Золотой век человечества – что было, то и будет. Психологическое исследование

В интересах более качественной адаптации к конкретной действительности жизнь заставляет ребенка отсекать в себе, словно бритвой Оккама, все с точки зрения данной действительности лишнее, ненужное. Видимо, в этом есть определенная целесообразность. Лишаясь большинства изначальных потенций, человек взамен получает возможность максимально насытить энергией и довести до совершенства то немногое, что больше всего отвечает требованиям жизненной ситуации.

«Все страдания юности – это не что иное, как история медленного пленения психического существа. Мы говорим о “страданиях роста”, но, скорее всего, существуют лишь страдания от удушья, а зрелости достигают тогда, когда состояние удушья становится естественным состоянием».

    Шри Ауробиндо

В начале ХХ века Отто Вайнингер в книге «Пол и характер» предложил различать талант и гениальность. Первый он рассматривал как нечто приобретенное человеком в ходе жизни, связанное с определенными умениями и навыками и направленное во внешнюю жизнь индивида. В то время как гениальность для него – сугубо имманентное свойство человека. Она – непосредственно от Бога. Не случайно в древних языках «гений» определяется как «божественный дух». Талант же есть приземленные, измельчавшие в суете реальной жизни остатки активности этого духа. Такой подход позднее получил признание у значительной части психологов.

Как известно, золотой век не знал узких специалистов, талантливых в какой-то одной сфере деятельности. На стадии детства человечества сохранявшие божественное подобие люди во всем были гениальны (и почти всесильны). Таков же в своих возможностях и каждый нынешний младенец. Знание любых тайн, дар пророчества и все прочие «чудеса», творимые древними, и в его силах. Нет ограничителей в проявлении детской гениальности.

Карл Юнг, сравнивая изначальные потенции ребенка с тем, что он осознает, став разумным, писал, используя свойственную неофрейдизму терминологию: «Бессознательное с его неопределенной протяженностью можно уподобить морю, сознание же скорее – острову, что возвышается над морем» (169, 54). Этот «остров» есть результат исключения из сферы возможного использования большей части того, на что был способен новорожденный. Что-то очень незначительное по масштабам и, скорее всего, внутренне не самое существенное, но крайне необходимое для внешней жизни оказалось закрепленном на этом «острове», тогда как несравнимо большее осталось в уже недоступном теперь «море». Если мир новорожденного безграничен, то мир ребенка, осознавшего свой «остров», подобен маленькой замкнутой клетке.

«Наше осуществившееся поведение есть ничтожная часть того, которое реально заключено в виде возможностей».

    Л. С. Выготский

Любое однозначно усвоенное в раннем возрасте знание овладевает человеком и делает в значительной степени однобокими его поведение и отношение к окружающему. В последующем доминирование первых установок, как правило, только усиливается. Ребенок оказывается в ловушке своего рода закона сужения. Действие этого закона подобно развитию шахматной партии. Как известно, перед началом игры число возможных вариантов построения ее сюжета практически безгранично. Однако их становится заметно меньше уже после первого хода. Еще несколько ходов – и мы в плену схемы, например, испанской партии, английского или русского начала. Подобно тому, как в плену усвоенного в начале жизни поведения оказывается человек, проведший детство в испанской, английской или русской семье. Вырваться из такого плена, изменить ход игры почти невозможно. Это требует сверхусилий, огромного перенапряжения: в шахматах чреватого цейтнотом и поражением, а в жизни – тяжелым психологическим срывом и даже гибелью. Перефразируя мудрого Козьму Пруткова, можно сказать: взрослея, человек все больше становится подобным флюсу.

Пока ребенок живет в дорациональном, неонаученном мире, его душевные наклонности вращаются в широком диапазоне противоположностей. Он открыт всем внутренним и внешним ветрам, в его психике нет навязанных извне тормозов и ограничителей. Поэтому каждый младенец есть вундеркинд, носитель множества частных сверхспособностей, которые в той или иной форме, чаще непонятной нам, разумным, в нем неизбежно проявляются. Он бесконечен в своих возможностях. Навязываемые знания и убеждения больше ослепляют, чем просветляют. Не случайно чем моложе вундеркинд, тем ярче его особые способности – он ближе к их источнику.

С возрастом «море» бесконечных возможностей уходит, и внутренний мир ребенка закрепляется на ограниченном пространстве «острова сознания». Однако у вундеркиндов некоторые струйки (емкости) из этого «моря» задерживаются, предопределяя исключительную успешность того или иного вида их земной деятельности. Эффект просветления более позднего детства возможностями младенческого периода пронизывает, будто лучом света, либо отдельные увлечения чудо-детей, либо их относительно широкие сочетания, например, у «детей-индиго».

Так откуда же вундеркинды? Они – из того «беспомощного», с точки зрения земной жизни, состояния, которому доступны связи с миром всезнания, а по сути, с Богом. Истоки гениальности вундеркиндов – в божественном мире.

В психологии есть одно интересное наблюдение, показывающее, что особой творческой потенцией («божественным духом») младенец обладает до появления в этом мире, находясь еще в утробном состоянии. И уже в тот период младенцы способны непроизвольно подпитывать взрослых творческой энергией и духовностью. Замечено, что сверхспособности нарождающегося человеческого существа в определенной мере передаются матери – и она через вынашиваемое дитя получает возможность усилить свою интуицию, как бы подключиться к миру всезнания. Психологи, изучающие дородовое развитие ребенка, заметили две особенности поведения матери. Во-первых, на шестом – девятом месяцах беременности у нее вдруг проявляются повышенные творческие способности: чаще всего в профессиональной деятельности, особенно – у художников, музыкантов, литераторов. После родов этот всплеск талантливости исчезает, и женщина уже с удивлением смотрит на свои недавние работы. Во-вторых, в этот же период обнаружено проявление у будущей матери некоторых провидческих способностей, умения предвидеть будущее – чаще всего через сон. Причем речь идет о женщинах, вынашивающих не будущих гениев, а самых обычных детей.

Такое происхождение сверхспособностей хорошо подмечено А. Эйнштейном. Известно, что великий физик, послушав игру одного пятилетнего скрипача-вундеркинда, заявил: «Теперь я окончательно убедился – Бог есть!»

2.2.2. Почему нашему миру не нужны «чудо-способности»

Свидетельством того, что чудо-способности «не от мира сего», могут служить их трудные отношения с реальным миром. Вундеркинды – из другого мира, и поэтому миру взрослых, миру кесаря они чужды. Мир не развивает и не может развивать, совершенствовать в ребенке то, что появилось не по его заказу. «Мы рождены для вдохновения», – писал А. С. Пушкин. Однако обществу от взрослеющего ребенка требуется совсем другое – твердо усвоенные шаблоны мышления и поведения, окончательные убеждения, «привычки послушания» (Л. Н. Толстой), готовность копировать во всем старших по возрасту и положению.

В процессе социализации все необычное, выпадающее из ряда, значит, излишнее, а то и мешающее совместной жизни незаметно, но безжалостно вытесняется из сознания ребенка – включая то, что недавно делало его вундеркиндом. Поэтому и гласит японская пословица: в пять лет человек – гений, в двенадцать – талант, в двадцать – просто человек. В среднем лишь одному из ста учтенных «чудо-детей» удается прорваться в «чудо-взрослые».

В этом противостоянии миру «чудо-способность» для ребенка – скорее крест, чем подарок судьбы. Вундеркинд не опережает сверстников в своем развитии – он продолжает существовать как бы в ином измерении (не успел полностью и вовремя выйти из него вместе со своими сверстниками). Поэтому он – «другой», следовательно, «чужой». И ему не приходится рассчитывать на понимание в этом чуждом для него мире.

Качества, пришедшие с ним «оттуда», здесь оказываются неадекватными, непонятными и даже нежелательными, чаще приносящими мучения, чем пользу. Все это хорошо показывают многочисленные примеры жизни вундеркиндов. Чаще их долей становятся двойки и единицы по школьным предметам, которые им не интересны, недовольство учителей, испуг родителей, трудности общения со сверстниками (психологи называют вундеркиндов «инвалидами общения»), насмешки одноклассников, губительные издержки взаимопонимания в личной жизни, душевные проблемы, повышенная болезненность и склонность к суицидам. Выпадающая из общего ряда уникальность ребенка нередко оборачивается трагедией для него самого и его несчастных родителей.

Создатель кибернетики Н. Винер – один из немногих, кому из чудо-детей удалось перейти в чудо-взрослые, – писал о своем детстве: «Из меня получился нелюдимый и неуклюжий подросток с весьма неустойчивой психикой».

Существование невостребованных способностей не может быть долгим. Поэтому катастрофой для психики ребенка оказывается неожиданная и резкая утрата «ключа» от своих способностей и опускание вслед за большинством сверстников в господствующую посредственность. Психиатрия знает немало таких пациентов. Для них уже выведен специальный синдром с особым набором болезненных проявлений – «синдром бывших вундеркиндов».

Неудивительно, что понимание трагичности судьбы вундеркиндов в реальной жизни и страх перед этим феноменом стали уже признанным фактом. Родителей и учителей в разных опросах спрашивали: «Хотели бы вы, чтобы ваш ребенок, ученик был вундеркиндом?» и «Хотели бы вы сами быть вундеркиндом?» В обоих случаях родители и учителя почти единодушны: ни в коем случае. Трагизм положения людей, чье мышление и поведение не укладывается в общепринятую схему, хорошо показан и в произведениях мировой классики. Достаточно вспомнить Дон Кихота, князя Мышкина, Мастера (у М. Булгакова)… Такова же судьба Христа в этом мире – судьба лучшего из людей.

Один из вариантов противостояния общепринятого и гениального А. С. Пушкин показывает в своей трагедии на примере отношений Моцарта и Сальери. Сальери, по версии Пушкина, – хороший, но не гениальный музыкант. Он достиг мастерства кропотливым трудом и терпением.

Ремесло поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленником: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Проверил
Я алгеброй гармонию.

В его деятельности нет чуда творения. В ней все понятно и объяснимо, ничто не вносит смуту в умы людей. Сальери – своего рода предтеча так называемой массовой культуры ХХ века.

Все иначе у Моцарта. В творчестве он неповторим, его музыка рождается непосредственно, вдохновенно, под диктовку сердца, она – от Бога. «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь; я знаю, я», – восклицает Сальери. Налицо – два плохо совместимых мира. Мир Моцарта таинственен, непонятен и этим страшен, враждебен всем «сальери». Он – угроза их миру, понятному, предсказуемому, спокойному.

Моцарт разрушает привычные представления, вносит смуту в упорядоченное многими поколениями и «проверенное алгеброй» существование. Поэтому он должен быть уничтожен – приходит к выводу Сальери.

Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли…

Показательно, что Моцарт – видимо, вместе с ним и сам Пушкин – как бы оправдывает Сальери в своих предсмертных словах:

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.

Ключевая фраза в этом монологе: «тогда б не мог и мир существовать» – мир, созданный «по уму» и ставший привычным домом. А что будет, когда все станут Творцами? Нет уж – лучше без Творцов, но по «здравому смыслу», так, «как учили». За этот мир мы готовы бороться даже с помощью яда.

Центральная линия противостояния в трагедии Пушкина – между духовным и рациональным (высшим и привычным). Одно мешает другому. И в их споре то, что является по своей природе вторичным, временным, потенциально более слабым, оказывается агрессивным, циничным, готовым даже на убийство своего оппонента ради единоличного властвования. Оно в этом мире и побеждает.

Куда уходят вундеркинды? Создается впечатление, что ребенок, пройдя через кризисы детского возраста, «засыпает» под гипнозом необходимых в практической жизни, но стандартных, шаблонных личностных приобретений и в наступившем «сонном» состоянии оказывается способен использовать лишь 1% своих изначальных возможностей. И этой крохотной частицы того, чем владеет младенец, хватает для типичного сегодня почти роботоподобного существования. Вундеркинды, в отличие от своих сверстников, какое-то время сохраняют способность использовать пульсации изначальных творческих потенций, но постепенно и они в абсолютном большинстве случаев оказываются в «силках ума» и в рабстве у земной Идеи (132).

Превратив ребенка в вожделенную – для этого мира – знающую и культурную личность, взрослые чаще всего загоняют в глухое подполье его исходную творческую искру. Гениальность ребенка сменяется серой личностной обыденностью взрослого, а принятые убеждения становятся тюрьмой для исходного и сущностного в нем (Ф. Ницше). Усвоение знаний и умений – прямой результат обучения, а затухание «чудо-способностей» под гнетом пресловутых ЗУНов (знаний, умений, навыков) – косвенный. Что здесь важнее, и как совместить в процессе социализации то и другое? Ответа на эти вопросы сегодня нет.

Отроги (или пульсации) младенческого «великолепия» в определенной степени просматриваются в юности и молодости. К 20 годам подавляющая часть былых связей и возможностей уже утрачивается, но еще не наступает окончательное закостенение в приобретенных схемах поведения, мыслительных шаблонах и так называемых разумных оценках окружающего. Поэтому молодым людям легче почувствовать дуновение всего свежего, неожиданного, принять непривычное и хотя бы частично перестроиться под его требования. Не случайно у Достоевского, рисовавшего людей мечущихся, ищущих нечто подлинное в жизни, все герои молоды. Причем они «молодеют» от романа к роману. Не случайно и то, что в ходе всех социальных трансформаций на авансцену жизни, как правило, выходят представители молодого поколения, способные быстрее освоить новые веяния.

Человек, ставший взрослым, – весь из привычек, готовых знаний и однозначных убеждений, весь «в тормозах» к новому. Ему все ясно, понятно, известно, у него нет повода для сомнений – на все случаи жизни имеются готовые истины. Если все же обстоятельства заведут такого человека в тупик, поставят перед необходимостью смены привычной системы отношений, неизбежна трагедия, глубочайший кризис, как при сшибке двух противоречащих друг другу условных рефлексов у собак И. П. Павлова.

Казалось бы, у таких людей уже не может быть «детскости». Но это поспешное представление. Ребенок всегда сохраняется в психике взрослого как целостная и самостоятельная система. Об этом свидетельствуют, в частности, опыты гипнологов по растормаживанию и проявлению у взрослых людей их детских способов поведения. Известны факты актуализации взрослыми форм поведения, присущих раннему возрасту, – при серьезных нарушениях психики (например, у невротиков) или в условиях опасности, в состоянии отчаяния. Здесь же уместно вспомнить о сохраняющейся практически на всю жизнь тяге людей к разного рода играм, способным возвращать им состояние детскости.

Можно сказать о взрослом – большой ребенок, но не о младенце – маленький взрослый. Нет взрослости у малолетнего ребенка, она – искусственное наслоение над его исходной сущностью. Тогда как ребенок с той или иной мерой выраженности сохраняется в любом взрослом.

То есть детскость – это не сугубо возрастное качество (состояние). Она – постоянно сопровождающее человека условие проявления в нем того, что от Бога. В младенчестве это условие максимально раскрыто, в зрелом возрасте может быть почти невидимым. Но ее сохранность является своего рода условием неугасимости искры Божией в человеке, неизменной жизненности его исходной сущности. Следовательно, и люди, живущие в ХХI веке, сохраняют внутри себя глубоко упрятанные способности и духовные качества людей золотого века.

Современная педагогика очень быстро подавляет ростки гениальности в детях и губит малолетних вундеркиндов. Хотя было бы полезно научиться делать обратное. «Инфантильные черты нужно сохранять в зрелости – вот пути к воспитанию», – пишет польский исследователь природы гениальности и критик нынешней воспитательной системы Казимер Домбровский (114, 194). Но пока такого рода проекты больше похожи на фантастику – нынешнему прагматичному миру нужен совсем другой человек.

В литературе и повседневной жизни эпитет «детскость» включается в характеристики лучших, гениальных людей, как свидетельство их особых отношений с высшим началом жизни. Л. Толстой в своих наиболее любимых героях постоянно подчеркивает проявления детскости, используя для этого выражения типа «детский взгляд», «детская улыбка», «детская непосредственность», «детская незащищенность» и т. п. Для него гений – всегда большой ребенок.

Хорошо известен факт сохранения до конца жизни своеобразной детскости у талантливых ученых, представителей сферы художественного творчества. Показательны слова А. Ахматовой о Б. Пастернаке: «Он награжден каким-то вечным детством». Сохранившаяся в выраженной форме у особо одаренных людей детскость позволяет им избежать непроницаемой оккупации внутреннего мира общепринятыми шаблонами, сохранять раскрепощенность души и, следовательно, способность свободно, без навязанных извне стереотипов смотреть на окружающее. Как показал великий сказочник

Г. Андерсен, только ребенок способен, наперекор согласному хору хвалителей «прекрасного» платья короля, вдруг заявить: король-то голый!

«Всякий ребенок в известной мере есть гений, и всякий гений в известной мере ребенок».