Тщеславные мечты (сборник)

– О чем ты? У нас все впереди! – удивился я и прижал к себе плачущую Амаранту…

Это была наша последняя встреча…

***

Амаранта была непохожа на других ангелов, голубоглазых и светловолосых. Ее антрацитовые кудри не раз вызывали раздражение у сотрудников небесного аппарата.

– Ты перевоплотилась бы немного, – навязчиво советовали ей.

– У людей должна быть альтернатива! – смеялась в ответ Амаранта.

Когда она встретила в приемной Григория, он поднял на нее абсолютно бесцветные глаза. Взгляд пронзил Амаранту и устремился дальше, сквозь стеклянные стены. Люди, как правило, забывают свои сны…

    2003 г.

Последний март

Когда мой друг впервые побывал в Испании и показал фотографии, сделанные простой «мыльницей», я еще не думал, что эти цветные, яркие пятна, возникшие в моем воображении, сольются в непростое безумие. Мы сидели на ненавязчивой веранде крохотного дачного домика посреди пыльных и давно некошеных среднерусских лугов, пили купленное в супермаркете испанское вино из большого картонного пакета и говорили о теплом море. Несмотря на то, что родились мы в неуютной снежной стране, у каждого из нас были темные волосы, темные глаза и необъяснимая птичья тяга на юг. Едва касаясь подробностей, Саша рассказывал мне о маленьком отеле, где он остановился, о приветливых и веселых людях, о купании на пустынном пляже и о той дали, что была видна с балкончика его номера.

Рассказ закончился замечанием о том, что на обратном пути, только сев в самолет, советские граждане неопределенного пола и возраста из тургруппы как-то быстро напились и превратились в свиней.

Поговорив еще немного о разном, мы перешли к портвейну, а затем к обычной русской забаве – катанию в нетрезвом виде на автомобиле по бездорожью. Прохладный воздух пронзал машину через открытые окна. Несколько покосившихся скирд чернело на выгоревшей пустоши. Унылый горизонт с придавленными к земле, одинокими деревьями начинался почти сразу за противоположным берегом неширокой, грязной реки. Мы вышли к воде, на затоптанный и загаженный коровами глинозем. Поеживаясь от зябкого ветра, выкурили по сигарете. Ничто не обещало нам счастья.

***

А правда, что русские могут выпить литр водки? – спросила меня Изабель, сидя за столиком кафе.

Мы встретились утром в книжном магазине, где я искал самоучитель каталонского языка. Самое полезное, что удалось извлечь из бескрайних стеллажей, был англо-испанский разговорник. Видя мою растерянность, симпатичная аборигенка подошла ко мне и спросила:

– Hola! ?Puedo ayudarte?[1 - Привет! Я могу Вам помочь? (исп.)]

Интуитивно коснувшись смысла вопроса, я ответил на уже порядком подзабытом английском. Удивительно, но молодая испанка с бейджиком уловила на лету славянский акцент и, широко улыбнувшись, сделала предположение о моем, возможно, русском происхождении. Я не стал маскироваться и традиционно прямо подтвердил ее догадку. Честно говоря, когда-то приходилось читать о крайне настороженном отношении испанцев к жителям моей бывшей родины. Обилие криминальных олигархов и шелупони помельче, закупавших оптом коттеджи и участки земли на побережье, наложило недобрый отпечаток на представления местных о России. Наверное, это было правильно. Люди, считающие ложь и алкоголь непременным условием благополучной жизни, а насилие – ключом ко всем дверям, люди, в большинстве не испытывающие ни капли сострадания к своим согражданам, «зачищаемым» доблестным государством, не заслуживают большего, чем скудная пайка и всемирное презрение.

Но на этот раз в глазах собеседницы я видел искреннюю симпатию. Последующие ее слова ввели меня в транс.

– Давайте встретимся вечером где-нибудь в центре, я постараюсь Вам помочь, – сказала она на немного более мягком, чем следовало бы, но все же очень понятном русском языке.

Видя мое замешательство, девушка продолжила:

– Я изучаю русскую литературу в университете Барселоны, постараюсь найти что-нибудь подходящее дома.

***

Что это было? Сочувствие к моему весьма нездоровому похмельному виду или же …?

Так или иначе, но растерянность не проходила до вечера, поэтому я замешкался с ответом, что было с восторгом расценено как чистосердечное признание. Изабель захлопала в ладоши и позвала официанта. Мое робкое сопротивление осталось без внимания и через три минуты над сковородкой с паэльей возвышалась взмокшая матовая «Stolichnaya».

…Я опрокинул в рот третью рюмку и, не вдыхая, слизнул сладкие капельки с янтарного ломтика апельсина. Изабель, не отрываясь, смотрела на меня. Её густые, вороненые локоны почти целиком скрывали смуглую шею, оставляя на обозрение только точеную ложбинку спереди, чуть влажную и блестящую в лучах заходящего солнца, которое проникало внутрь через абсолютно чистые окна кафе. В огромных черных глазах тоже играли маленькие частички заката. Руки, совершенно необычные, непохожие на припухлые, вяловатые конечности северных женщин моего прошлого, казались очень сильными и в то же время очень хрупкими, от тугих плеч до длинных, ухоженных ногтей, покрытых ярко-алым лаком. Мне вдруг захотелось почитать стихи:

Поцелуй упал на плечи
И луна пронзает вечер.
Легкий пар над кожей гладкой…
Что-то было не в порядке.
Были битые тарелки,
На часах ломались стрелки,
Дети ёжились от страха,
Стограммовый узник плакал.
Бытность стоила немало,
Время все дрова сломало,
Но сердца спешат на встречу,
Поцелуй упал на плечи…

Еще вчера два человека были незнакомы, и вот сейчас северянин читает южанке строки на таком далеком певучем языке, и южанка сжимает от волнения накрахмаленную салфетку в теряющих бронзовость пальцах.

После стихов и половины бутылки я потерял всякую ответственность за происходящее.

– Цирк продолжится, если только Вы выпьете со мною на брудершафт.

Мне показалось, что Изабель не поняла смысла этих слов, поэтому я попытался объяснить свое предложение по-английски. И тут же возникло ощущение, что сейчас девушка встанет и уйдет прочь, в сгущающийся сумрак густой каталонской ночи, не в силах помирить любопытство и исконную католическую целомудренность. Уголки её рта чуть заметно дрогнули, пальцы выпустили салфетку и, через минутную заминку, двинулись по направлению к изящной хрустальной рюмке, еще час назад наполненной искусным официантом.

***

Жирная черная муха ползала прямо по тарелке с бутербродами. Но сил оторвать руки от стола уже не было. Да и какой смысл в том, чтобы прогонять её, когда еще десяток таких же омерзительных существ с жужжанием носились под потолком. Подняв глаза, я увидел смутные очертания барменши за стойкой, но тут же вновь перевел взгляд на муху. Мой случайный собеседник продолжал вещать:

– Я тебе точно говорю, пока хоть один еврей будет сидеть там, – он, выпучив покрасневшие белки, направил грязный палец вверх, показывая на перегоревшую лампу без плафона, – русскому человеку хорошей жизни не видать. У них здесь задание такое – превращать нас в рабов. Ты посмотри – от всяких там наркомов до нынешних депутатов – большинство жиды. Давай еще по сто, а?

Мне уже было все равно, поэтому, после недолгих поисков, очередной полтинник лег на стол.

– Иди, сам возьми…

Водка была местного разлива, к тому же теплая и в граненом стакане. Я ненавижу такие стаканы: если пить залпом – тошнит от вкуса содержимого, а если делить на части – от запаха при каждом глотке. Но поскольку это была уже не первая сотка, ее удалось проглотить без особого труда. Есть мухино дерьмо не хотелось, поэтому я только понюхал бутерброд с селедкой и потянулся к пепельнице за оставленной сигаретой…

«Все, хватит, пора домой» – решил я и сказал:

– Ну, на посошок…

Пожилой мужик в заношенном пальто, не любящий евреев и служивший в недалеком прошлом в вохре, а сейчас брошенный женой и работающий грузчиком на рынке, безразлично проводил меня взглядом до двери. Февральский мороз слезоточивым газом ударил по моему затасканному в бессмысленном времяпровождении сознанию. Я качнулся и опрокинулся на железные перила, впечатав в них коробку с тортом, купленную на радость домашним в самом начале вечера. Безликие и бесформенные люди двигались по бугристому ледяному тротуару с яркими пластмассовыми пакетами в руках. Громогласные девицы проскрипели новенькими китайскими сапожками, обдав меня лавиной презрения из разукрашенных плексигласовых глазниц. Я, как мог, расправил коробку с тем, что недавно было воплощением кондитерской красоты. Последний работающий фонарь еще сильнее раскачивал мою тень, скользящую по унылой, обшарпаной улице в сторону неуютного дома.

***

Мы шли по проспекту Грасиа. Два пряничных домика авторства Антонио Гауди взорвали меня громким пьяным смехом. Изабель тоже рассмеялась – русский спиртной дух быстро овладел ею. Уже перешедшие «на ты» (такое немного странное «ты» в ее устах), мы гуляли в разноцветных всплесках многочисленных вывесок и витрин. Высокие платаны пронзали темное пространство. Из маленького подвальчика на боковой улочке доносились ребристые, твердые звуки гитары, подобные ударам спелых градин о черепицу. Каблуки отозвались стуком по мостовому камню, Изабель закружилась в чем-то пылающем, нестерпимом, архетипическом. Замелькали упругие, крепкие ноги, взлетела осенним листопадом юбка, волосы прилипли к увлажнившемуся лбу. Все быстрее, быстрее и яростнее. Не на жизнь, а на смерть. Перед глазами, как в картонном калейдоскопе из потерянного детства, возникали и распадались яркие фантасмагоричные узоры из карминного шелка, угольных локонов, изумрудной листвы и охристой кожи.

Я сильно затянулся сигаретой и присел на теплый бордюр. Изабель, синкоппно дыша, примостилась рядом. Ее волосы упали мне на плечо.

***

В воскресенье Изабель не работала, и, хотя ей надо было готовиться к докладу по творчеству Достоевского, согласилась на прогулку по окрестностям Барселоны. Мы взяли в прокате маленький автомобильчик и вырвались из уже порядком разогретой жаровни города. Машина была совершенно послушна, и не было необходимости стесняться в обращении с педалями.