Когда нет прощения

Они шли по безликому бульвару Опиталь, мимо серых домов, фабрик, лечебницы Сальпетриер под звуки свистков, доносившихся с соседнего вокзала. Им встречались грузовики, развозившие еду для закусочных, цемент, молочные продукты «Магги»; «кадиллак» был здесь неуместен так же, как дама, одевавшаяся у кутюрье с Вандомской площади. В этом бесцветном квартале жизнь должна быть банальна, как этикетки на дешевых товарах; без излишней роскоши. Д. и Дарья нашли спокойный кафе-бар, обстановку которого в светло-коричневых тонах оживляли синие пятна графинов на столиках. «Когда же, – спросила Дарья, – у нас появятся такие бары, исполненные уюта, о котором мы уже и не помышляем?»

– Когда нас не будет, – ответил Д. – Мы не думали о поте, крови, дерьме, необходимых для того, чтобы народ благоденствовал.

– Осторожно. Ты говоришь, как крупный капиталист. Разве ты не считаешь, что для этого нужно, в первую очередь, больше благородства и ума? Времена первоначального накопления миновали.

– Не у нас. И наступает время разрушений.

Так они начали двойной монолог, выплескивая навязчивые мысли, которые занимали не только их умы. «Уже два года я живу в каком-то мрачном бреду», – сказала Дарья. «Я тоже…» «Ты знаешь о расхищении фондов Лесотреста в результате различных махинаций? Я случайно узнала об этом, ведь часть этих фондов была передана мной, и вот мне стало известно, куда они ушли и кто отдавал распоряжения! А Толстяк, который признавался в безумных вещах, исходил ядовитой слюной, подлец несчастный, что с ним сделали! Я читала газеты, слушала радио, слышала его бредовые речи, я не могла поверить, не могла никому смотреть в глаза, мне казалось, что все кругом сгорают от стыда… Я попыталась понять. Но как можно понять? Саша, не смотри на меня, как самоубийца…»

– Как самоубийца, говоришь? Нет. Наоборот, я защищаю свою жизнь, чтобы попытаться понять, чтобы увидеть, чем все закончится… Быть может, мы жестоко обманываемся, ибо не знаем чего-то важного? В это я не верю. Плановая, централизованная, разумно управляемая экономика имеет преимущества перед всякой другой; благодаря ей мы выжили в таких обстоятельствах, когда любой другой режим неизбежно бы пал… Но разумное управление должно быть гуманным… Разве бесчеловечность может быть разумной?

– Саша, я задам тебе вопрос, который, возможно, покажется тебе безумным или ребяческим, но все же ответь мне. Не позабыли ли мы о человеке и душе? Быть может, это одно и то же…

– Нет, потому что мы начали с забвения самих себя… Когда индивидуализм перестает быть суровым дарвиновским законом борьбы одного против всех, он становится жалкой иллюзией. Преодолев его, мы нашли в себе силы поднять немалую часть мира, стали лучше и энергичнее. Поэтому мне нравятся те, кто забыл даже свое имя, и выполнил роль закваски событий, которые никто так до конца и не поймет, ибо не будет знать их участников… Мы глубоко ошибались, когда верили, что душа, или сознание (я предпочел бы назвать это так) – пережиток прежнего эгоизма. Если я до сих пор жив, то потому что понял – мы не смогли этого оценить. Не говори мне, что бывает сознание извращенное, развращенное, примитивное, невежественное, переменчивое, угасающее! Не говори мне об условных рефлексах, железистых секрециях и комплексах, описанных психоаналитиками: я хорошо представляю себе, какими чудовищами кишит невидимое дно – во мне, в тебе. И все же есть слабый, но неизменный свет, способный порой проникнуть через гранит тюремных стен и надгробных памятников, слабый свет, независимый от нас, который нас зажигает, озаряет, вершит окончательный суд. Он не принадлежит никому, его не измерить никакими приборами, иногда он неясен, ибо сияет в одиночестве, – и какими скотами мы были, заставив его одиноко угасать!

– Твой слабый свет, знаешь ли, давно описан в литературе. Толстой писал: «Во мраке льется свет…»

– Ошибка, Даша. До Толстого об этом сказал апостол Иоанн, и не он был первым… Я скатываюсь в метафизику и мистику, да? Я по глазам вижу, что ты смеешься надо мной… Мы совершили смертельную ошибку, действительно смертельную, которая привела к гибели многих людей от руки палача, – забыв, что лишь эта форма сознания примиряет человека с самим собой и другими, следит, чтобы в нем не возродилось животное, обладающее самыми усовершенствованными политическими механизмами… В нашем языке существуют два разных слова для обозначения объективного и нравственного сознания, как будто одно возможно без другого! Я читал умные книги. Ученые авторы называют эти явления сверх-Я личности. Не стоит бояться ни призраков, ни психологических терминов. Мы успешно использовали нашу тяжелую артиллерию против социального сверх-Я. Империя, собственность, деньги, догмы, господство – ничего не устояло. Мы хотели высвободить лучшее в человеке, а пришли, на мой взгляд, к тому, что стерли его в порошок вместе со всем остальным. И вновь стали узниками новой тюрьмы, более разумно устроенной на вид, более давящей на самом деле, ибо использовался более прочный строительный материал… Империя, догмы – все возродилось (так и должно было получиться), лишь сознание угасало… Я ухожу… Я ухожу… Уходи и ты.

– Помолчи немного, прошу тебя, – прошептала Дарья, – на нас смотрят.

Д. впервые в жизни говорил об этом, и мысли его прояснялись, он ощущал прилив новых сил. Но незаметно подступала тоска. Внезапно его охватило отчаяние. Куда бежать? Я говорю так, как будто можно бежать в пустоту. Все рушится, кроме уверенности в скорой войне, континентальной, мировой, химической, сатанинской. Мы со своими мыслями будем обречены на бесполезное молчание в одиночестве и неизвестности, не в силах поделиться своим знанием, а катастрофы пойдут своим чередом… Дарья сказала:

– Извини. Ты прав и твои слова вывели меня из себя. Ты говоришь как поэт-символист,

В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

    (А.Блок)
и мне вспомнился другой поэт, француз, который отрекся от всех своих обязательств и писал:

Предатель, он почти святой,
А у убийц сердца сияют недостижимой чистотой.

    (Андре Сальмон, пер. пр. И. Эренбурга)
Интуиция не обманывала его. И если оставить в стороне литературу, не заслуживаем ли и мы тоже расстрела… Ты уверен, что у Хозяина нет каких-то высших причин убивать, о которых нам не известно?

Она стиснула руки в перчатках в безмолвной мольбе. Он ответил без обиняков:

– Ты на десять лет моложе меня, Даша, и Хозяин что-то значит для тебя… А мы, старики, привыкли рассчитывать на самих себя, мы признаем не хозяев, а доверие… Молодым соплякам, оглушенным записными ораторами, он представляется, наверно, чем-то вроде божества. Эту молодежь исправит лишь могила, которую он ей готовит, да и нам, впрочем, тоже… Я с ним познакомился двадцать лет назад: ничего гениального, никакого превосходства над нами, даже наоборот… Эта ущербность сослужила ему хорошую службу: щепетильность и крылатые идеи сильно помешали бы тирану; чувство юмора не позволило бы ему себя обожествить… Вспомни его возвышение: он не был ни самым сильным, ни самым удачливым, ни даже самым хитрым. Историки создают его культ, ибо отсутствие воображения вынуждает их идти по проторенному пути, а угрозы и собственная посредственность приводит к восхвалению сильнейшего… Это право сильнейшего поддерживает тирана, кем бы он ни был, ибо он захватил командные рычаги, как вор – государственную печать. Вор должен прятаться, тиран – защищаться, даже когда на него не нападают, ибо подозревает, что им не довольны… Причины у Хозяина есть: самые худшие причины.

За холодной враждебностью Дарьи крылась паника, как у Надин. (Женщины более опасны, чем мы. Это мир подавляет женщину больше, чем мужчину…)

– Как далеко ты отошел, – медленно произнесла она. – Ты рассуждаешь как враг.

– Чей враг, Даша? Всего, что мы хотели, строили, создавали? Всего, чего я хочу до сих пор? Всего, чем мы были? Партии? Но во что она превратилась, Партия?

«Худшие причины тоже можно понять… Я вижу несколько. Предательство, угнездившееся среди нас где-то на вершине здания. Видишь, я способен рассуждать как он, поскольку разделяю его беспокойство. Это предположение, совершенно невероятное, следует отвергнуть. Остается маниакальная подозрительность, страх, возникший из понимания тяжести груза, легшего на слишком заурядные плечи… Это присутствует у всех нас, смутный психоз постоянной угрозы нашему существованию… Психоз, усилившийся в удушающей атмосфере диктатуры… Лишь свежий ветер может нас спасти. Наконец, причина разумная, ее можно объяснить проявлением обыкновенного безумия: война. Эта прекрасная Европа, сытая, живущая в свое удовольствие, настолько несознательна, что несколько последовательных полубезумцев, таких, как слабоумный и одержимый Гитлер, жирный и неуравновешенный Геринг, почти – да, почти, не будем преувеличивать – знают, что делают, когда своими происками ведут к катастрофе. Для меня война никогда не прекращалась, я боец невидимого фронта, участник переходной войны; я вижу, как множатся подкопы, как закладываются мины, а наверху в неведении заседают парламенты, я с карандашом в руках легко могу подсчитать, сколько времени еще осталось до взрыва: ибо мины лежат на своих местах и фитили зажжены. В этом заблудшем мире нет иного выхода. Хозяину это известно лучше, чем всем нам, все карты адского покера выложены на стол, и в ночных кошмарах он видит, как они увеличиваются и окрашиваются заревом пожаров. Он теряет голову. Мы будем втянуты в войну, чтобы мы ни делали, она возьмет нас за горло и уничтожит. Значит, он хочет быть один перед разверзающейся бездной, не желает терпеть более способных соперников, ибо они также могут потерять голову (все же, с меньшей вероятностью, чем он)… Он не хочет, чтобы разверзлась его личная бездна, которая поглотит его, и сильнейшие займут его место… На самом деле его безумие – вера в свое предназначение…»

Дарья спросила:

– Тебе не кажется, что ты дезертируешь?

– Дезертирую от чего? От подвалов, где совершаются тайные казни? Если бы я верил, что у меня есть пять шансов из ста дожить до войны, я бы испил чашу отвращения, ужаса, угрызений совести и остался бы, остался! Ты можешь дать мне эти пять шансов?

– Нет.

Дарья успокоилась.

– А что станет со мной, Саша, как ты думаешь?

– Дай немного подумать. Возьмешь портвейн, вермут?

Они казались спокойной, помирившейся парой, которая вскоре вернутся к себе и будет жить как прежде. Мадам Ламбертье, наблюдавшая за ними из-за кассы, не любила драмы и успокоилась на их счет. Иногда, видите ли, достаточно объясниться откровенно, с открытым сердцем… Кроме того, мадам Ламбертье считала, что честное, опрятное, в некотором смысле интимное заведение, как нельзя лучше приспособлено для примирений (разумеется, в те часы, когда нет сутенеров, девок и прочих скверных типов, которые приносят самую большую прибыль…). «Мари, – подозвала она официантку, – подай им хорошего вермута!» Д., однако, расслабился, ожидая, когда ответ на поставленный вопрос сам возникнет у него в голове.