далёкую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьба – сами по себе, а я – сам по себе…» (Власть и художественная интеллигенция. М., 2002. С. 495—496).

С 1945 года Б. Пастернак начал работать над романом «Доктор Живаго», занимался переводами, чтобы содержать семью, но главное – это роман.

В январе 1954 года Анна Ахматова говорила о Б. Пастернаке: «Я обожаю этого человека. Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество. Ну на что это похоже? Я ему сказала: «Милый друг, будьте спокойны, даже если бы вы за последние десять лет ничего не написали, вы всё равно – один из крупнейших поэтов Европы ХХ века» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 92). Борис Пастернак часто упоминал о романе: «Шестьсот страниц уже. Это главное, а, может, единственное, что я сделал. Я пришлю рукопись Корнею Ивановичу, а потом Вам», – сказал он при встрече с Л. Чуковской в январе 1956 года (Там же. Т. 2. С. 190).

Ахматова, прочитав роман, резко бранила его: «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный. И – вы заметили? – никакой он не доктор. Пресвятые русские врачи лечили всегда, а этот никого, никогда… И почему-то у него всюду дети» (Там же. Т. 2. С. 292. Декабрь 1957).

Когда в 1956 году вышла «Литературная Москва», зашёл разговор о сборнике и в кругу Б. Пастернака. Составители приглашали его к участию, он дал Казакевичу роман, но тот отказался его печатать. Пастернак, обсуждая сборник, сказал: «Нет, нет, никаких стихов. Только «Заметки о Шекспире», да и те хочу взять у них. Вышло у меня с ними так неприятно, так глупо… Какая-то странная затея: всё по-новому, показать хорошую литературу, всё сделать по-новому. Да как это возможно? К (партийному съезду. – В. П.) по-новому! Вот если бы к (беспартийному. – В. П.) – тогда и впрямь ново… У меня с ними вышла глупость… Я такой дурак. Казакевич прислал мне две свои книги. Мне говорили: «проза». Я начал смотреть первую вещь: скупо, точно. Я и подумал: в самом деле. В это время я как раз посылал ему деловую записку, взял да и приписал: «Я начал читать Вашу книгу и вижу, что это прекрасная проза». И потом так пожалел об этом! Читаю дальше: обычное добродушие… Конечно, если убить всех, кто был отмечен личностью, то может это и сойти за прозу… Но я не понимаю: зачем же этот новый альманах, на новых началах – и снова врать. Ведь это раньше за правду голову снимали – теперь, слух идёт, упразднён такой обычай – зачем же они продолжают вранье» (Там же. Т. 2. С. 192).

В итоге Б. Пастернак предложил редакции «Литературной Москвы» свой роман «Доктор Живаго», но прочитавшие Казакевич и Каверин отвергли роман Пастернака, сказав, что он не годится в альманах по объёму, но это была отговорка, ведь Казакевич и Каверин в двух выпусках «Литературной Москвы» сами напечатали по роману ничуть не меньшему по объёму.

В 1965 году М.А. Шолохов, отвечая корреспонденту американского агентства Юнайтед Пресс Интернешнл (ЮПИ) на вопрос: «Каково ваше мнение как художника о романе «Доктор Живаго»?», сказал: «Я не меняю мнений. Я говорил (в 1956 году во Франции. – В. П.) и сейчас повторяю, что «Живаго» – плохой роман. Пастернак был талантливым поэтом и ещё более талантливым переводчиком. Бунин был лицом без гражданства, а Пастернак – внутренним эмигрантом» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 2005. Т. 9. С. 499).

В это время много говорили о поэзии Бориса Слуцкого. Борис Пастернак тоже размышлял о его стихах. Но Анна Ахматова в споре жёстко отозвалась о Борисе Слуцком: «Поэзия его лишена тайны. Она вся тут сверху, вся как на ладони. Если же заглянуть вглубь, то позади многих стихов чувствуется быт совершенно мещанский: вязаная скатерть, на стене картина – не то «Переезд на новую квартиру», не то «Опять двойка». В сущности, это плоско. Полуправда, выдающая себя за правду» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 288).

К 135-летию со дня рождения Ф. Шопена Борис Пастернак написал статью, в которой дал высокую оценку композитору как реалисту: «Говоря о реализме в музыке, мы вовсе не имеем в виду иллюстративные начала музыки, оперной или программной. Речь совсем об ином. Везде, в любом искусстве, реализм представляет, по-видимому, не отдельное направление, но составляет особый градус искусства, высшую степень авторской точности. Реализм есть, вероятно, та решающая мера творческой детализации, которой от художника не требуют ни общие правила эстетики, ни современные ему слушатели и зрители. Именно здесь останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как мало нужно для его процветания! В его распоряжении ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность – все формы искусственности к его услугам» (Советское искусство. 1945. Цит. по: Пастернак Б. Избранное. Т. 2. 1983. С. 302).

1 февраля 1946 года в письме О. Фрейденберг Б. Пастернак писал: «Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное, из-за чего у меня «сыр-бор» в жизни загорелся, и тороплюсь, чтобы её кончить к твоему летнему приезду и тогда прочесть» (Переписка Бориса Пастернака. С. 219). 13 октября 1946 года в письме той же О. Фрейденберг Б. Пастернак раскрыл творческий замысел своего романа:

«Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжёлого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется «Мальчики и девочки». Я в нём свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.

Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным.

Это всё так важно и краска так впопад ложится в задуманные очертания, что я не протяну и года, если в течение его не будет жить и расти это моё перевоплощение, в которое с почти физической определённостью переселились какие-то мои внутренности и частицы нервов» (Там же. С. 224).

Но постоянно были причины отвлекаться от романа, не хватало денег, и снова приходилось на долгое время погружаться в переводы с немецкого или английского языка, то Шекспира, то Гёте… Как-то Борис Пастернак зашёл в «Новый мир», и главный редактор К. Симонов познакомил его с заведующей отделом по работе с молодыми авторами Ольгой Ивинской. Поэт влюбился в эту обаятельную женщину, мать двоих детей. Это было в конце 1946 года. А Ольга Ивинская давно была влюблена в его поэзию. 4 апреля 1947 года Ольга Ивинская стала любовницей Бориса Пастернака. «Утром этого счастливого дня Б.Л. сделал надпись на красной книжечке своих стихов: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя, 4 апр. 1947 г.» (Ивинская О., Емельянова И. Годы с Пастернаком и без него. М., 2007. С. 32). «Я считала Борю больше чем мужем. Он вошёл в мою жизнь, захватив все стороны, не оставив без вмешательства ни единого её закоулка. Так радовало его любовное, нежное отношение к моим детям, особенно к повзрослевшей Иринке» (Там же. С. 34—35). Ольга Ивинская, как талантливый редактор и переводчик, под руководством Бориса Пастернака начала переводить и публиковать свои переводы, читала вёрстки Бориса Пастернака, полностью вошла в его литературную судьбу. В 1949 году была арестована, на допросах ей, не предъявляя обвинений, прямо говорили, что Борис Пастернак занимает антисоветскую позицию. Но Ольга Ивинская ничего антисоветского в его позиции не замечала. Когда в 1953 году она вышла из заключения, то опасалась, что Борис Пастернак её разлюбил, но он по-прежнему был в неё влюблён, и их отношения возобновились. Он не любил Зинаиду Николаевну, а Зинаида Николаевна не любила его, но пыталась сохранить свою семью. Несмотря на то что семья его разрушалась, а Ольгу Ивинскую приговорили к тюремному заключению, Борис Пастернак, закончив перевод «Фауста» Гёте, снова отдался своему любимому роману. К нему «полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него», когда он вновь приступил к роману (Переписка Бориса Пастернака. С. 223). В процессе работы над романом у Бориса Пастернака возникло желание своему главному герою передать поэтический дар («Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским», – писал он М.П. Громову 6 апреля 1948 года). И в 1946 году возник «Гамлет» как одно из первых стихотворений Юрия Живаго. У него сначала был эпиграф, строчка из «Благословения» Шарля Бодлера: «Я знаю, что страдание единственная доблесть», но потом он его исключил.

В книге О. Ивинской рассказано, как Пастернак случайно нашёл фамилию своего героя: на чугунной плитке была фамилия фабриканта – «Живаго». Фамилия понравилась, пусть этот герой будет то ли из купеческой, то ли из полуинтеллигентской среды. А Лара – это Ольга Ивинская. «Она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни (уже до этого) перенесла. Она и стихи пишет, и переводит стихи наших национальных литератур по подстрочникам, как это делают некоторые у нас, кто не знает европейских языков. Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…» – писал Б. Пастернак Ренату Швейцеру 7 мая 1958 года. Борис Пастернак не раз говорил, что «Доктор Живаго» – это автобиография не внешних обстоятельств, но духа. И об этом он писал в письмах и признаниях.

Борис Пастернак часто читал главы написанного романа в кругу друзей. На одном из таких чтений Пастернак признавался: «Я совершенно не знаю, что мой роман представит собой объективно, но для меня в рамках моей собственно жизни – это сильный рывок вперёд – в плане мысли. В стилистическом же плане – это желание создать роман, который не был бы всего лишь описательным, который давал бы чувства, диалоги и людей в драматическом воплощении. Это проза моего времени и очень моя» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 590—591).

Но параллельно в литературной критике всё чаще раздавались неверные ноты. 4 сентября 1946 года А. Фадеев выступил на заседании Президиума Правления ССП с критикой в адрес тех, кто не признаёт нашей идеологии и уходит в переводческую деятельность, уходит от актуальной поэзии в дни войны. Об этом он уже не раз говорил, речь, конечно, шла прежде всего о Б. Пастернаке (Литературная газета. 1946. 7, 21 сентября). 21 марта 1947 года А.А. Сурков в статье «О поэзии Б. Пастернака» намекнул на «скудные духовные ресурсы» поэта, не способного «породить большую поэзию» (Культура и жизнь. 1947. 21 марта). После этого, в 1948 году, были опубликованы критические статьи в «Октябре» и «Новом мире», где особенно резко говорилось о творчестве Б. Пастернака, после чего отпечатанный тираж его «Избранного» был уничтожен. И долго потом вспоминали, что критик Ф.М. Левин в 1939 году превозносил творчество Б. Пастернака, оказавшегося «эстетствующим формалистом», а в 1947 году защищал его «Избранное», уничтоженное издательством (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 602).

Борис Пастернак и читал главы романа, и щедро давал читать по напечатанному на машинке тексту. Ему хотелось знать мнение близких к нему служителей искусству и культуре. Близкие друзья высоко оценили роман, но были и те, кто холодно отнесся к роману. Тем более что в «Новом мире» литературоведы обругали его перевод «Фауста», которым он так гордился. То, что касалось борьбы с космополитизмом, коснулось и Б. Пастернака. Вспоминая Оксфордскую университетскую Антологию русской поэзии с русским текстом, в которой больше всего места было отведено Пушкину, Блоку и Пастернаку и о Пастернаке высказывались как о Верлене и Верхарне, Борис Пастернак в письме О. Фрейденберг 7 августа 1949 года писал: «Лет пять тому назад, когда такие факты не опорочивались (даже субъективно для самого себя) совершенно новым их преломлением, эти сведения могли служить удовлетворением. Сейчас их действие (я опять говорю о самом себе) совершенно обратное. Они подчёркивают мне позор моего здешнего провала (и официального, и, очевидно, в самом обществе). Чего я, в последнем счёте, значит, стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодолённым (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, дейстительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных? О, ведь если так, то тогда лучше ничего не надо, и какой я могу быть и какой обо мне может быть разговор, когда с такой лёгкостью и полнотой от меня отворачивается небо?» О. Фрейденберг тут же ему ответила, что он, Борис Пастернак, – это не прошедшее время и что не одни евреи остались его ценителями, его творчество – это не прошедшее, а бессмертное настоящее: «Никакие годы не сделают тебя стариком, потому что то, что называется твоим именем, не стареет. Ты будешь прекрасно писать, твоё сердце будет живо, и тобой гордятся и будут гордиться не заспасные (у Б. Пастернака – «загнанные». – В. П.) и не евреи, а великий круг людей в твоей стране» (Переписка Бориса Пастернака. С. 255, 257—258. Курсив В. П.).

Так и оказалось на самом деле, как пророчествовала О. Фрейденберг.

«Из людей, читавших роман, – писал Б. Пастернак С. Чиковани 14 июня 1952 года, – большинство всё же недовольно, называют его неудачей, говорят, что от меня они ждали большего, что это бледно, что это ниже меня, а я, узнавая всё это, расплываюсь в улыбке, как будто эта ругань и осуждение – похвала» (Вопросы литературы. 1966. № 1. С. 193).

20 октября 1952 года у Бориса Пастернака случился обширный инфаркт, два с половиной месяца он провёл в Боткинской больнице. После выздоровления – «Фауст» в издательстве «Художественная литература» и 10 стихотворений из «Доктора Живаго» в журнале (Знамя. 1954. № 4), вызвавшие положительные и критические оценки. В конце 1955 года Борис Пастернак узнал о смерти Ольги Фрейденберг и внёс последние исправления в роман «Доктор Живаго», переданный для публикации в журналы «Новый мир» и «Знамя». Одновременно с этим он передал роман в «Литературную Москву», а 12 июля 1956 года в письме К. Паустовскому заметил: «Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Всё приемлемое давно написано и напечатано» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 632). Э. Казакевич и В. Каверин, как составители сборника, отвергли роман. В сентябре 1956 года члены редколлегии «Нового мира» А. Агапов, Б. Лавренёв, К. Федин, К. Симонов и А. Кривицкий написали многостраничный отзыв, по существу отказ в публикации романа. Сейчас даже смешно приводить аргументы этого письма, в основном написанного К. Симоновым, служившим и Сталину, и Хрущёву, и Брежневу, угождая их литературным пристрастиям. Всё так пристрастно, наивно, в угоду сиюминутным партийным установлениям.

В 1956 году вышла повесть Б. Пастернака «Люди и положения», о которой высоко отозвался в своих записках Г. Свиридов: «Слова Пастернака о Есенине поразили меня. Ничего подобного по точности, по справедливости, тонкости восприятия (что совершенно неудивительно потому, что это слова подлинного поэта, говорящего о поэзии), по благородству собственной души, способной восхищаться красотой самозабвенно. Чувству соперничества, какого-либо выпячивания справедливости собственной поэтической платформы – здесь нет места. Он выше этого. Восторженная душа поэта чиста» (Свиридов Г. Музыка как судьба. М., 2002. С. 331—332).

23 октября 1958 года Нобелевский комитет присудил Борису Леонидовичу Пастернаку Нобелевскую премию «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы». Друзья и родные были очень рады присуждению премии, ведь не только сам поэт получал эту премию, но и вся современная русская литература. Но не так это поняли в высших правительственных кругах и отдали распоряжение наказать Б. Пастернака за присуждение ему этой премии, расценив её явлением антисоветского порядка. На очередном заседании Президиума Правления СП СССР Б. Пастернака исключили из членов писательского союза, посыпались злые статьи и рецензии, которые не хочется называть, посыпались письма трудящихся с осуждением и Пастернака, и Нобелевского комитета. В Союз писателей Б. Пастернак не пошёл, но прислал большое и доказательное письмо, в котором говорил, что премия это не только его, но и всей русской советской литературы. Вызывали Б. Пастернака к генеральному прокурору и в ЦК КПСС, где предъявили ему статью об измене родине, выразили ему своё недовольство и потребовали отказаться от премии. После всего этого Б. Пастернак направил в Швецию телеграмму: «Ввиду значения, которое приобрела присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я вынужден от неё отказаться. Не примите в обиду мой добровольный отказ». Дж. Неру позвонил Н. Хрущёву и пообещал, что станет во главе комитета защиты Пастернака. ТАСС тут же сообщило, что Б. Пастернак может выехать в Швецию. Но это были только слова, обещание, которое на деле не подтвердилось.

В эти тяжкие месяцы Борис Пастернак завершал сборник стихотворений под названием «Когда разгуляется». Н. Банников, поэт и редактор, с увлечением работал над сборником, но в то время книга так и не вышла в свет.

До конца жизни Борис Пастернак работал, сочинял пьесу, брался за новые переводы, но всё чаще тревожило здоровье. 5 февраля 1960 года Борис Пастернак писал Чукуртме Гудиашвили прощальное письмо: «…какие-то благодатные силы вплотную придвинули меня к тому миру, где нет ни кружков, ни верности юношеским воспоминаниям, ни юбочных точек зрения, к миру спокойной непредвзятой действительности, к тому миру, где, наконец, впервые тебя взвешивают и подвергают испытанию, почти как на Страшном суде, судят и измеряют и отбрасывают или сохраняют; к миру, ко вступлению в который художник готовится всю жизнь и в котором рождаются после смерти, к миру посмертного существования выраженных тобою сил и представлений» (Литературная Грузия. 1980. № 2. С. 40).

Оценивая сегодня творчество выдающегося русского поэта Бориса Пастернака, мы должны помнить, что в Собрании сочинений в десяти томах последние четыре тома занимают письма, в которых воплотились и мировоззрение художника, и его душевные переживания за много лет. Н. Вильмонт в книге «О Борисе Пастернаке» неожиданно спрашивает самого себя: «Был ли Чехов верующим, я не знаю. Пастернак – по нашим земным представлениям – был им. И это сказалось на большем христоцентризме (если можно так выразиться) его стихов. Я имею в виду то, что у позднего Пастернака, в отличие от Чехова, природа не живёт «своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку». Напротив, она – равноправная соучастница в попрании смерти «усильем воскресенья». Здесь достаточно сослаться на его вышеприведённое «На Страстной», на «Рождественскую звезду», «Чудо» (особенно!) и на многие другие стихотворения этого цикла… Важно то, что, если мир, наша многострадальная планета, не преклонится перед Христом как перед «высшим откровением нравственности» (Гёте), мир безусловно «загорится на ходу» и погибнет. Физически, не только морально» (Вильмонт Н. Борис Пастернак. С. 131).

В романе «Доктор Живаго», как бы к нему ни относились Анна Ахматова, Михаил Шолохов, Вениамин Каверин и Эммануил Казакевич, о которых здесь упоминалось, Борис Пастернак глубоко и точно выразил свои многолетние размышления: начиная с вопросов Миши Гордона: «Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя»? (с. 22), продолжая полемику социал-демократа и доктора о марксизме как науке: «Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукою» (с. 199) и завершая гимном свободе души и свободе слова в раздумьях Гордона и Дудорова:

«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но всё равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.

Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах. Что сами они вступили в это будущее и отныне в нём находятся. Счастливое, умилённое спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала всё это и давала их чувствам поддержку и подтверждение» (Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989. С. 387).

А часть семнадцатая «Стихотворения Юрия Живаго», наполненная гениальными стихотворениями, завершает это значительное произведение, в котором порой схематичны и тусклы некоторые образы, в сущности мало что нового добавляющие к предшествующим классическим образам, где поверхностно изображена многогранная действительность, тоже во многом известная по литературе; и всё же здесь, в романе, глубоко поэтически дана философия прожитой жизни, мечта о свободе творчества, о независимости творца, о которой Борис Пастернак так мечтал всю свою жизнь:

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку…
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.

2 июня 1960 года Б.Л. Пастернак был похоронен на Переделкинском кладбище.

Пастернак Б. Избранное: В 2 т. М., 2003.

Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989.

Переписка Бориса Пастернака. М., 1990.

Пастернак Е. Борис Пастернак. М., 1990.

Ивинская О., Емельянова И. Годы с Пастернаком и без него. М., 2007.

Анна Андреевна Ахматова (Анна Андреевна Горенко)

(23 июня (11 июня) 1889 – 5 марта 1966)

Родилась в семье инженера торгового флота, капитана второго ранга Андрея Антоновича Горенко (1848—1915) и Инны Эразмовны (в девичестве Стоговой; 1856—1930) в посёлке Большой Фонтан вблизи Одессы. С двух лет до шестнадцати жила в Царском Селе. У А. Горенко было два брата: Андрей (1886—1920), Виктор (1896—1976), три сестры: Инна (1883—1905), Ирина (1892—1896), Ия (1894—1922), жизнь которых закончилась трагически, взрослые сёстры умерли от туберкулёза, а брат из-за семейных неурядиц застрелился (подробнее см.: Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. М., 1991). В воспоминаниях друзей А. Ахматовой нарисованы портреты её родителей. Валерия Сергеевна Срезневская (Тюльпанова; 1888—1964), подруга Анны Андреевны, с детства – соседи, вместе ходили в гимназию, вместе играли, вместе дурачились, в одной из бесед с Л.К. Чуковской (13 октября 1940 года) вдруг вспомнила родителей Ахматовой: