Мелодии судьбы

– Ты не забыла меня, милая Вероника! Ты не забыла меня, милая моя! Ты помнишь! О! какое это счастье! Любимая, родная, дорогая моя! – прижимая фотографию к сердцу, восклицал граф.

Одинокий листок бумаги – письмо, отложенное в сторону, возвратил графа в реальность дня. Осторожно взяв листок в руку, как будто он был не бумажный, а из тонкого хрусталя, Зотов развернул его и не увидел знакомый почерк. Писал, кто-то другой, это насторожило и встревожило его. Опустив листок на столешницу, Егор Иванович вышел из-за стола и направился в противоположную от него сторону – к книжному стеллажу. Подойдя, задумчиво посмотрел на книги, как бы выискивая в них ответ на важный вопрос, развернулся и торопливо зашагал в противоположную сторону – к высоким арочным окнам, в одно из которых билась чёрная птица.

– Кыш, негодница! – замахал на неё граф, но чёрная вестница даже не приподняла голову. – Кыш! Кому сказал! – Возмутился Егор Иванович и постучал по стеклу. Ворона лениво приподняла голову, впилась своими чёрными глазами в глаза человека, раскрыла клюв, сказала что-то на своём вороньем языке, взмахнула крыльями и взмыла вверх, оглашая окрестности графского поместья тяжёлым криком.

Чувство тревоги огненным обручем сжало сердце графа и направило его встревоженный взгляд на свёрнутый вдвое листок бумаги, прилепившийся ярким белым пятном к ореховой полировке стола. Стремительно подбежав к столу, Егор Иванович схватил этот влекущий к себе листок, раскрыл его, молниеносно пробежал глазами по его ровным чётко писаным строкам и… рабочие апартаменты усадьбы потряс болезненный крик…

***

Граф Егор Иванович Зотов лежал на диване, рядом с ним суетилась прислуга.

– Врач?! Где Тихон Касьянович? Кто-нибудь послал за врачом?

– Уж минут десять, как послали-с!

– Где же он, Господи? Что так долго?

– Едут! Едут! – откликнулся стоящий у окна мальчик.

– Ну, слава те Господи!

– Егор Иванович, лежите, лежите! Тихон Касьянович прибыли-с. Всё будет хорошо… будет хорошо-с.

В кабинет быстрой походкой вошёл врач.

– Ну-с, что с вами, голубчик мой дорогой? – подойдя к графу проговорил Тихон Касьянович. – Дайте-ка-с вашу руку. Так-с, так-с, – считая пульс. – Ну, что ж, хорошо-с. Пульс частый, но ровный, хорошо-с, дорогой мой, хорошо-с. Сейчас я вам микстурку дам и всё образумится… а что это у вас… в кулаке-то-с… Бумага-с? Не она ли, дорогой мой, причина вашего обморока? Дайте-ка-с её мне… Я должен знать, отчего такая реакция вашего организма.

– Оставьте, Тихон Касьянович! Это личное! – с болью в голосе ответил граф.

– Что-нибудь с вашей маменькой? Не приведи, Господи!

– С ней всё нормально, – приподнимаясь с дивана, проговорил Егор Иванович.

– Вот и славно-с, вот и славно-с! – ответил Тихон Касьянович, отсчитывая в мензурку какие-то терпкие по запаху капли. – Сейчас капельки-с при?мите, дорогой мой Егор Иванович, и сердечко ваше драгоценное-с заработает как часики… Будьте уверены-с… всё образумится!

– Уже никогда и ничто не образумится, – поднося мензурку к губам, подумал граф Зотов. – Никогда!

После ухода врача, Егор Иванович расправил зловещий листок на колене и вновь пробежал глазами по его строкам.

– Нет! Нет! Нет! – прокричал Егор Иванович и, сжав ладонь в кулак, крепко ударил себя по лбу. – Этого не может быть! – И ещё дважды, но тише. – Этого не может быть! Этого не может быть!

В следующий миг граф, уткнувшись в подушку на диване, вздрагивал от удушающих слёз.

***

На следующий день Тихон Касьянович Белокобыльский прибыл в усадьбу графа справиться о его здоровье.

– Чудесно, дорогой вы наш Егор Иванович, чудесно-с! – выслушав дыхание графа и его сердце по стетоскопу, проговорил Белокобыльский. – Кризис миновал! Сейчас покой, только покой, дорогой Егор Иванович! И капли, обязательно капли… три раза в день. Я оставлю вам флакон и напишу, сколько капель принимать, а сейчас выпить, непременно-с выпить. – Отмерив капли в мензурку, Белокобыльский подал лекарство графу. – Непременно-с, непременно-с выпейте, дорогой Егор Иванович. Успокаивает сердце.

– Никакое лекарство, дорогой Тихон Касьянович, ныне и навсегда уже не успокоит моё сердце… разве что смерть, – с тоской в голосе ответил граф.

– Боже вас упаси, говорить так, дорогой Егор Иванович. Вы ещё так молоды. Позвольте поинтересоваться, сколько вам лет?

– 5 августа исполнилось ровно тридцать.

– Тридцать… изумительный возраст. Поверьте-с, всё, что ныне тревожит вас… не скажу, что забудется, сгладится. Иначе никак! Добрая память и воспоминания о светлых днях жизни не только лучшее лекарство, но и дань тем, кто, когда-то любил вас. Я прав? Не это ли было причиной вашего обморока, дорогой Егор Иванович?

– Вы всегда правы, Тихон Касьянович. Я понимаю всё, но сейчас мне очень тяжело.

– На природу! На природу, дорогой наш! Пойдите на охоту, а лучше на реку. Посидите с удочкой, повспоминайте, в крайнем случае, поплачьте. Облегчите свою душу. Уверен, тот, о ком вы страдаете, будет счастлив видеть вас в здравии и с улыбкой на лице, нежели в горе и печали с хмурым лицом. Оттуда всё видно, поверьте! Если желаете, составлю компанию.

– Я непременно приглашу вас, Тихон Касьянович.

– Вот и славно-с! А пока позвольте откланяться. – Поняв, что граф более не нуждается в нём, Белокобыльский оставил Зотова одного – с его грустными мыслями.

Через неделю Егор Иванович пригласил Тихона Касьяновича к себе в дом.

– Решил воспользоваться вашим советом, уважаемый Тихон Касьянович, только с небольшим отступлением, – без какого-либо вступления проговорил граф, протягивая соседу-врачу руку для приветствия. – На охоту и на рыбную ловлю мы не пойдём, не тот для этого день… и на это есть причина, о которой немного погодя, а сейчас прошу следовать со мной.

В большой светлой столовой был накрыт богатый закусками, винами и напитками стол.

– Прошу, садитесь рядом. У меня есть, что вам рассказать, уважаемый Тихон Касьянович, – проговорил граф, указывая на стул слева от себя и сказав прислуге, чтобы подавали на стол горячее.

– Выпьем, не чокаясь!

Белокобыльский удивлённо воззрился на графа.

– Да, да! Не чокаясь! – повторил граф и залпом опорожнил полную рюмку водки.

***

– Всё случилось в мае 1892 года – год назад, – граф помял губами, как бы думая, стоит ли посвящать чужого человека в свою печальную историю, потом коротко махнул рукой, решил, что одному тяжело нести этот тяжёлый груз, и продолжил рассказ.

По случаю какого-то торжества, сейчас уже и не помню, я был приглашён в дом очень влиятельного в светских петербургских кругах человека. Бал; – шелка почтенных дам, мундиры, золотые эполеты и бриллианты затмевали свет, льющийся с люстр и бра, но более этого блеска сияли обворожительные глазки миленьких девушек, от которых у нас, – свободных от семейных уз мужчин кружилась голова.

Высматривая, кого бы из них пригласить на вальс, я увидел прелестную молодую особу, стоящую не в кругу подобных ей молоденьких барышень, а рядом с чиновником в вицмундире генерала Министерства иностранных дел. Первое, что бросилось в глаза, был её взгляд. Он не охватывал сиянием зал, но и не был притушен, в нём был поиск того необычного, что жаждет умудрённая опытом женщина, хотя, – Зотов махнул рукой, – о какой умудрённости могла идти речь, если на прикидку ей было лет двадцать.

Во взгляде дочери генерала, именно дочери, как полагал я, напрочь отсутствовала наивность девственницы, царившая в глазах молоденьких прелестниц, кратко описанных мною минуту назад, но в нём и не было умудрённости женщины, о чём обычно говорит томление глаз с некоторой долей ипохондрии в них. В нём было сокрыто что-то таинственное, я бы даже сказал, загадочно-сказочное, ибо он, как только встретились наши глаза, поразил меня, но не чёрной бездной иссиня-чёрных глаз, а своей глуби?нной силой».

Она не отвела свой взгляд с моего лица, какое-то время мне даже показалось, что она давно смотрит на меня, но как-то скрытно, так, как это умеют делать все женщины. Она легко, – едва заметно улыбнулась мне, и всё… я был сражён, поражён, уничтожен, – оказался в полной её власти.

Не дожидаясь объявления вальса, я сорвался с места, где стоял в группе таких же, как и сам холостяков и пошёл к её зовущим глазам, так виделись они мне. Не помню, как шёл, не помню, что говорил, но, вероятно, что-то ужасно глупое, ибо в течение всей моей речи улыбка не сходила с её лица. Под конец моего монолога, длившегося довольно долго, я выпалил несусветную глупость: «А я вас увидел здесь впервые!» – чем вызвал в ней лёгкий смех.

Оно и верно, о каком знакомстве с ней ранее, могла идти речь, если я сам был впервые на балу у пригласившей меня важной петербургской семьи. Не имей я титула и родственных связей с высокопоставленными людьми, не быть бы мне никогда не только на том светском собрании, но и не стоять рядом с блистательными лицами, присутствующими там. Я – потомственный дворянин – был молод, состоятелен и высокообразован, имел чин статского советника, что соответствует пятому классу в российской Табели о рангах, был вхож в высокие дома и мог заходить в них даже без приглашения.

Собственно, как вы понимаете, Тихон Касьянович, иначе и не могло быть, так как на балах были молодые незамужние особы женского рода, а им, по их высокому общественному положению, требовались и состоятельные молодые люди с титулами и высоким статусом. На таких балах происходили знакомства молодых барышень с молодыми людьми, что нередко вело к помолвке, а затем и венчанию. Но это в виде отступления.

– Вы невероятно забавный человек, граф, извините за столь грубую оценку вашего темперамента, но в то же время и необычайно интересен. Я впервые встречаю в доме графа Головина такого весёлого человека, как вы… а это уже похвала… примите её, – проговорила она, слегка улыбаясь.