Совокупность совершенства

– Как будто шли за мной. От метро. Вон тот усатик – так точно.

Тем временем «усатик» пытался помочь встать на ноги своему массивному коллеге, но тот не давался, продолжая стоять коленопреклоненным и зажатым от боли. Один из мужчин помоложе показал куда-то сторону залива, и бугай нашел в себе силы подняться. Компания медленно направилась туда, а Ульяна, с сияющей улыбкой повернувшись ко мне, сообщила:

– Там клиника в квартале отсюда. Наверное, в нее пошли.

– Надо уходить, – ответил я.

Она молча прижалась ко мне всем своим упругим телом и поцеловала, заставив тем самым исчезнуть все мысли о возможном бегстве из этой квартиры, по крайней мере в ближайшие несколько часов. Мы укрылись в спальне.

Через час я выбрался на кухню на перекур и, присмотревшись к происходившему на улице, увидел бабулю, которая подкидывала что-то к подвальному окошку. Оттуда уже выглядывала наглая мордочка кота, освещенная светом квартир первого этажа. Бабуля удостоверилась, что котофей съел все, и, проводив его взглядом до входа в берлогу, зашла в свою парадную. Я же вернулся в спальню, где Уля лежала обнаженной поверх одеяла и, улыбаясь, смотрела на то, как отдельные части моего тоже не обремененного одеждой тела реагируют на такие вот картины маслом.

– Ах, Уля, Уля-Уленька, целую тебя в губоньки и чувствую: все ближе апогей, – сказал я и нырнул к ней.

В следующий раз проснулся нескоро, примерно в час ночи. Ульяна спала, как сурок, а я, поворочавшись без сна, решил совершить еще один променад на кухню. Я закурил, открыл окно и вдохнул холодный февральский воздух, ворвавшийся в ночное тепло василеостровской кухоньки. Я постоял минут пять, вдыхая попеременно то едкий табачный дым, то ночной каменный морозец, и хотел было уже закрывать окно и возвращаться в постель. Меня остановила шатавшаяся фигура мужчины-коммунальщика, пересекавшего проспект. Он перешел дорогу и медленно побрел дальше, миновал парадную, из которой на божий свет все эти дни выбиралась сердобольная бабушка, и, поскользнувшись на крупных осколках сосули, так и не сбитой им сегодня и вынужденной совершить свое практически ритуальное самоубийство, упал на тротуар. Он разбил себе лоб и заорал что было мочи матом – так, что в ночной тиши это звучало как волчий вой на огромную желтую луну невезения. Я ухмыльнулся, закрыл окно, вернулся в спальню и через пять минут спал как младенец, уткнувшись в теплое плечо Ульянки.

А утром мы удрали в Купчино. В квартиру ее подруги Нади, укатившей в двухнедельный отпуск на Гоа.

Нить Ариадны

Три года прошло. Господи боже, без малого три года…

Я работал чиновником одного очень странного департамента, в котором никому не предлагали взяток. Ни директору, Льву Пантелеевичу Рохлину, ни самому маленькому чину. То есть мне. Департамент наш делился на управления, отделы и сектора, везде руководили свои начальники, и никому из них никогда не предлагали взяток. Начальники от этого очень печалились, кручинились и злились, а маленькие чины, специалисты да инспектора, плели друг против друга интриги, пытаясь выслужиться так, чтобы хоть немножко приблизиться к какому-нибудь начальственному креслу, а может, чем черт не шутит, и занять его. И тогда – ну конечно! – этот новоиспеченный начальник уж точно найдет лазейку к ручейку денег, протекавшему почему-то все время мимо кассы в щели других, более удачливых департаментов. Ведь он же голова, не то что тот, который занимал место до него! Но раз за разом не складывалось. Может, полномочия у департамента были не те. А может, просто непруха такая. Кто ж разберет? Назывался он департамент контроля информационного поля, и в полномочия его входило следующее.

Во-первых, контроль семантического материала, попадающего в сознание людей через частные медиапространства.

Во-вторых, редакционный контроль и ограничение поступления информационного материала, негативно влияющего на функционирование вида.

В-третьих, коррекционное и медико-биологическое воздействие на зоны, подверженные негативному проективно-выборному влиянию неправомерного медиаполя.

Господи, да вы ведь сейчас заснете! Попробую покороче и попроще. Департамент, в котором я работал, занимался мониторингом частных медиапространств на территории вверенного ему субъекта Федерации на предмет соответствия выпускаемой в мир информации законодательству страны и законодательству этого самого субъекта Федерации. Я служил в отделе интернет-ресурсов. Были у нас отделы, которые занимались печатными изданиями, телевидением, книгами. Дел на всех хватало.

Рабочее утро я начинал с того, что в определенной, известной только мне логической последовательности просматривал пятьдесят вверенных мне интернет-порталов. Просматривал на предмет качества опубликованных новостей. «Гражданин С. в пьяном виде вывалился из окна девятого этажа на улицу Л.». «Горят несколько ангаров в промзоне девятого микрорайона». «Две станции метро заминированы с разницей в десять минут». «Вирус С-4 преодолел эпидемиологический порог, гражданам не рекомендуется выходить из мест своего пребывания без специальных респираторных масок». Это были правильные новости. То, что доктор прописал. А если в общем строю этих сообщений вдруг возникало что-то похоже на «Гражданка Серебрякова полностью исцелена от рака желудка третьей степени», то я должен был немедленно принять меры – сообщить о нарушении в управление информационных технологий нашего же департамента, и они в течение пяти минут блокировали соответствующий интернет-ресурс, пока там не вносили необходимые изменения.

Со мной в отделе работало еще около сорока человек, а во всем департаменте – почти тысяча. И никому не давали взяток. Даже не предлагали. Наверное, так происходило потому, что департамент наш был абсолютно засекречен. Не существовало его ни в официальных справочниках администрации, ни в том самом медиапространстве, которое мы с упоением ворошили и чистили от всяких опасных бредней. Формально нас не существовало. А на самом деле мы существовали. Еще как существовали. И есть нам тоже хотелось!

Не то чтобы мы вырезали любую позитивщину, нет, но если речь шла о какой-нибудь важной победе – над болезнью, над немощью, в спорте, в искусстве или еще где, – то обязательным условием допуска такой новости до массовой аудитории было подчеркивание роли государства в этой победе. Не дозволялось просто взять и написать, что гражданка Серебрякова победила рак благодаря вере в Бога, профессионализму врачей, уверенности в собственных внутренних ресурсах и безоговорочному желанию жить. А как дозволялось? Так: «Гражданка Серебрякова полностью исцелена от рака благодаря новейшим достижениям отечественной медицины, превзошедшим любые мировые стандарты, в частности технологии Бангладеш». Так могло пройти. И проходило. Работали мы с девяти до шести, как и большинство государственных учреждений. В пятницу – до пяти. А после? После я шел домой, в маленькую однушку, доставшуюся мне от родителей.

* * *

И вот в одну из осенних пятниц я вышел со службы и направился в сторону дома. Если позволяла погода, ходил пешком – полезно как для физического, так и для душевного здоровья. Я миновал закрытые на тотальный досмотр станции метро, обогнув столпившихся у входа недовольных опаздывавших пассажиров. Смиренно пропустил несшиеся куда-то пожарные машины, гудевшие своими мощными сиренами. При переходе улицы Ленина меня чуть не сбила карета скорой помощи, которая мчалась куда-то на красный сигнал светофора. Чем ближе я подходил к окраинам города, тем более напряженными и угрюмыми становились лица прохожих и менее трезвыми их взгляды. Мне тоже очень хотелось сделать свой взгляд таким же, слегка затуманенным, но я честно держался, потому что не желал изменять своему любимому бару «Нить», находившемуся в подвале дома, где я жил. Мой план на вечер пятницы был сверстан еще в прошлое воскресенье и являл собой двухходовую комбинацию: выпить в баре несколько кружек пива, затем, поднявшись домой, посмотреть последнюю часть «Голодных игр». План этот завораживал меня своей красотой и простотой, и я, задумавшись о нем, сам не заметил, как увеличил скорость движения.

К бару я подошел через час и мгновенно окунулся в его пятничную доброту и уют. В заведении было два зала: маленький, на три небольших столика, и общий, столов на десять, с барной стойкой и выходом в санитарную зону. Первым делом я направился к барной стойке, где пожал руку бармену Славке и, получив от него рюмку с пятьюдесятью граммами ледяной водки, выпил ее, занюхав сухариком, который бармен положил рядом со стопкой. Затем съел сухарик, благодарно кивнул Славке и направился во второй зал, где около окна, сквозь которое удавалось наблюдать лишь ноги проходящих мимо людей, мне уже был забронирован столик – маленький, на две персоны. Дело шло к половине седьмого, и свободные места еще были, но около восьми бар забился битком, и мой столик оказался единственным, где оставался незанятый стул. И вот, когда я допивал третью кружку светлого местного лагера, планируя плавно отступать к дому, повторив по ходу движения маленькое мероприятие у бармена, напротив меня появилась удивительной красоты девушка. Черные длинные волосы, убранные в аккуратный хвостик, эффектно подчеркивали овал бледного, с минимумом косметики лица и выразительность темно-карих глаз, в которых светились искорки какого-то странного веселья.

– Можно я присяду? – спросила девушка, уже усевшись передо мной.

Кивнув, я неожиданно выдал нечто совсем для меня нехарактерное:

– Ни фига себе.

– Сама себе удивляюсь. Но мест свободных нет. А выпить надо.

– Да я не про то, – начал оправдываться я. – Просто непонятно, вы реально настолько красивы или это мое субъективное представление о вас, немного подкрашенное выпитым, берет вверх над объективным началом?

– Это не ко мне вопрос, – ответила девица и завертела головой в поисках официанта.

Официантка Маша подошла минут через пять – сказывался плотный пятничный график, – девушка заказала себе коньяк и иронично посмотрела на мое заканчивавшееся пиво. А у меня все было рассчитано: водка, пиво, деньги, возвращение домой, фильм и субботний день без головной боли.

– Обнови, – грустно вздохнув, сказал я Маше.

Она удивленно посмотрела на меня, по всей вероятности вспоминая, видела ли когда-нибудь подобное.

Нет, не видела – таков был ответ на ее молчаливый вопрос, но и девушки настолько красивые, как эта таинственная незнакомка, тоже ранее не подсаживались ко мне. Вообще, так близко я в последний раз видел девушку два года назад, когда Римма, собирая вещи, кричала, что я чертов маразматик, педант и еще одно матерное определение. Маразматик! А мне ведь на тот момент не было и двадцати шести. Вот так. Маша принесла коньяк, пиво, и мы выпили за знакомство.

– Ариадна, – сказала девушка, протягивая мне красивую ладонь без следов украшений и маникюра.

– Тогда я, получается, Тесей, – ухмыльнулся я, отвечая на ее рукопожатие.

– А на самом деле? – Она забрала ладонь, обхватив рюмку с напитком.

– А на самом деле Даниил.

– Отлично.

Мы разговорились. Погода, музыка, фильмы, занятость, теософия и даже немножко футбола оставили за скобками осознанного восприятия целый час времени, еще два коньячных фужера и две рюмочки водки, а затем ее вопрос, прямой, как палка, и неожиданный, словно визит Следственного комитета, отбросив все скобки, вернул меня в реальность происходившего.

– Что дальше будем делать?

Это «будем» повергло меня в подобие клинической смерти. Я словно чуть приподнялся над столиком, взлетев к потолку, а потом вернулся обратно в тело и сказал, не придумав ничего лучше:

– Я собирался «Голодные игры» смотреть. Новый фильм.

– Отлично, – быстро одобрила Ариадна. – А где ты живешь?

Я рассказал, что живу вовсе и не далеко, и это привело барышню в полный восторг.

– Отлично! – повторила она. – Пошли!

Когда мы выходили из полуподвального помещения рюмочной, на секунду мне показалось, что какая-то большая птица – то ли чайка, то ли баклан, – испугавшись чего-то, взмыла вверх чуть правее выхода наружу, но я не стал обращать на нее слишком много внимания. Для внимания у меня образовался другой объект, и я надеялся, что объект этот, в отличие от чайки, не упорхнет в небеса так же быстро и неожиданно, как появился в поле моего зрения.

* * *

Никаких «Голодных игр» мы не смотрели. И не пили больше. Матушка-природа, управляя нашим поведением, заставила нас сыграть в игру, которую она же и придумала, и в которую много-много лет с удовольствием, несравнимым, наверное, ни с чем, играла вся взрослая часть человечества.

Потом мы курили на балконе, закутавшись в одно на двоих одеяло. Второго у меня просто не было, а температура ночного осеннего воздуха не позволяла делать это без него.

И только потом мы выпили по рюмочке коньяка, бутылку которого мне дарили черт знает на какой день рождения, и она выжила, несмотря на сотни сменивших друг друга пятниц. Может, потому, что я не очень-то любил коньяк. Затем мы выпили еще и еще. Мы разговаривали о музыке, фильмах, книгах, ораторах, о происхождении видов, религии и вере. О государстве и государственном устройстве, о снах, о танцах на льду, еще немного о футболе, и наконец я проболтался ей, где работал.

Она несколько секунд молча смотрела на меня своими огромными карими озерами. Они стали совсем темными, может, от коньяка, а может, просто от света моей тусклой лампы. Потом сказала тихо, но очень внятно, хотя до того ее приятный низкий голос был несколько расслаблен от выпитого, что немного отражалось на дикции: