Ловушка для убийцы

Ксенофонтов еще раз окинул взглядом свой очерк, напечатанный на второй полосе, оценив его расположение, название, полюбовался размером. И откинулся на спинку стула, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву деревьев, упали ему на лицо. Усы Ксенофонтова на солнце отливали медью, в комнате пахло типографской краской от свежего вороха газет, и в каждой был его очерк о таксисте Апыхтине, который не только доставляет пассажиров по адресу, но и сдачу, случается, отсчитывает, может даже помочь выставить чемоданы из багажника.

«Да, хороший человек этот Апыхтин, и слава им вполне заслужена. Глядишь, подбросит как-нибудь в неурочный час, чего не бывает», – корыстливо подумал Ксенофонтов, и рука его привычно потянулась к телефону.

– Следователя Зайцева, пожалуйста!

– Его нет. Позвоните позже.

– Обедает? – ревниво спросил Ксенофонтов.

– Он на задании.

– Очень важное задание? – озабоченно спросил Ксенофонтов. Но собеседник шутить был не намерен, и в трубке раздались частые пренебрежительные гудки.

Положив трубку, Ксенофонтов так и остался сидеть, не снимая руки с телефона. И хотя за последнюю минуту в мире ничего существенного не изменилось, Ксенофонтов, как и прежде, сидел в белой рубашке с закатанными рукавами, нарядно осыпанной солнечными зайчиками, а ус его был любовно зажат в зубах, благодушное настроение уходило из него, как воздух из проколотого мяча. Ксенофонтов остро ощутил уязвленность. Где-то рядом происходят события, решается чья-то судьба, а он ничего не знает, ничто от него не зависит, никому он не нужен.

Он вспомнил, что и вчера не разговаривал с Зайцевым, а несколько дней назад, когда удалось поймать друга по телефону, голос у того был какой-то нервный, нетерпеливый, Зайцев отвечал невпопад, если не сказать с раздражением. Пожалуй, все-таки с раздражением, подумал Ксенофонтов, чтобы ощутить обиду сильнее.

Почему-то вспомнилась девушка, которая не пришла к нему на свидание в позапрошлом году, более того, вышла замуж за алкоголика, любит его поныне, а на Ксенофонтова при встрече смотрит без всякого сожаления. Обидно. Вспомнилась двойка, которую с непонятным наслаждением влепила ему учительница математики лет пятнадцать назад. Она случайно услышала, как он сказал приятелю, что не сделал урока, и вызвала его к доске. Ксенофонтову до сих пор было горько, потому что учительница вызвала его лишь для того, чтобы уличить в незнании. Теперь-то он понимал, что поступила она в полном противоречии с учением знаменитого педагога Сухомлинского.

– Так, – протянул вслух Ксенофонтов, складывая газету. – Вот, оказывается, какие мы… Лучшие друзья таятся и не могут сказать душевное слово. Да, мы готовы признаться в суевериях и невежестве, дескать, дурного глаза боимся, нечистой силы остерегаемся и потому молчим. На самом деле – своих же друзей опасаемся. Не брякнуть бы лишнего, чтобы не выдали тайну твою заветную, надежду трепетную, не пустили бы по миру твои сомнения, мысли твои крамольные, страхи ночные. А то, глядишь, выводы кто нехорошие сделает, вопрос задаст строгим голосом. И нечего тебе будет ответить, нечем оправдаться, поскольку вопрос-то задается не для того, чтоб ты отвечал на него, а чтоб осознал свою зловредность и приготовился к испытаниям. Да и наши страхи сделались настолько привычными, что не видим мы в них безнравственности, а свою осторожную замкнутость объясняем мужественной сдержанностью, и даже готовы восхититься собой и преклониться перед собственным обликом. А вот обменяться с другом услышанным, понятым, тем, что озарило тебя, – кажется противоправным, будто не друг перед тобой сидит, которого знаешь с детского сада, а матерый шпионище с ампулой цианистого калия, вшитой в воротник, враг с бесшумным пистолетом за поясом и тайным номером, выколотым под мышкой и заросшим там густыми зловонными волосами… – продолжал расковыривать в себе обиду Ксенофонтов. – А если и появляются друзья, то только для того, чтобы убить время, убить здоровье, посмеяться над анекдотом о несчастном муже, вернувшемся из командировки совершенно некстати, да похлопать друг друга по оплывающим плечам…

Обида все глубже просачивалась в душу Ксенофонтова, и он даже вздрогнул, когда неожиданно громко прозвенел телефонный звонок.

– Да! – сказал он недовольно, поскольку ценил свои обиды и расставался с ними неохотно.

– Привет. Ты меня искал?

– Зайцев?! – счастливо воскликнул Ксенофонтов и мгновенно забыл о том, как горько ему живется. – Ну, старик, я уже начал беспокоиться! Может, думаю, тебя насквозь прострелили, может, думаю, в жизненно важных местах…

– Пока не продырявили, но до полного отощания довели.

– Все понял! Встречаемся через десять минут в вареничной!

– Не возражаю! – сказал Зайцев и бросил трубку. Это Ксенофонтов увидел четко – следователь не положил, а именно бросил трубку, кому-то на ходу махнул рукой, посмотрел на часы и выскочил в дверь. Иначе он не поспел бы за десять минут в вареничную.

«А все-таки друзья остаются друзьями, несмотря на жестокие жизненные неурядицы, обиды и недоразумения, – успокоенно подумал Ксенофонтов. – И ни слава их не может разлучить, – он взглянул на свой очерк, – ни самые опасные преступления».

В вареничной стоял влажный и горячий запах распаренного творога, картофельного пюре, вареного теста. Озабоченные посетители шарили глазами в поисках свободного места за алюминиевыми столиками с голубым пластмассовым верхом, бегали в моечную за вилками и ложками, ополаскивали стаканы у рукомойника. Распаренные, как вареники, женщины недовольно покрикивали на них из кухни, поддавали ногами какие-то тряпки, а оробевшие посетители отворачивались, стараясь не видеть ни самих женщин, ни масляного пола, ни сумрачных внутренностей вареничной.

Ксенофонтову до прихода Зайцева не без труда удалось взять две порции вареников, четыре компота и занять места у наглухо заколоченного и задернутого сероватыми гардинами окна. Маленький худощавый Зайцев быстро протискивался между столиками, сел перед Ксенофонтовым, шумно вздохнул.

– Кажется, впервые за трое суток поем горячего!

– Это хорошо, – кивнул Ксенофонтов. – Горячее полезно для здоровья.

– Полезно! – хмыкнул Зайцев. – Тут бы выжить.

– Теперь выживешь. Только это… Жевать надо старательно. Не заглатывай пищу, как кондор. Ты вот не читаешь нашу газету, а напрасно. Недавно мы напечатали заметку о том, что кондоров осталось на земле совсем немного. Вымирают. Полагаю, это оттого, что пищу заглатывают, не прожевывая.

– Обязательно учту, – проговорил Зайцев с набитым ртом. – А газету твою я иногда просматриваю. Сегодня вот про хорошего человека Апыхтина прочитал…

– Да? И как?

– Очень трогательно. Не скажу, чтобы прослезился, но прочел с большим интересом. Этот твой машинист…

– Таксист, – отрешенно поправил Ксенофонтов.

– Ах да! Извини. Я со своими хлопотами… Но о них не будем!

– Тайна?

– Служебная! – Зайцев значительно поднял вверх указательный палец. – Но ничего нового, поверь. Старо как мир. Кровавая история. Но это не для разговора за варениками.

– Преступника задержали?

– Даже двух, – сокрушенно ответил Зайцев. – Убивал один, а задержаны двое.

– С перевыполнением идешь, – одобрил Ксенофонтов. – На двести процентов. В ударники выбьешься, женишься, на свадьбу пригласишь, я надену свой новый костюм, познакомлюсь с подругой твоей жены… Растешь, старик. Это хорошо.

– Ничего хорошего. Знаешь, что сказал Петр Первый? Лучше десять виновных освободить, нежели одного невиновного к смерти приговорить.

– Значит, один из задержанных невиновен? – ужаснулся Ксенофонтов.

– Совершенно верно.

– Это ты зря. Невиновного нужно отпустить. Слышишь? А то могут быть неприятности.

– Эх, Ксенофонтов! Всего два дня я потратил на то, чтобы раскрыть преступление, провести экспертизы, очные ставки, собрать доказательства и наконец выйти на двоих. Убил один из них, это я выяснил, да они и сами не отрицают. И все за два дня. Но вот уже три дня я пытаюсь узнать – кто же из них убийца? Кто из этих двоих?

– А знаешь, – Ксенофонтов вымакал последним вареником остатки сметаны и отправил его в рот, – где-то я читал, что преступника можно установить по внешнему виду. Да, да, не удивляйся. Слушай внимательно… Значит, так, прежде всего у них свирепый взгляд. Кроме того, низкий лоб, длинные, почти до коленей руки. И чтобы не забыть – волосатость. Старик, у них потрясающая волосатость. И на груди, и… и в других местах тоже. Точно. Опять же выражаются они того… Сам понимаешь, не очень культурно. Словарный запас у них своеобразный, страдает словарный запас… И если оба кандидата в преступники перед тобой, чего проще – выбирай!

– Спасибо, – Зайцев пожал руку Ксенофонтову. – Спасибо, дорогой друг. Теперь я знаю, что мне делать. Считай, что ты оказал правосудию большую услугу. Привет Апыхтину. Пока.

– Как?! И ты не хочешь, чтобы я тебя проводил? Я могу еще кое-что вспомнить о внешности преступников, злодеев… Например, тяжелая нижняя челюсть, надбровные дуги, как у питекантропов, узко поставленные глаза…

– Пока, Ксенофонтов! Машина ждет.

– Ты такой занятой, что я робею, не знаю, какое слово произнесть…

– Ксенофонтов! За последние пять дней мне пришлось допросить человек пятьдесят, не меньше. И не просто потолковать с ними о приятных вещах, а вывернуть их наизнанку, до сути добраться… А ты одного своего Апыхтина недели две пытал, не меньше, по городу с ним катался, впечатлений набирался.

– Виноват.

– Вот то-то! Вечером дома? Жди. Буду.

– Слушаюсь! – Ксенофонтов вскочил, вытянулся во весь свой немалый рост и в усердии прижал ладони к бедрам.

Вечер был тих и зноен, женские каблучки тонули в мягком асфальте, у автоматов с газированной водой стояли понурые очереди, а Зайцев, придя к своему приятелю, ждал, пока стечет теплая вода, и только потом, наклонившись к струе, напился.

– Значит, так, – Зайцев откинулся в кресле, которое до деревянного каркаса изодрал кот Ксенофонтова. – Значит, так… Представь себе… Трое решают провести приятный вечерок. Двое мужчин и одна женщина. Собираются на квартире у женщины.

– Возраст? – уточнил Ксенофонтов.

– Вполне дееспособный возраст, все в районе тридцати пяти.

– Кто они?

– Шофер, слесарь ЖЭКа, а она – продавец универмага.

– Отдел? – проницательно спросил Ксенофонтов.

– Хороший вопрос, – одобрил Зайцев. – Обувной отдел. Установлено, что между ними существовали деловые и, как говорится, взаимовыгодные отношения. Она имела возможность брать кое-какие товары в количестве, превышающем ее потребности, скажем так. Слесарь, хорошо зная жильцов своего дома, эти товары сбывал. Шофер тоже не оставался без дела. Кстати, он и обслуживал этот универмаг.

– Итак, они собрались у нее дома, – Ксенофонтов, кажется, в первый раз проявил нетерпение.

– Да. И судя по всему, ребята крепко выпили. Очевидно, был повод, были деньги. Затем возникла ссора.

– Всеобщая?

– Ксенофонтов, я тебя не узнаю, – возмутился Зайцев. – Ты ведешь себя, как девочка на танцах, – прямо весь горишь нетерпением, прерываешь плавное течение моей мысли. А мысль, между прочим…

– Больше не буду.

– Понимаешь, никак не выберусь из этой истории, – виновато улыбнулся Зайцев. – Вот сижу здесь, с тобой беседую, а в ушах до сих пор их голоса звучат, крики, вопросы, которые им задал, задать которые не сообразил… Такое ощущение, будто все они, включая убитую женщину, галдят сейчас в этой твоей комнате, и разобраться в их обвинениях, оправдываниях… Сложно, Ксенофонтов. Тебе этого не понять.

– Может, я все-таки попытаюсь?

– Хорошо, продолжу. Итак, поссорились. Один из мужчин и женщина. Возможно, ревность. Женщина, Козулина ее фамилия, была довольно ничего… И одеться умела, и себя подать.

– Да, а второй дамы для полного комплекта там не было?

– Нет, стол был накрыт на троих – всякие там вилочки, ложечки, ножички… Не исключено, что ссора возникла из-за деловых расчетов. Опять же прилично выпили в тот вечер. И вот в какой-то момент один из мужчин хватает с подоконника кухонный нож.

– А пили на кухне?

– Да, нынче можно на кухне праздновать, встречаться, объясняться… В результате и общение получается какое-то кухонное, и воспитание, и вообще жизнь складывается кухонная, не замечал?

Под бульканье варева, скрежет сковородки, шум воды из крана, жизнь, пропитанная запахом жареной картошки и оттаивающей рыбы…

– Оглянись! – вскричал Ксенофонтов, разведя руки в стороны так, что почти уперся ладонями в противоположные стены. – Ты сидишь в моей лучшей, самой любимой комнате!

– Ты мог бы добавить – и единственной. Продолжим. Один из мужчин хватает нож и в пылу ссоры наносит удар. Рана оказалась серьезней, чем ему бы хотелось… Оба растерялись, поволокли свою подружку на диван, стали тампоны прикладывать, перемазались сами, все в доме перемазали… когда увидели, что женщина умерла, разбежались по домам. Время было позднее, им удалось уйти незамеченными. Дверь захлопнули и удрали.

– А нож?

– Прихватили с собой. Кто именно – не знаю. Думаю, что убийца. Невиновному он зачем? Ну что, соседи заподозрили неладное – дверь заперта, в почтовом ящике полно газет, в квартире кот орет… Пригласили участкового, взломали дверь и увидели…

В общем, можешь себе представить, что именно они увидели. Через два дня я установил всех участников этой пьянки. Хотя, честно признаюсь, было непросто, Козулина скрывала свои деловые привязанности.

– Знаешь, – с подъемом воскликнул Ксенофонтов, – я напишу о тебе не меньше ста строк! Во всяком случае, пятьдесят строк обязательно, – добавил он, несколько умерив свой восторг.

– Спасибо, – сказал Зайцев. – Но до победы еще далеко. Слушай… Рана одна. Смертельная. Других повреждений нет. Ни синяков, ни ушибов, ничего. То есть виноват один. И оба приятеля дают показания, которые полностью совпадают с обстоятельствами дела, со всей картиной преступления. Но при этом каждый говорит, что убил другой. Совпадают все детали – ссора, удар, нож, попытки привести ее в чувство… На обоих обнаружены следы крови, в одежде, в обуви… Оба бежали с места происшествия. И объясняют это одинаково – убил другой, а я, дескать, не знал, как быть… Ну и так далее. Мы перепробовали и перекрестный допрос, и очные ставки, составили поминутную хронологию происшествия, провели следственный эксперимент и восстановили, кто где сидел, где лежал нож, каждый из них рассказал мне всю историю от начала до конца по десятку раз. Я все надеялся, что убийца начнет путаться. Ничуть. Никто не путается. Все правильно, так и должно быть – ведь ни одному из них не нужно ничего придумывать, оба рассказывают правду, но один – о себе, а второй о своем приятеле.

– А если покопаться в их прошлом, в личных качествах, сопоставить характеристики…

– Во-первых, оба промышляли на перепродаже туфелек, сапожек… Это их уже как-то уравнивает. Но, допустим, я установлю, что один из них ударник труда, а второй – горький пьяница, что у одного дети, а у другого алименты, что один носит галстук в тон костюма, а второй пользуется капроновым поводком на шее… И что? Скажу больше – все это я уже проделал, я знаю о них больше, чем они сами о себе. Ну и что? Кто же ударил?

– И все-таки следы остаются, – вздохнул Ксенофонтов.

– Там следов на десять преступлений. Но они однозначны, понимаешь? Нет следов, которые говорили бы в пользу одного или другого.

– В души бы им заглянуть…

– Очень ценная мысль, – сказал Зайцев, поднимаясь. – Пойду. Целую неделю я спал по три-четыре часа в сутки. Для меня это маловато. Хочу отоспаться.

– Ну что ж, – поднялся Ксенофонтов, сбросив с коленей кота. – Спи спокойно, дорогой друг. Да, а какой нож был у твоих приятелей?

– Сосед Козулиной сделал. Работает на заводе… Нашел я этого умельца. Частное определение писать буду.

– А какая ручка на этом ноже?

Зайцев с сожалением посмотрел на друга и, не ответив, отправился в прихожую.

– Это важно? – спросил он, обернувшись. – Не видел я ножа, нет его… Сосед говорит, что ручку сделал из темно-зеленой пластмассы. У него дома точно такой же, можешь пойти посмотреть. Козулина что-то достала ему в универмаге, вот он и отблагодарил ее ножом.

– Сколько в нем, сантиметров двадцать?

– Тридцать один, – улыбнулся Зайцев настырности Ксенофонтова.

– Откуда такая точность?

– От соседа. У него, кстати, еще заготовки остались, как он говорит – поковки. Берется хорошая рессорная сталь и в раскаленном состоянии проковывается. Получается почти булат. Нашему ширпотребу такое и не приснится.

– А как он крепил ручку к ножу?

Зайцев, уже направившийся было к лифту, обернулся.

– На заклепках, понял?! Две белые алюминиевые заклепки! Понял?!

– Как же он такую сталь продырявил?

– Умелец потому что, – сказал Зайцев и шагнул в лифт. – Хочу спать! – успел выкрикнуть он до того, как двери захлопнулись и кабина отправилась вниз.

Ксенофонтов вздохнул и вернулся в квартиру. С балкона он долго смотрел на городские огни, легонько покусывая правый ус, который в этот вечер показался ему длиннее левого.

– А все-таки следы остаются, – пробормотал он и лег спать.

А утром, едва проснувшись, позвонил Зайцеву домой.

– Старик, если не разоблачишь убийцу, дай знать. Помогу.

И положил трубку.

Звонок от Зайцева раздался после обеда, когда Ксенофонтов сидел в редакции за своим столом и в мучительных раздумьях составлял план выступлений на ближайший месяц.

– Скажи честно – ты шутил? – Голос Зайцева был нетерпелив.

– Ничуть. Дело в том, что…

– Приходи, пропуск заказан.

Остановившись на противоположной стороне улицы, Ксенофонтов некоторое время рассматривал здание, в которое ему предстояло войти, наблюдал суету машин на перекрестке, пульсирующий в такт светофору поток пешеходов и наконец направился к подъезду. Он уже знал, где кабинет Зайцева, но едва открыл дверь, увидел, что там полно людей, что его друг озабочен, если не растерян.

– Подождите в коридоре, гражданин, – сухо сказал Зайцев. – Не видите – у нас очная ставка, – добавил он уже для Ксенофонтова. – Мы скоро закончим.

Ксенофонтов прошел по коридору, остановился у стенда со всевозможными плакатами. На одном из них был изображен человек с прекрасным мужественным лицом – он выносил ребенка из горящего дома. Рядом был изображен милиционер, мчащийся на ступеньке грузовика, а в кабине, судя по низкому лбу и повышенной волосатости, сидел особо опасный преступник и очень недовольно смотрел на милиционера. Были тут плакаты, изображавшие перестрелки, рукопашные схватки, но на нескольких протекала спокойная и достойная жизнь: по залитой вечерними огнями улице, неестественно выпрямив спины, шли мужчины и женщины с красными повязками на рукавах. Ксенофонтов с уважением посмотрел на дружинников, озабоченных свалившейся на них ответственностью за покой граждан. «Вот так подежурят, подежурят, глядишь, и три дня к отпуску получат», – не без зависти подумал Ксенофонтов.

Дверь за его спиной открылась, и из кабинета Зайцева в сопровождении конвоя вышел невысокий плотный человек с большой влажной лысиной и обиженным взглядом. Светлые волосенки сохранились у него лишь за ушами. Он, видимо, уже знал, как следует ходить по коридорам, знал, как держать руки – крупные тяжелые ладони он заложил за спину. Когда мужчина проходил мимо, Ксенофонтов явственно уловил запах бензина. «Шофер, – догадался он. – Значит, следующим выйдет слесарь».

Через несколько минут из кабинета, тоже с конвоем, вышел смуглый парень. Ксенофонтов успел заметить его маленький нервный рот, длинные ресницы, скошенный подбородок.

– Заходи, – Зайцев раскрыл дверь пошире. – Видел касатиков? Это они и есть.

– Уныло у тебя здесь, – сказал Ксенофонтов, оглядывая стол, стулья, пустую вешалку, сейф, выкрашенный коричневой краской «под мрамор». – Повесил бы что-нибудь… У меня есть хорошая картинка – японка на фоне синих морских волн, а сама загорелая, вся в брызгах воды, зубы – жемчуг, а в глазах такой призыв, такой призыв… Хочешь, подарю? Одета, правда, японка неважно, можно сказать, вовсе не одета, но это ей и ни к чему. Ей нет надобности украшать себя одежками. Твои стены она наверняка оживит. Подарить?

Зайцев вздохнул тяжело, будто расставался с живой японкой, подошел к окну и ударом кулака распахнул створки. Прохладней в комнате не стало, зато сам вид распахнутого окна как бы освежил воздух.

– Из-за этих убивцев и окна не откроешь, – проворчал Зайцев.

– Лысый – это шофер?

– Угадал. Лавриков его фамилия. А второй – слесарь. Песецкий. Красавец, каких свет не видел. Ладно, что скажешь? Кто из них? Кого под суд?

– О! Нет ничего проще! – Ксенофонтов беззаботно махнул крупной суховатой ладонью. – Но сначала хочу задать несколько вопросов… Если в этом деле нет служебной тайны, скажи, будь добр, что они говорят друг о друге?

– Ты считаешь, – Зайцев помялся, – что ответ уже есть в уголовном деле? – Он положил руку на рыжеватую папку, украшенную крупными чернильными цифрами.

– Так что же они говорят?

– Сейчас, – Зайцев нашел нужную страницу. – Зачитаю тебе дословно.

– Да, лучше всего дословно, – Ксенофонтов закрыл глаза и скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

– Так… Шофер о своем бывшем приятеле выражается так… «Песецкого знаю несколько лет. За это время убедился, что он крайне низкий человек, способный на любую подлость ради десятки». Ну и так далее.

– Жестко! – воскликнул Ксенофонтов. – А что думает о лысом шофере красивый слесарь?

– Слушай… «С Лавриковым нас познакомила Козулина. Когда предложили ему сотрудничество, он согласился. Водитель он неплохой…»

Ксенофонтов прошелся по комнате, постоял у открытого окна, присел на подоконник. У Зайцева было выражение, с которым смотрят на заезжего фокусника – и посмеиваются над ним, и в то же время ожидают чего-то необыкновенного.

– Скажи, а ты спрашивал у них о той женщине… Как ее… Козулина? Что о ней сказал шофер?

– Есть его показания. Вот они: «Отношения у нас были сугубо деловые, до личных дел не дошло, хотя я иногда об этом и жалел. Красавицей ее не назовешь, но гостя принять умела, за собой следила – для этого у нее были возможности». Так выражается шофер. А вот слова Песецкого: «Любила Козулина красиво пожить, потому и муж от нее ушел. Приторговывала левым товаром, в универмаге об этом знали, но отделывались общественным порицанием. В квартире у нее всегда было что выпить, было чем торгануть…» Ты что, заснул?! – возмутился Зайцев, увидев, что Ксенофонтов сидит с закрытыми глазами.

– Что? – встрепенулся тот. – А, нет. Скажи, а о ноже ты тоже спрашивал?

– Зачитать? – Зайцев полистал дело. – Вот что говорит Лавриков: «Нож был довольно большой, с черной блестящей ручкой». Все!

– А что красавец слесарь?

– То же самое… «Нож самодельный, ручка из темно-зеленой пластмассы на заклепках, общая длина ножа – сантиметров тридцать…»

– Шофера можешь выпускать, – безмятежно сказал Ксенофонтов, и слова его прозвучали с вызывающей самоуверенностью.

– Как? Прямо сейчас? – опешил Зайцев.

– Не знаю, как у вас принято. Можешь сейчас, можешь завтра. Наверное, положено какие-то документы оформлять.

– Ха! – развеселился Зайцев. – Я бы так и поступил, дорогой друг, если бы не одна подробность, я тебе ее сейчас покажу, – Зайцев был явно распотешен чем-то. Он легко поднялся, вынул из-под сейфа продолговатый предмет, завернутый в газету. Это был нож. Сантиметров тридцать длиной, с пластмассовой ручкой, прикрепленной к стальной пластине двумя алюминиевыми заклепками.

– Что это? – невольно спросил Ксенофонтов.

– Нож. Тот самый. Да, дорогой друг. Наши ребята нашли его сегодня утром. Знаешь у кого? У шофера. Оба кандидата в убийцы подтвердили, что это тот самый нож. Тогда я вызвал соседа Козулиной. Он тоже признал свою продукцию. Такие дела, Ксенофонтов. Согласись, что невиновному незачем уносить с собой орудие преступления.

– А зачем преступнику хранить нож у себя?

– Он был хорошо спрятан. Его нашли миноискателем. Все вокруг знали о преступлении, и выбросить нож было не так-то просто.

– Даже для шофера? – усмехнулся Ксенофонтов.

– О! – воскликнул Зайцев. – Если бы все преступники могли так рассуждать… Этого почти не бывает, Ксенофонтов. Что-то им всегда мешает поступать разумно и толково. Они постоянно совершают глупости. Иногда эти глупости им мешают, иногда помогают, поскольку создают некую непредсказуемость поступков… А разве та пьянка не глупость? Вот так-то, – Зайцев завернул нож в газету и снова сунул его под сейф.

– Слушай, старик, меня внимательно, – со значением проговорил Ксенофонтов. – Ты можешь совершить грубую юридическую ошибку. И до конца жизни не простишь себе этого. Сейчас я расскажу тебе о ходе моих рассуждений…