Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

На следующий день Павел вошел в кабинет матери, где она вела переговоры о Пугачевском бунте (императрица была готова сослать виновников в Сибирь), и выразил удивление, заявив, что такой бунт требует более строгого наказания. Мать одобрила его жестокость. Между Павлом и императрицей установились самые теплые отношения. Былых ссор как не бывало. Вскоре они отправились в Ревель.

По дороге Павел вспоминал своего закадычного друга графа Андрея Разумовского, с которым провели и детство, и первые юношеские годы. Андрей был на два года старше Павла, красавец, богач, побывал за границей, приобрел опыт любовных утех, совсем отдалился от Павла, а так он сейчас, в минуты предсвадебной суеты, был ему нужен.

Павел написал ему письмо: «Дружба ваша произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться от моей прежней подозрительности. Но вы ведете борьбу против десятилетней привычки и побораете то, что боязливость и обычное стеснение вкоренили во мне. Теперь я поставил себе за правило жить как можно согласнее со всеми. Прочь химеры, прочь тревожные заботы! Поведение ровное и согласованное с обстоятельствами – вот мой план. Я сдерживаю, насколько могу, свою живость; ежедневно выбираю предметы, дабы заставить работать свой ум и развивать мои мысли, и черпаю немного из книг».

По дороге в Ревель мысли Павла не раз обращались к матери, российской императрице, он видел, как умные люди, считающие совсем по-другому, беспрекословно подчинялись любому ее слову, что было неприятно, противоречило духу свободы.

«Это несчастие часто постигает монархов в их личной жизни, – пришел к выводу Павел, прочитавший Вольтера, Монтескьё, Дидро. – Возвышенные над той сферой, где нужно считаться с другими людьми, они воображают, что имеют право постоянно думать о своих удовольствиях и делать все, что угодно, причем не сдерживают своих желаний и прихотей и заставляют подчиняться им. Но эти другие, имеющие со своей стороны глаза, чтобы видеть, имеющие к тому же собственную волю, никогда не могут из чувства послушания сделаться настолько слепыми, чтобы утратить способность различать, что воля есть воля, а прихоть есть прихоть…» Но неожиданно мысли его переключились на приезд ландграфини с принцессами. Все это время он вовсе не подозревал, что они вольно (граф Панин) или невольно (Екатерина II) подчинялись выбору Фридриха II, коварного и проницательного прусского короля, который прежде всего заботился о будущем Германской империи.

Пока Екатерина II, ехавшая со свитой впереди, а Павел со своими приближенными ехал вслед за ней, размышляли о встрече с принцессами, произошел конфуз. За несколько дней до этого на корабле, следующем в Ревель, капитан-лейтенант Андрей Разумовский, увидев красавицу Вильгельмину, тут же начал за ней ухаживать. Опытный и обаятельный кавалер понял, что и он ей понравился, потому перешел к активным действиям и совершил то, что предстояло вскоре сделать великому князю. Принцесса была свободной, Андрей Разумовский тоже, и ничто не мешало удовлетворить им свою вспыхнувшую страсть.

Чуть позже Екатерина II, повидав гостей, возвращалась со свитой в Петербург, а навстречу ехал опоздавший Павел со своей свитой. О встрече с гостями из Дармштадта Павел записал в дневнике: «Через некоторое время пыль снова поднялась, и мы более не сомневались, что это едет императрица с остальными. Когда кареты приблизились, мы велели остановить свою и вышли. Я сделал несколько шагов по направлению к их остановившейся карете. Из нее начали выходить. Первой вышла императрица, второй – ландграфиня. Императрица представила меня ландграфине следующими словами: «Вот ландграфиня Гессен-Дармштадтская, и вот принцессы – ее дочери». При этом она назвала каждую по имени. Я отрекомендовался милости ландграфини и не нашел слов для принцесс…» От волнения и восторга Павел Петрович перепутал все имена, но потом за ужином во дворце все имена восстановились. Затем в дневнике Павел записал мнение графа Панина о его поведении: «Он сказал, что доволен мною, я был в восторге. Несмотря на усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне…»

Павел Петрович тут же признался матери, что он влюбился в принцессу Вильгельмину, вопрос со сватовством быстро был решен. «Мой сын, – писала императрица, – с первой же встречи полюбил принцессу Вильгельмину; я дала ему три дня сроку, чтобы посмотреть, не колеблется ли он; и так как эта принцесса превосходит своих сестер, то на четвертый день я обратилась к ландграфине, которая, точно так же, как и принцесса, без особых околичностей дала свое согласие… По-видимому, ни ей, ни ее дочерям у нас не скучно. Старшая очень кроткая; младшая, кажется, очень умная; в средней все нами желаемые качества: личико у нее прелестное, черты правильные, она ласкова, умна; я ею очень довольна, и сын мой очень влюблен…» (Гамлет. С. 30).

Отставка Никиты Панина с поста обер-гофмейстера малого двора не освободила Екатерину от забот о сыне, она долго выбирала из тех, кого хотела поставить на его место. Наконец 5 ноября 1773 года Екатерина II назначила генерала Николая Ивановича Салтыкова главным смотрителем малого двора, дав ему серьезную инструкцию поведения при великокняжеской семье. Тут же написала и сыну письмо по случаю этого назначения:

«Я назначила к вам генерала Салтыкова. Таким образом, при вас будет выдающееся лицо, и не только для того, чтобы придать важности вашим выходам, но и для того, чтобы он держал в полном порядке лиц, назначенных при вас соответственно вашему званию. Он будет представлять вам иностранцев и других лиц, он будет заведовать вашим столом и прислугой, смотреть за порядком и внешностью, требующеюся при дворе. Это человек, преисполненный честности и кротости, которым были довольны везде, где он был употребляем, поэтому я не сомневаюсь, что вы поладите и что он поведением своим постарается заслужить ваше благорасположение, которое прошу ему оказывать.

Ваши поступки очень невинны, я это знаю и убеждена в том; но вы очень молоды, общество смотрит на вас во все глаза, а оно – судья строгий: чернь во всех странах не делает различия между молодым человеком и принцем: поведение первого, к несчастью, слишком часто служит к помрачению доброй славы второго. С женитьбой кончилось ваше воспитание; отныне невозможно оставлять вас долее в положении ребенка и в двадцать лет держать вас под опекой; общество увидит вас одного и с жадностью будет следить за вашим поведением. В свете все подвергается критике; не думайте, чтобы пощадили вас, либо меня. Обо мне скажут: она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе, на его страх; она оставляет его окруженным молодыми людьми и льстивыми царедворцами, которые развратят его и испортят его ум и сердце; о вас же будут судить, смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков; но подождите немного. Это уже мое дело вывести вас из затруднения и унять это общество и льстивых и болтающих царедворцев, которые желают, чтобы вы были Катоном в двадцать лет, и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Вот что я должна сделать: я определяю к вам генерала Салтыкова, который, не имея звания гофмаршала вашего двора, будет исполнять его обязанности. Сверх того приходите ко мне за советом так часто, как вы признаете в том необходимость: я скажу вам правду с всею искренностью, к какой только способна, а вы никогда не оставайтесь недовольны, выслушав ее. Понимаете! Вдобавок, чтобы основательнее занять вас, к удовольствию общества, я назначу час или два в неделю, по утрам, в которые вы будете приходить ко мне один для выслушания бумаг, чтобы ознакомиться с положением дел, с законами страны и моими правительственными началами. Устраивает это вас?» (Шильдер. С. 76).

Павла Петровича вполне устраивало мнение императрицы, ее советы и предложения. Но об этом письме вскоре узнали и начались разные толки. Граф Дмитрий Михайлович Матюшкин, камергер малого двора, в откровенном разговоре с великой княгиней намекнул, что генерала Салтыкова прислали для досмотра и доклада императрице о том, что делается при малом дворе. Наталья Алексеевна, так стала зваться Вильгельмина, приняв православие, передала это Павлу Петровичу, который пришел просто в ярость от подобного контроля. Честно рассказал о своих подозрениях императрице, назвал имя льстивого царедворца. Екатерина написала грозную записку обер-гофмаршалу Николаю Михайловичу Голицыну, который тут же распорядился удалить камергера Матюшкина от малого двора.

Потом разумные действия генерала Салтыкова покорили великого князя, он стал с ним часто беседовать, особенно интересовали его военные походы Салтыкова и его размышления о военной жизни, о снаряжении армии и ее предназначении. Уже тогда великий князь думал о проекте управления государством.

Но через несколько месяцев до императрицы стали доходить слухи, а потом проверенные вести о том, что великая княгиня Наталья Алексеевна резко изменилась, стала более внимательно приглядываться к внутренней и внешней политике, следила за боевыми действиями русской армии против турок, стала чаще разговаривать с графиней Румянцевой, расспрашивать о графе Румянцеве, о ее детях. С некоторым удивлением она видела, как быстро возвышается Григорий Потемкин, только появившийся во дворце, уже генерал-адъютант, стал вхож в спальню императрицы; разговоры с Павлом, графом Паниным приоткрыли весь цинизм и разврат фаворитизма, с ее точки зрения, императрицы; она стала более откровенной в своей связи с графом Разумовским, который не скрывал своих чувств и почти всегда бывал третьим с великим князем и великой княгиней. Великий князь словно не замечал их триединство, он с детства дружил с Андреем, а потому дружба Андрея с великой княгиней вовсе его не беспокоила. Но не так доверчива была императрица, увидев, что юная великая княгиня пошла по ее стопам, а это не сулило великому князю ничего хорошего. Она, императрица, свободная женщина, муж ее скончался, она имеет право выбора, а великая княгиня вступила на путь разрушительницы законного брака, а это непростительно, постыдно, пора вмешаться в жизнь этой якобы счастливой семьи. Но у нее нет никаких доказательств неверности великой княгини, а фаворитизм – это неотъемлемая суть придворной жизни во всей Европе. Вмешиваться не стоит, пока надо наблюдать, необходимо еще присмотреться…

На одном из императорских заседаний в Эрмитаже братья Румянцевы были представлены барону Мельхиору Гримму и Дени Дидро, прибывшим в Петербург по приглашению Екатерины II. Екатерина II состояла в переписке с бароном Гриммом уже несколько лет (как известно, и с Вольтером, Д’Аламбером, Дидро, другими энциклопедистами), но только сейчас с ним познакомилась лично и быстро подружилась, настолько барон был учтив, образован, а из его переписки было ясно, что он вел знакомство чуть ли не со всеми европейскими правителями, большими и малыми, знал чуть ли не все интриги и сплетни державных дворцов, разбираясь и во внешней европейской политике, не оставаясь в стороне и от сложностей и противоречий внутреннего устройства этих держав.

Великая ландграфиня Дармштадтская, хорошо его знавшая, поручила барону Гримму вместе с ее сыном, братом принцессы Вильгельмины, невесты великого князя Павла, поехать в Петербург в сентябре 1773 года на свадьбу сестры. 15 августа принцесса Дармштадтская приняла православие, а 29 сентября стала великой княгиней Натальей Алексеевной. Павел был в восторге от своей обаятельной жены, красивой, умной, волевой, властной.

Барон Гримм присутствовал при всех этих торжествах, разделяя радость и надежды императорского двора – нужен наследник, продолжение рода Петра Великого.

После знакомства барона с императрицей многие пытались расспросить, как прошла его первая встреча с Екатериной Алексеевной.

– Я был позван к ней, – отвечал барон Гримм в присутствии, как всегда, любопытствующих, среди которых был и Николай Румянцев, – как только она ушла в свой кабинет после вечернего собрания. Она меня встретила с тем величавым выражением достоинства, которое было в ней так естественно, правда, ничего не было строгого, властного, хотя я невольно почувствовал смущение.

Барон Гримм таким образом пересказал их беседу.

– Ну что же вы мне скажете, если так добивались встречи со мной? – начала императрица.

– Государыня, если ваше величество сохранит этот взгляд, то мне придется уйти, потому что голова моя не будет свободна, и, следовательно, не нужно злоупотреблять минутами, отпущенными вами для беседы со мной, скромным журналистом.

– Садитесь, поговорим о нашем деле, – с улыбкой сказала Екатерина II. – Наша переписка с вами убедила меня в том, что вы достаточно сведущи в положении европейских дворов, ведете знакомства со многими известными людьми в Европе, переписываетесь с ними, о вас очень много доброго говорила великая ландграфиня Каролина Дармштадтская…

– Простите, государыня, что перебью вас… Каролина поручила мне быть воспитателем ее сына, настолько мы хорошо с ней знакомы…

– Да и мы с вами не первый год в переписке, столько моих поручений вы исполнили. – Минутку помолчала, а про себя подумала, что немало тысяч рублей ушло на барона Гримма за его услуги. И разве только она? Каролина Дармштадтская, которая переписывалась чуть ли не со всей Европой, рассказывала ей, как Гримм, сын пастора, стал бароном. Ландграфиня обратилась к Гримму с просьбой сопровождать ее сына Людвига, 18-летнего наследника престола, в путешествии по Европе. Гримм понял, что он не сможет представляться достойным образом, слишком уж несолидно быть всего лишь журналистом, философом, литератором, ведь у него нет ни ордена, ни титула. Он высказал свое огорчение в связи с этим странным обстоятельством. Гримм попросил дать ему шведский орден Северной звезды, но получил отказ – орден выдают только дворянам. Тогда Гримм попросил ландграфиню добыть ему какой-нибудь титул. Герцог Тосканский, канцлер Кауниц, другие высокие лица, подписчики его газеты, расположены к нему, стоит только попросить их об этой услуге. Так Каролина и сделала, написала в Вену, попросила канцлера, и год назад Гримм получил диплом на титул барона Священной империи с правом писать «де Гримм», а Каролина уплатила канцелярские расходы в 4 тысячи гульденов. Так сын пастора стал бароном де Гриммом. Он и раньше выдавал себя за аристократа, но подписывал свои бумаги по-прежнему – Мельхиор Гримм.

– Господин Гримм, граф Григорий Орлов, тоже читатель вашей газеты, тщательно изучил вашу биографию и предложил вам работать в России, я полностью с ним согласна. Я не обременю вас своими заботами. Год у нас очень сложный. Война с турками, мои союзники мечтают о разделе Польши и настаивают на этом, в августе нынешнего года яицкие казаки протестуют против императорской власти. Мне нужны умные помощники…

– Увы, ваше величество, у меня столько незаконченных дел в Европе! Я надеюсь на переписку с вами, в письмах многое можно сказать, это и будет моя помощь вам, если вы соблаговолите продолжить эту переписку. Вместе со мной приехал Дени Дидро, крупный философ, писатель, энциклопедист, попросите его оказать вам содействие, хотя вы так умны и авторитетны в Европе, что такие помощники вряд ли вам нужны.

– Ладно, так уж и быть. Но у меня есть еще одна просьба. Возможно, вы уже познакомились с графом Николаем Румянцевым, – и барон легким кивком поклонился Николаю Румянцеву, – он мечтает поехать в Европу, побывать на лекциях в университете, побывать в европейских столицах. Вы хорошо поработали с принцем Людвигом, возьмите и графа Румянцева на свое попечение. К тому же только что появился при нашем дворе и брат его Сергей, тоже камер-юнкер.

Барон закончил рассказ обнадеживающей вестью:

– Так что, граф Николай Петрович, готовьтесь к поездке за границу, я согласился сопровождать вас, а маршрут мы разработаем.

И барон де Гримм откланялся.

Николай Румянцев не раз говорил, что домашнего образования недостаточно для того, чтобы с пользой служить своему отечеству, твердил матери, внушал и Сергею. Но отец, занятый военными операциями с турками, не мог включиться в разработку этих планов, а материнских денег не хватало на европейские расходы. И бабушка, Мария Андреевна, статс-дама императрицы, и мать, Екатерина Михайловна, не раз просили Екатерину Алексеевну о поездке своих сыновей за границу на учебу, императрица соглашалась, но дело так и не двигалось. Не раз мать писала отцу, фельдмаршалу Румянцеву, с просьбой похлопотать об учебе сыновей. Разговор императрицы с бароном существенно подвинул дело к реальному результату.

И почти сразу, очень кстати после невольного интервью с бароном де Гриммом, Николай Петрович увидел идущего ему навстречу двоюродного брата Александра Куракина, одного из ближайших друзей великого князя Павла Петровича.

– Я только что услышал от барона Гримма, что императрица просила его сопровождать нас с Сергеем за границу, – кинулся Николай к Борису, – а куда – не знаю, ведь мы же на государевой службе.

– Секрета нет, поезжайте в Лейден, это портовый город в дельте Рейна, там есть музей древности, ты ведь увлекаешься древней историей, посмотришь, там открыт дом-музей Рембрандта, полюбуешься картинами великого художника, имеется позднеготическая церковь Синт-Питерскерк, да еще и мрачная тюрьма Гравенстен, созданная в это же время. А главное – там хороший университет, основанный еще в XVI веке, лекции читают и ведут занятия лучшие профессора Европы, я там слушал лекции около полутора лет. Лейден – это что-то вроде колонии русских аристократов. Вместе со мной там были князь Гагарин, граф Шереметев, сейчас туда поехали два князя Волконских, князь Голицын, собираются туда поехать мой брат Алексей Куракин, князь Юсупов, граф Сиверс, граф Нарышкин… Раньше учились в Лейпциге, а последние десять лет все потянулись в Лейден. Кто-то из наблюдателей подсчитал, что за эти годы в Лейдене перебывало свыше двадцати молодых аристократов.

– А почему отвергли Лейпциг?

– В Лейпциге господствовал грубый и бестактный майор Бокум, а в Лейдене – тактичный и благоразумный Карл Салдерн, брат известного дипломата, которого мы хорошо знаем в Петербурге.

– Тогда, кстати уж, скажи и о предметах, которые там преподают.

– Ты знаешь, Николай, я увлекся юридическими вопросами, подобных тем возникает с десяток чуть ли не каждый денъ, а когда мы займем какое-то место в отечественной иерархии, все закрутится. В Лейдене – каждый день латинский и математика, четыре раза в неделю философия, физика, естественная история, естественное право, история, кроме того, языки французский, немецкий и итальянский, наконец, музыка и фехтование. А преподаватели – настоящие ученые, ты познакомишься с ними, профессор Пестель, профессор Жак Николай Алламан… Я и до сих пор поддерживаю с ними отношения.

Николай в знак согласия кивнул на прощание и задумался о непростой биографии своего двоюродного брата. Александр Куракин всего на два года старше его, а уже столько любопытного и неожиданного в его судьбе. Принадлежит к древнейшему княжескому роду, в его роду были и стольники, и бояре, и храбрые воины, честно служившие своим царям.

Отец Александра, Борис Александрович, женился на княгине Елене Степановне, дочери фельдмаршала Апраксина, в детстве записали его в лейб-гвардии Семеновский полк сержантом, в 11 лет он – подпоручик, потом из Москвы мальчика отправили в Петербург под опеку дяди-министра и воспитателя великого князя Павла Петровича Никиты Ивановича Панина, естественно, Александр стал товарищем по совместным играм с великим князем, а затем и другом. И в ходе игры и встреч познакомился с ближайшими друзьями великого князя. Его учителями были лучшие знатоки французского, латинского, немецкого, а для познания русского языка читал Псалтырь, «достаточный к научению российского штиля», выписывал слова, а непонятное ему тут же растолковывали. А в 14 лет его отправили в Альбертинскую коллегию, в Киль, где он слушал лекции и одновременно служил в русском посольстве в Копенгагене, за что получил датский орден, потом два года путешествовал по Германии, а в 1769 году вернулся в Петербург, влез в долги, совершил что-то непутевое и отправлен был в Лейден доучиваться. В письмах, как говорили в светских кулуарах, ему постоянно приходилось в чем-то раскаиваться, просить разрешения вернуться в Петербург, но Никите Ивановичу Панину в ответных посланиях приходилось уговаривать его, чтобы он оставался в Лейдене и хорошо учился. Более трех лет провел Александр в Лейдене. Потом вместе с Н.П. Шереметевым проехали по Голландии, побывали в Англии, Париже, Лионе, в городах Южной Франции. Только недавно вернулся он в Петербург. «Сколько познаний имел я случай приобрести в Лейдене, – не раз слышали от него в императорских дворцах, – до этого времени я жил лишь для себя, забывая цель моего Создателя, забывая цели доброго гражданина, наконец даже обязанности признательного сына…» А теперь он непременно станет просвещенным гражданином, полезным для своего отечества. Во время учебы и путешествия по европейским странам Александр Куракин писал письма великому князю, рассказывая об увиденных достопримечательностях. Вернувшись из-за границы, Александр Куракин вместе с графом А.К. Разумовским и Н.И. Салтыковым составили при великом князе Павле Петровиче дружеский кружок. Ставили французские пьесы, вели с великим князем Павлом бесконечные разговоры. Граф Николай Румянцев, также находясь в свите великого князя, видел, как был статен, ловок и остроумен красавец князь Александр Куракин, о котором все говорили, что у него большое будущее.

Но больше всего Николая Румянцева занимали дружеские отношения Мельхиора Гримма и Екатерины II. Как она влиятельна в мире! Дидро и Гримм – не простые люди, своим умом и искусством они завоевали пол-Европы, но почему ей удается быть полновластной с ними? Деньги? В это трудно поверить…

В оставшееся до отъезда за границу время Николай Румянцев попробовал разобраться в этих сложных отношениях. Прежде всего – философ и энциклопедист Дени Дидро. Он приехал по приглашению императрицы, которая хорошо знала книги Вольтера, французских энциклопедистов, в том числе и книги Дидро.

Николай Румянцев пытался распутать тяжелый узел противоречий, который он чуть ли не каждый день наблюдал во время своей придворной жизни. Императрица, которая не сомневается в том, что все ее приказания будут подобострастно выполнены, справедливы они или не очень, всегда ссылается на Вольтера, энциклопедистов, Дидро, которые были противниками абсолютной монархии. Императрица недавно пригласила Жана Лерона Д’Аламбера, почетного члена Петербургской академии наук, быть воспитателем великого князя, купила его библиотеку, писала ему ласковые письма, а он решительно отказался: он – математик, философ-просветитель, а не наставник великого князя, цесаревича, будущего самодержца. Точно так же отказались и другие французские энциклопедисты. Согласился приехать Дени Дидро, писатель, философ-просветитель, основатель и редактор «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», которая начала выходить больше двадцати лет тому назад. Сюда он привез жизнелюбивый роман «Жак-фаталист», он – против абсолютной монархии, он – за просвещенную монархию. Пять месяцев он прожил в Петербурге, участвовал во всех эрмитажных встречах, подолгу спорил с императрицей, только что стал почетным членом Петербургской академии наук. Спорил-спорил с императрицей, но ее не переспоришь, каждый остался при своих убеждениях.

От раздумий Николая Петровича отвлекла встреча с матушкой, Екатериной Михайловной, которую он очень любил. Грело душу ее постоянное беспокойство за судьбу своих сыновей, особенно его и Сергея. Брат очень рано начал писать стихи, очень много читал, как и он, много говорил о французской поэзии, называл имена даже тех, кого Николай не знал. Николай уже мечтал о дипломатической карьере, как у дяди, Дмитрия Михайловича Голицына, посла России в Вене.

– Французский писатель Дени Дидро скоро возвращается в Париж, – наставляла Екатерина Михайловна, – ты бы, Николай, расспросил его о Париже, о Людовике XV, о наследнике его, о книгах, об «Энциклопедии», вдруг вам понадобятся эти знания, вдруг вам придется бывать в королевских дворцах, а там молчаливых не любят.

– Я не раз, матушка, говорил с ним, расспрашивал его и о творческих замыслах, о том, что издано, о его публицистических статьях, в которых он непримиримо относится к абсолютизму, об извращениях в религиозной жизни, о власти церкви…

– Видишь, куда тебя занесло… – Екатерина Михайловна не раз уже, прислушиваясь к разговорам сыновей, замечала глубокую тягу ко всему новому, непривычному для придворной жизни Петербурга.

– Маменька, ведь ты же знаешь, что наши первые учителя были иностранцами, французами, им хорошо были известны такие имена, как Мишель де Монтень, его «Опыты» не раз цитировали на наших уроках. А потом явился Шарль Луи Монтескьё, почти двадцать лет тому назад скончавшийся, тоже писатель-гуманист, правовед, сатирик, автор «Персидских писем», а главное – автор знаменитой книги «О духе законов», в которой он указал на главное в государстве – разделение властей, как в Английском королевстве. Наша императрица тоже хвалила эту книгу, но никогда не откажется от абсолютизма. А ты слышала, матушка, что она говорит о вернувшемся с позиций Григории Потемкине?

Екатерина Михайловна, конечно, слышала, но не хотела перебивать страстную речь своего сына.