Записки Черного охотника

Так зачем же Мэриан приходит каждую ночь?!

Зачем выпивает его силы и душу?!

Она не отвечала. Смотрела своими мертвыми земляными глазами и молчала.

Он не знал, что еще ей сказать…

Стал пробовать всякое… Ложился спать в ином месте, вне шалаша. Она приходила и туда. Он пробовал одурманить себя хоть чем-нибудь, ел на ночь неизвестные ему ягоды и грибы, чаще все кончалось лишь рвотой, но иногда случались сны-видения и сны-кошмары, но Мэриан проникала и в них.

Он пробовал многое…

Не помогало ничто.

А потом помогло… Вернее, помогла… Молодая козочка, назначенная стать Евой его будущих стад и по какому-то наитию названная Мэриан…

Но дело было не в козьем имени, или не только в нем. Поначалу ночные визиты продолжались… Пока он не заметил, что глаза у двух Мэриан удивительно схожие, и еще подумал… Ну да, да, он подумал глупость, женщина не может вернуться в облике козы, но… Но он так подумал. И произошло то, что произошло.

Ночные визиты прекратились. Сразу же… И он решил, что своей нелепой догадкой угодил точно в цель. Он умел изрядно стрелять… Как выяснилось, не только стрелами.

Сегодня вторая Мэриан умерла, чтобы спасти его.

И тут же, не промешкав и лишней ночи, вернулась Мэриан первая.

* * *

Визит Мэриан его не расстроил и не разгневал, как случалось когда-то.

Странное дело, он даже немного заскучал по этой, по первой, – пусть и по такой, по молчаливой и с земляными глазами.

Ему было, что ей рассказать, – и он рассказывал до самого пробуждения, все, что произошло за месяцы после последнего ее визита. Много ли увидишь из загона?

Потом, когда почувствовал, что сон развеивается и Мэриан вот-вот исчезнет, он успел пообещать, что восстановит ловчие ямы, и непременно поймает козочку, Мэриан-третью, непременно, так что можешь больше не приходить, скоро встретимся…

Он проснулся.

И понял, что ловчие ямы не восстановит, и никого в них уже не поймает.

Болезнь вернулась. Наверное, она не уходила далеко, а он счел короткую передышку исцелением, потому что очень хотел так считать.

Его бил озноб. Его бросало то в жар, то в холод, он утопал в своем поту, а после стучал зубами так, что с них откалывались мелкие крошки. Он смертельно томился жаждой, но не имел сил доползти до ручейка, струившегося в пяти шагах от шалаша.

Он потерял счет дням.

Он умирал.

А потом подумал, что умер, но пришла Мэриан, и он догадался, что еще жив.

Он обрадовался ей. И решил, что хорошо бы умереть во сне, когда она рядом.

Плохо остаться последним и умирать одному. Он ошибся, выпустив в лес Гая и зарезав вторую Мэриан, хотя мог умереть в их компании… Он не продлил свою жизнь, но остался один на один со смертью. Последней его надеждой стала первая Мэриан, а может и единственная, у него все спуталось в голове и он не был уверен ни в чем.

Скажи что-нибудь, попросил он тихонько, даже во сне ему стало трудно говорить, и она, конечно же, не ответила, наверное, ее рот был забит землей, как и глазницы, он опечалился, он очень надеялся, что теперь, напоследок, вновь услышит ее голос; он сам бы не объяснил, откуда взялась такая надежда, надеялся и все. Он закрыл глаза в своем сне, чувствуя, что засыпает, опять же во сне, и понял, что сон, пришедший во сне, и есть смерть, но не расстроился от понимания.

Он не умер, он очнулся в шалаше, на ложе из козьих шкур, ему было плохо, в разы хуже, чем до того, хотя казалось, что хуже быть не может, но оказалось, что может, – пока он спал, кто-то подкрался и влил в ухо расплавленный свинец, не просто расплавленный, а доведенный до кипения, и свинец заполнил весь череп, и выжег весь мозг, и побулькивал там, сводя с ума кипящей болью, он раскрыл рот, уверенный, что наружу хлынет раскаленная струя, и почувствовал, как горячее сбегает по подбородку, но то оказалась лишь струйка крови, свинец и боль остались внутри…

Кровь надоумила его, как избавиться от страданий, способ был прост, но грозил адскими муками. Он не смутился: больнее не станет, в худшем случае там, в аду, его муки останутся теми же, так что стоит рискнуть…

Он решил рискнуть, но не смог дотянуться до ножа, хотя тот лежал под рукой…

Впал в забытье, там была Мэриан, но и свинец никуда не делся из черепа, и он не мог с ней говорить от боли, и лишь плакал беззвучно от тоски и бессилия.

Потом он очнулся. Боль ослабла, похоже, свинец остывал. Но мыслить стало очень трудно. Мысли с трудом ворочались в остывающем свинце, с каждым мигом все более вязком и густом. Он забыл свое имя. И все свои многие прозвища тоже забыл, пытался вспомнить и не смог, потом подумал: не важно, он помнит имя Мэриан, и этого достаточно.

К нему явно пришло облегчение, он даже смог дотянуться до ножа, но уже передумал резать свое горло.

Он занялся другим. Вернул мешку, служившему хранилищем воды, его изначальное назначение: сгребал в него и монеты, и кольца, и все золото, что тусклой грудой мерцало у его ложа. Он взял в голову, что проклятый мешок не пускает его умереть. Основания для такой мысли казались вескими: Мэриан в свои визиты занимала разные места, но не разу и близко не села от золота.

Она не любит золото, не любит, не любит, не любит, твердил он как заведенный, чтоб не пустить в голову другою мысль, но та все равно проскользнула и оказалась гнусна: оставь он мешок на когге или швырни за борт, Мэриан можно было б спасти. Достаточно было прихватить с судна хоть глиняный горшок, хоть железный котел, неважно что, лишь бы годилось для варки мяса…

Он ошибся, и решил исправить ошибку хотя бы наполовину.

* * *

Ближайший утес, нависший над морем, был шагах в двадцати от шалаша и загона. Он специально так разместил жилье: чтобы мимо протекал единственный на острове ручеек и чтобы всегда видеть море. Он надеялся, что если вдали появится судно, он за несколько мгновений добежит до кучи хвороста, прикрытой шкурами, – и немедленно запалит ее.

Он полз туда три часа, волоча тяжеленный мешок. А может не три, он научился неплохо определять время по положению теней, падающих на его поляну, но с тенями случилось странное, и двигались они вразнобой.

Дополз.

Хотел перевалить мешок через край, но передумал и распустил завязку.

Он убеждал себя, что мешок сможет как-то зацепиться за край расщелины, и не канет в глубинах, и жертва ему не зачтется.

Он лгал себе, и знал, что лжет, – он просто хотел еще раз подержать золото в руках.

Он бросал монеты по одной, зачем-то считая, потом сбился и прекратил счет. Он бросал перстни, и кресты, и цепи, и другие украшения, каким-то капризом своей умирающей памяти припоминая каждого былого владельца каждой золотой вещи, – не имя, лишь обличье, с именами приключилась беда, свое он так и не вспомнил.

И, бросая, он просил прощения у каждого, кого вспоминал. У тех, кто умер из-за золота от его руки. У тех, кого убили другие, просил прощения тоже. Он не думал, что его услышат, и не верил, что простят, но считал, что делает правильно.

Золото кончилось. Он закрыл глаза. Ничего не происходило. Он пошарил в мешке, но незамеченных монет не нашел. Из шалаша он тоже собрал все тщательно, опасаясь, что вернуться туда не сможет, не хватит сил.

Он вновь сомкнул веки, надеясь вскоре увидеть Мэриан. Иную, без земли в глазах. Но умереть опять не вышло, и даже в забытье он не впал.

Он понял, что в чем-то ошибся, и зря расточил золото. Золота не было жаль, но он хотел умереть, и не мог взять в толк, как это сделать.

* * *

Тогда он стал вспоминать – то, что навсегда запретил себе вспоминать, и что не помянул в своих бесконечных оправданиях перед Мэриан.