В позе трупа

– Ну... Враги должны быть у каждого порядочного человека. Мне так кажется. А если они есть, то им тоже необходимо убедиться, что я погиб. Я здесь уже три месяца, но не видел ни друзей, ни врагов... Это мне кажется странным. Или я ошибаюсь?

– Нет, – вздохнул Овсов. – Не ошибаешься.

– Может быть, я вообще не из этого города? Может быть, меня ищут в других местах?

– Ты из этого города, – сказал Овсов. – Тебя искали... Вскоре после того как ты попал к нам, чуть ли не на следующее утро... Да, наутро после операции... Был человек, интересовался...

– Был? – быстро переспросил Пафнутьев.

– Заглядывал, – с нарочитой беспечностью подтвердил Овсов. – Молодой такой, румяный, в нынешней униформе – зеленые штаны на вырост и черная кожаная куртка.

– А каков из себя?

– Зайди в любой коммерческий киоск и там обязательно встретишь. Короткая стрижка, ежик над невысоким лбом, легкая полноватость от обильной, качественной пищи и частых застолий. Самоуверенность хозяина жизни. Чрезвычайная обидчивость на почве комплекса превосходства. Все они вдруг в одночасье решили, что отныне и навсегда страна принадлежит им. Причем не просто так, а по закону, по справедливости, поскольку долгие годы они, эти качки с вислыми животами, страдали в лагерях, маялись без свободы слова, воевали за страну и отечество... И вообще, все, что происходило со страной печального за эти десятилетия, это происходило с ними лично. И вот их горести кончились, наконец они могут взять все свое, когда-то отнятое, обратно. И берут. Такой вот примерно молодой человек приходил ко мне наутро после операции.

– Чего хотел? – хмуро спросил Пафнутьев.

– Интересовался самочувствием пострадавшего.

– Как он его назвал?

– Никак. Доставили, спрашивает, вечером несчастного с Никольского шоссе после аварии? Доставили, говорю. Как он? – спрашивает. Уточняю – вы спрашиваете о нем или о том, что от него осталось? Он понял эти мои слова как сообщение о смерти. – Овсов кивнул в сторону больного.

– И как он воспринял эти слова?

– С явным облегчением. Это меня насторожило, я начал уточнять, кто такой сам... И он завилял. Знаешь, как виляют молодые и не очень умные люди?

– Знаю. Дальше.

– Я спросил, не родственник ли он... Опять манная каша в ответ... Вроде знакомый или знакомые попросили заехать узнать... Оставьте телефон, говорю. Это ему не понравилось... Спрашивает, можно ли его забрать? Отвечаю, что можете забирать хоть сейчас... Это он тоже понял, как признание смерти... Спасибо, говорит, моих телефонов не берет, свои не оставляет, к двери пятится, говорит, родственники приедут, заберут... И с концами.

– Больше никто не появился?

– Никто.

– И звонков не было?

– Ни единого.

– Я не смогу найти его, пока не буду знать, кто я, – в наступившей тишине негромко прозвучали слова больного.

– Ты хочешь его найти? – удивился Пафнутьев. – Зачем? Для какой такой надобности?

– А что мне еще остается в этой жизни?

– Да? Где-то я слышал недавно похожие слова... Кто-то их совсем недавно произнес... Хорошо, постараюсь тебе помочь. Я скажу тебе, кто ты. Но сначала скажи мне, кто это? – Пафнутьев вынул из кармана фотографию женщины, которую ему вручил Овсов.

– Я уже видел эту фотку... Степан Петрович показывал. Но не знаю, кто это.

– Нравится?

– Да, приятное лицо. Хотя бывают и лучше... У Вали, например. – Больной быстро взглянул на Овсова.

– А как женщина годится?

– Не знаю... Возможно.

– В постель затащил бы? – не отставал от парня Пафнутьев.

– У меня такое ощущение, что в этом и надобности бы не было – тащить в постель. Она сама бы туда забралась.

– То есть у тебя к ней отношение не очень хорошее?

– Даже не знаю, что вам сказать... Дело в том... Да ладно, чего уж там...

– Э нет! – пресек отступление больного Пафнутьев. – Слушай внимательно... Не так важно, что ты скажешь четко и внятно, как то смутное и невнятное, что промелькнуло на долю секунды в твоей помятой голове, что вызвало бессвязные ощущения... Понимаешь? Вот ты сейчас хотел что-то сказать, но тут же остановился. Что ты хотел сказать? Что напрашивалось на язык?

– Мне показалось... У меня промелькнуло подозрение, что я уже был с ней в постели.

– Это было прекрасно?

– Не знаю... Восторга не чувствую.

– Может быть, это твоя жена?

– Не знаю.

– Но у тебя есть жена?

– Возможно... Степан Петрович говорит, что мне около тридцати, значит, вполне вероятно.

– Дети? Дети не возникают перед твоим смутным взором?

– Нет... А вот детские голоса иногда слышу... Малые дети, лет пять, может быть, три... Что-то так.

– Как эти голоса к тебе относятся?

– Вроде зовут меня... Или я их разыскиваю, а они откликаются откуда-то... А откуда именно, не пойму. Между нами что-то стоит... Они словно проходят сквозь меня, не замечая... Или я прохожу сквозь них и тоже не вижу их, не ощущаю. Только голоса. Иногда громче, иногда тише. Иногда детский плач, тихий такой плач, как могут дети плакать в одиночку. – Больной взял со спинки кровати полотенце и осторожно промокнул взмокший лоб. – Простите, я устал. Не могу долго работать умственно, – он виновато улыбнулся.

– А газеты? Такую гору газет можете прочитывать? – спросил Пафнутьев, поднимаясь.

– Это не умственная работа. Это так... Забава. Простите, – он посмотрел на Овсова, потом на Пафнутьева, – вы так и не представились... Кто вы?

– Пафнутьев. Павел Николаевич.

– Это я уже слышал...

– Следователь прокуратуры.