1924 год. Старовер

– За фелшаром побежала, – прокомментировал ее бегство дед, потом неожиданно спросил: – Ты из какого скита, парень?

Название скита, в котором когда-то жил Иван, я знал, но говорить правду не собирался. Незачем им знать обо мне больше, чем я собирался рассказать, поэтому вместо ответа только насупился и промолчал. Наступила минута неловкого молчания, которая была прервана резко открывшейся дверью и появлением нового персонажа. В палату быстро вошел мужчина средних лет, имевший пенсне, ухоженные усы и бородку клинышком. Он один в один походил на врача старых времен, каким его показывали в кино. Вот только его интеллигентное лицо портили мешки под глазами. Добрые карие глаза смотрели с сочувствием и любопытством.

– Очнулись, юноша? Это очень хорошо. Как вы себя чувствуете? Слабость? Боль?

Я не ответил, а вместо этого посмотрел на забинтованные руки, потом снова посмотрел на врача.

– Где я? – изобразил я только что очнувшегося человека.

– В больнице, молодой человек. Как вас зовут?

– Егорий, – снова я повторил свое имя.

– Егор, значит. Откуда ты? – После короткого молчания, когда доктор понял, что ответа не будет, он поменял тему: – Ну-с, молодой человек, давай будем тебя осматривать.

Минут десять он меня крутил, нажимал то там, то тут, затем задавал вопросы, на которые я однозначно отвечал.

– Что я могу сказать? Могу тебя порадовать, Егор, ты идешь на поправку. Организм твой молодой, справится, правда, истощен сильно, но это дело поправимое.

В этот момент пришла медсестра и принесла лекарство – порошки и стакан с водой.

– Будете принимать это лекарство трижды в день, – строго сказал доктор и отошел в сторону.

Женщина поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков и ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту. Я недоверчиво посмотрел на доктора, на что тот одобрительно кивнул головой.

– Давай, милай.

Я послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Женщина взяла стакан воды и протянула мне.

– Пей, деточка.

С некоторым трудом сложил двоеперстие и перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сестра приподняла мне голову, и я сделал несколько глотков. Второй порошок проглотил по точно такой же схеме, после чего женщина забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Вслед за ней ушел доктор. Мои соседи по палате, стоило прийти врачу, улеглись на свои кровати и теперь только время от времени бросали на меня взгляды.

Снова пришла сестра, поставила стакан воды мне на тумбочку, затем долго объясняла больничные правила.

– Все понятно?

– Все понял. Благодарствую, добрая женщина.

Женщине понравился мой ответ, это было видно по ее доброй улыбке, затем она ушла, но скоро вернулась с какой-то кашей-размазней и кусочком хлеба. После того как я поел, ушла окончательно. Только закрылась за ней дверь, как в меня снова вцепился дед с хитрыми глазами и сиво-пегой бородой, закрывавшей половину лица.

– Так ты, мил человек, из каких будешь? Из Дубининского скита, что ли?

– Не надо меня спрашивать, добрый человек. Все мое пусть при мне и останется, а Бог мне в этом судия.

– Да не получится уже у тебя так, парень. Раз в мир вышел, значит, уже не спрячешься, а стало быть, открыт ты теперь для народа, – неожиданно прикрутил философию к своим словам дедок.

– С чего ты, Лукич, решил, что он старовер? – спросил его крепкий мужчина.

– Так видно же. Как по крестику нательному, да двуперстию и по разговору, – снисходительно ответил ему старик.

– Так, может, он сын поповский? – возразил мужчина.

– Макар, ты же слыхал, что он дважды поблагодарил Антоновну, но слово «спасибо» разве ей сказал?

– Нет, и что с того?

– Да потому что для староверов это запретное слово.

Чтобы придать больше веса его словам, я перекрестился и забормотал утреннюю молитву. Мужчина задумался на какое-то время.

– То есть он хочет, как и раньше, жить сам по себе? Я правильно тебя понял? – снова спросил он.

– Хочет, но не получится. У нас же власть есть. Возьмет за шкирку и начнет трясти: кто ты да что ты, а потом определит твое место в жизни. И хорошо еще, если к стенке не поставит.

– Ты, Лукич, не наговаривай на красную власть. Она видит людей насквозь: и кто нам друг, и кто враг.

– Во-во! И так же делит людей, – негромко буркнул худой мужичок, который до этого отмалчивался. – Ты или за советскую власть, или враг. А если человек сам по себе жить хочет? То как?

– Ну-у… Думаю, ежели не враг, то пусть живет, как хочет, – уже неуверенно сказал поборник советской власти.

Когда больные поняли, что у меня нет желания говорить, то стали обсуждать другие новости. За несколько дней мне много чего довелось услышать. И о большевиках, и о бандах, и о плохой жизни. Все утренние разговоры, нередко перераставшие в яростные споры, обычно начинал Лукич.

– Вчера брат мой приходил. Ругался, что сплошные страдания Расея-матушка принимает! Сначала война с германцем, переворот против царя, потом вой ны с белыми генералами. Взяли верьх большевики, и что изменилось? Ведь казалось, что буржуй пошел ко дну, пролетарий вынырнул наверх. А что теперь? Снова буржуй наверху. Как такое возможно?

– Вот и я говорю: переворот сделали, а что переменилось? – поддержал его Василий Семенович, изможденная личность с нездоровой кожей лица. – Раньше мы хозяина величали «господин», а теперь – «нэпман». Шерсть снаружи другая, а нутро-то у него прежнее. А я скажу вам, почему так получилось! Прогневили люди Господа, перестали молиться. Вера в народе пропала!

– Брось, батя, говорить нам про веру, про Бога, – убежденно сказал бритоголовый здоровяк по имени Николай. – Мы сами своими руками расправились с царем и белыми генералами, а кулака и нэпмана, которые сейчас жируют, дай время, как клопов подавим. Только время для этого надобно! Герб какой у нас? Серп и молоток. Вот! Власть-то, она не чужая нам, народная, все в нужное русло направит.

Вместе со спорами были и рассказы о том, кто что видел и пережил за прошедшие годы. От прямых участников и очевидцев я узнавал о войне с Колчаком, о партизанской войне в Сибири, о крестьянских восстаниях, охвативших половину Сибири в 1919–1921 годах. Теперь я знал, что нахожусь в селе Никольском, расположенном в ста двадцати верстах от Красноярска, и что сейчас конец мая 1924 года. Вот только определить, настоящее это прошлое или альтернативная версия Земли, у меня просто не хватало знаний по истории.

Участия в спорах я не принимал, но иногда задавал каверзные вопросы, подогревая спорщиков и тем самым собирая нужную мне информацию. Мне стало известно, что село большое и что в лучшие времена здесь жило около четырех с половиной тысяч человек, а сейчас и трех тысяч не наберется. Имеется сельсовет, ОГПУ, милиция, железнодорожная станция. Отделение Красноярского банка, «Золотоскупка» и заготовительный пункт. Аптека, три частные лавки и два государственных магазина. Есть церковь, кирпичный завод с полусотней рабочих, лесопилка с мебельной мастерской, свечной и смоляной заводики. Немалая часть местных жителей жила тайгой. Шкуры и мясо зверей, травы, грибы, ягоды. Сдавали и золото.

Село раньше держалось на крепких хозяевах, которых было не менее сотни, как утверждал дед Матвей Лукич, коренной житель. Когда царя свергли и к власти пришли большевики, тогда и началось разорение хозяйств, в результате чего часть жителей, взявшись за оружие, ушла в лес, и советская власть на селе разом закончилась. За последние несколько лет ее еще два раза пришлось восстанавливать. Сельсовет, который сейчас представлял власть в селе, был четвертым по счету, причем четверо из них были приезжими, назначенные сюда уездным комитетом. Как я понял, их власть дальше околицы села не распространялась и держалась на шести сотрудниках ГПУ, десятке милиционеров, а главное, на полуэскадроне ЧОН, который квартировал в селе и был придан местным властям в качестве силовой поддержки.

Когда мои соседи по палате считали, что я сплю, то вполголоса говорили и обо мне.

– Старовер наш будто только на свет народился. Спрашивает, словно совсем ничего не знает.

– Ничего удивительного. Окромя леса, он не видал ничего. Молитвы, охота, рыбалка, работа по дому и все. А стоило ему в люди выйти, сразу растерялся, потому и замкнулся. Есть, правда, одна странность.

– Какая, Лукич? – спросил его Семеныч, чье изможденное лицо напоминало мне лица узников немецких концлагерей со старых фотографий.

– Был я на дворе, когда парнишку привезли, а потом помогал переодевать и мыть парня. Так одежка на нем совсем сопревшая была, прямо расползалась от ветхости, когда мы его переодевали. Где же он столько времени был, ежели из Дубининского скита? Для старовера шестьдесят-семьдесят верст не расстояние.

– Может, из узилища ихнего сбежал? Староверы, как я слышал, в своей вере ох как строги.

– Не могу не согласиться с тобой. Да и бог с ним. Главное, выжил парень.