Утонуть в крови. Вся трилогия о Батыевом нашествии

В душе Юрия Игоревича словно что-то надломилось, когда ему сообщили, что в сече пали муромский князь и двое из пронских князей. До Батыева шатра было уже совсем недалеко, но воинственный пыл ратников вдруг иссяк, когда упали на снег багряные стяги муромского и пронского полков.

К рязанскому князю подбежал Олег Игоревич, щит которого был утыкан десятком татарских стрел.

– Дрянь дело, брат! – крикнул он. – Пора уносить ноги! Мунгалы валом валят со всех сторон, не одолеть нам их! Ратники наши изнемогли совсем!

– Где Роман Ингваревич? – обернулся к брату Юрий Игоревич.

– Не ведаю, брат, – пожал плечами Олег Игоревич. – Да и что тут разберешь в эдакой сумятице!

Неожиданно от старшего из братьев Ингваревичей прискакал гонец.

Роман Ингваревич настаивал на немедленном отходе к Черному лесу.

– Коль промедлим, то все до одного здесь поляжем! – молвил Роман Ингваревич устами своего гонца.

– Так и быть, – устало вздохнул Юрий Игоревич, – поворачиваем полки к Черному лесу.

Загудели русские трубы, возвещая о сборе ратников у знамен и отходе полков к родным рубежам.

В вихрях усиливающейся пурги поредевшая рязанская рать устремилась к чернеющему на косогоре дремучему бору. Отступать приходилось, то и дело отражая наскоки конных татар, которые упорно стремились окружить рязанцев и уничтожить их всех до одного. Несколько раз мунгалы замыкали русичей в плотное кольцо, но всякий раз князь в позолоченном шлеме на вороном коне во главе своих неустрашимых гридней сминал татар, как сухую траву, пробивая путь к спасительному лесу для остатков рязанского воинства. Этим бесстрашным воителем был Роман Ингваревич, о котором летописец упомянул так: «Зело доблестен и смел был в сечах сей князь, за что страшились его дядья и братья и при дележе столов княжеских не смели обделить его даже в малом. С младых лет Роман Ингваревич опирался на дружину свою, многие сыновья боярские почитали за честь служить ему. В собраниях княжеских голос Романа Ингваревича звучал наравне со старшими князьями из рода Ольговичей; и сколь доблестен был в сечах сей князь, столь и честен он был в делах своих…»

Сгустившиеся вечерние сумерки и усилившаяся метель помогли измотанной рязанской рати прорваться сквозь татарские заслоны к Черному лесу и затеряться в его спасительных дебрях.

Глава восемнадцатая

Князь Георгий

Ростовский летописец оставил в своем труде такой отзыв о владимиро-суздальском князе Георгии, сыне Всеволода Большое Гнездо:

«Сколь вспыльчив был сей князь, столь и неуступчив в гневе, – написал летописец. – От отца своего унаследовал князь Георгий могущество власти и безмерное честолюбие, не было ему равных на Руси, а посему все соседние князья его страшились, а братья и племянники не смели ни в чем выступать против его воли…»

В начале зимы во Владимир-Залесский прибыло посольство из Германии.

С германским императором Фридрихом князь Георгий состоял в давней дружеской переписке. С некоторых пор германская знать стала выбирать себе жен из здешних княжон, предлагая взамен своих невест для русских княжичей. Вот и на этот раз немецкие послы помимо письма и подарков от германского императора привезли во Владимир двух знатных девиц, дочь и племянницу саксонского герцога Альбрехта.

Несколько лет назад племянник Альбрехта Вигунд взял в жены красавицу Варвару, родную племянницу князя Георгия. Родня Вигунда, очарованная внешней прелестью Варвары, возгорелась желанием отдать в жены брату Варвары Ярополку родную сестру Вигунда – Уту. Заодно предприимчивая супруга герцога Малфрида решила выгодно пристроить и свою дочь, засидевшуюся в невестах, прознав, что у князя Георгия есть брат-вдовец.

Чтобы смотрины прошли успешно и обе саксонские невесты обрели русских мужей из самого влиятельного княжеского рода на Руси, среди немецких послов находилась баронесса Мальдегарда, сестра герцогини Малфриды и мать Уты. Мальдегарде предстояло проявить напористость и учтивость там, где следовало это сделать для успеха этого дела. На ее же ответственности лежало то, чтобы обе саксонские невесты были представлены их вероятным женихам в более выгодном свете.

Покуда гости из Германии отдыхали после долгой и трудной дороги, князь Георгий отправил гонца к брату Святославу в Юрьев-Польский, веля ему спешно прибыть во Владимир. О невестах из Германии гонцу было велено умолчать, дабы Святослав собрался на зов старшего брата без промедления. Князь Георгий знал, что Святослав нисколько не тяготится своим вдовством, находя утешение в объятиях своих наложниц.

Перед тем как устроить Святославу смотрины саксонской невесты, князю Георгию предстояло побеседовать с братом наедине. И разговор этот, как и все предыдущие на эту тему, не обещал быть легким. Зная это, Георгий встретился с владимирским епископом Митрофаном, придя на его подворье, расположенное в детинце близ княжеского дворца.

Двухъярусные епископские палаты были выстроены из белого камня, как и княжеский дворец. Единственным отличием было то, что княжеские хоромы имели больше резных украшений и лепнины на стенах и фасаде, и еще окна в княжеском тереме были застеклены не обычным прозрачным стеклом, а разноцветным и в виде различных мозаик.

Это была встреча двух мужей, обладающих в одинаковой мере властностью и неуступчивостью.

Князь Георгий был высок и статен. В свои пятьдесят он смотрелся очень моложаво, несмотря на то что носил небольшую бороду и густые усы. У него был прямой нос и открытый высокий лоб, его голубые, широко поставленные глаза могли заставить трепетать кого угодно, стоило князю грозно сдвинуть на переносье свои низкие брови. Кого угодно, но только не епископа Митрофана.

Этот семидесятилетний старец имел богатырские плечи и немалый рост, его длинная седая борода и проницательный взгляд лишь добавляли ему внушительности, как и громкий уверенный голос. В походке и движениях епископа было много величавости, а его прямая спина являлась свидетельством того, что и в свои преклонные лета этот человек по-прежнему обладает крепким здоровьем.

Епископ Митрофан был занят тем, что диктовал письмо ростовскому епископу Кириллу. Он восседал в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, облаченный в длинный черный подрясник с закрытым воротом и узкими рукавами. Его длинные седые волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор и скреплены на лбу узкой повязкой.

Молодой долговязый дьякон в серой грубой рясе, с черным клобуком на голове, сидя на табурете возле наклонной узкой кафедры, быстро водил острым деревянным писалом по листу желтой бумаги, то и дело макая заостренный кончик писала в стеклянную баночку с черными чернилами. В нем была видна сноровка заправского писаря.

При появлении князя Митрофан перестал диктовать письмо и велел дьякону удалиться. Тот аккуратно свернул в трубочку наполовину исписанный лист, убрав его на одну из нижних полок кафедры. Отвесив поклоны епископу и князю, дьякон скрылся за узкой ореховой дверью.

«Небось будет подслушивать под дверью, сын канальи!» – подумал Георгий, проводив дьякона недобрым взглядом.

У князя была одна нехорошая привычка: кто не понравился ему с первой же встречи, тот уже никогда не пользовался его расположением. Дьякона Ерофея, личного писаря епископа, князь невзлюбил, едва увидел его два года назад. Георгию все не нравилось в этом человеке: и то, как он говорит, и то, как он кланяется, и то, как он осеняет себя крестным знамением… Но более всего князя раздражал благостно-невозмутимый взгляд Ерофея. Ему казалось, что молодой дьякон держится слишком независимо, словно заранее знает цену себе и окружающим его людям.

– Здрав будь, пресветлый князь! – сказал епископ, покинув кресло, чтобы по-отечески обнять Георгия.

При всех их размолвках, Митрофан все же благоволил к Георгию и ко всей его семье.

– Что привело тебя, княже, ко мне в столь поздний час? – молвил Митрофан, выслушав ответное приветствие Георгия.

Епископ и князь уселись на стулья напротив друг друга.

– Владыка, хочу потолковать с тобой о брате Святославе, – промолвил Георгий, нервно хрустнув суставами пальцев. – Тебе ведь ведомо, что Святослав живет во греховном союзе со своей родственницей. Этому пора положить конец.

– Этому давно пора положить конец! – сердито проговорил Митрофан. – Токмо дело это мирское, княже. Молитвой и епитимией тут не обойдешься. В этом деле я тебе не помощник.

– Как же так, отче?! – Георгий сделал изумленное лицо. – Разве не Церковь должна направлять грешников на праведный путь?! В стаде Христовом во все времена хватало заблудших овец. И пастырь не должен выпускать их из виду. Ученики Христовы так и делали, ступив на апостольский путь.

– Глубоко копаешь, княже, – чуть заметно усмехнулся Митрофан. – Апостолы с язычеством боролись и, увлекая людей к истинной вере, собственную жизнь превращали в подвижничество. Ныне язычников на Руси не сыщешь днем с огнем, а Царствие Божие до сих пор не наступило. Закавыка в том, княже, что люди одной рукой крестятся, а другой воруют у ближнего своего. Все вокруг по уши в грехах, княже. И знать, и простолюдины, и русичи, и чужеземцы…

– Шибко широко захватываешь, отче, – в тон епископу заметил Георгий. – Мне нету дела до всего сонмища грешников, живущих на белом свете. Мне бы брата Святослава вытянуть из греховной ямы.

– В эту яму Святослава спихнул отец ваш, Всеволод Юрьевич, – ворчливо промолвил Митрофан и тут же осенил себя крестным знамением: – Упокой, Господи, его душу! Корень греха этого уходит в ту пору, когда батюшка ваш надумал сочетать узами брака тогда еще семилетнего Святослава и семнадцатилетнюю Евдокию, дочь муромского князя. Несмышлен еще был тогда Святослав для постельных утех, зато прелестная Евдокия была в самом соку! Вот и согрешил с нею батюшка ваш, причем не единожды. Дочь Всеславу, рожденную Евдокией от своего свекра, поскорее выдали замуж за сновского князя Ростислава Ярославича. В тринадцать лет Всеслава пошла под венец, а вернее, по рукам, так как супруг ее умер через десять лет. И Всеслава сначала досталась мужнину брату, а потом ею завладел мужнин племянник…

– Незачем ворошить прошлое, владыка, – нахмурился Георгий.

– Без прошлого нет настоящего, княже, – возразил Митрофан. – Чтобы успешно лечить болезнь, нужно выявить причину, ее породившую. Брат твой, возмужав, воспылал к Евдокии сильной страстью, благо красота ее не меркла с годами. Однако Святославу пришлось делить свою жену не с кем-то, а с родным отцом! В ту пору Всеволод Юрьевич как раз овдовел, поэтому и тянулся к очаровательной снохе. Впрочем, если с Евдокией Всеволод Юрьевич встречался тайно, то со своей свояченицей Анной он сожительствовал открыто. Иначе как распутством это не назовешь.

Георгий издал глубокий раздраженный вздох, всем своим видом показывая, как ему неприятно выслушивать все это.

Митрофан же и бровью не повел, продолжая развивать свою мысль:

– Таким образом, Святослав уже в юные лета уяснил для себя, что греховное сладострастие вполне допустимо, хотя и осуждаемо Церковью. На глазах у Святослава его жена понесла дочь, зачатую во грехе с его отцом. Потом и свояченица Анна родила дочь от Всеволода Юрьевича. Когда Всеволод Юрьевич скончался, то Евдокия уже не могла свернуть с греховной дорожки, спутавшись с Ярославом, младшим братом своего мужа. Лишь Господь ведает, от кого была рождена Евдокией ее вторая дочь Любава, от Святослава или же от Ярослава.

– Я полагаю, что Любава – дочь Святослава, – сказал Георгий. – Внешне Любава похожа на Святослава.

– Но Святослав так не считает, – промолвил Митрофан. – И свое греховное сожительство с Любавой Святослав оправдывает именно этим.

– Даже если Любава – дочь Ярослава, в таком случае она доводится Святославу родной племянницей, – проговорил Георгий. – По любым канонам сожительство дяди с племянницей есть кровосмесительство. Владыка, в этом вопросе твое слово весомее моего. Поговори со Святославом, пристыди или запугай его Божьей карой! Я уже нашел жениха для Любавы и для Святослава подыскал достойную невесту.

– Кто ныне из власть имущих страшится Божьей кары? – Митрофан взглянул на Георгия из-под седых бровей не то с сожалением, не то с печалью. – Вот когда нужда возьмет Святослава за горло, когда ощутит он свое полнейшее бессилие перед обступившими его невзгодами, лишь тогда Святослав задумается над своими неприглядными делами и вспомнит о Боге. А мои проповеди для него – все равно что колокольный звон для глухого.