Столкновение… с прошлым

В тот день я предупредила, что задержусь, и поехала к психологу. Внутри у меня все сопротивлялось этому визиту. Я всегда очень осторожно относилась к незнакомым людям. У меня был небольшой и вполне устоявшийся круг общения, который меня вполне устраивал. А уж о том, чтобы изливать кому-то душу не было и речи. Поэтому я не совсем представляла, как буду общаться с психологом.

Меня принял мужчина лет 40-45, высокий, худощавый, как говорят, приятной наружности. Расположившись в удобном кресле, я выжидала. Он представился, сказав дежурную фразу о том, что рад меня видеть, и попросил представиться и рассказать, что привело меня к нему. Уютная комната с неярким освещением и мягкое кресло расслабляли. Назвав свое имя, возраст и семейное положение, я задумалась, что еще можно рассказать о себе. Видимо молчание затянулось, потому что я услышала вопрос, что меня беспокоит. И действительно, что меня беспокоит – галлюцинации? раздвоение личности? страхи? Было трудно сформулировать. Одно было ясно: мне плохо.

Я начала с аварии. Не то что до аварии все было безоблачно, но все было привычно и понятно. Была налаженная жизнь. Все как у всех. Авария изменила ее. Я в который раз стала рассказывать, что осталось в памяти после аварии – и снова ничего кроме полета, туннеля и вида сверху не вспомнила. Период между аварией и тем, что я очнулась в больнице, стерся из памяти.

"Мешает ли это вам?" – спросил психолог.

Да, наверное, мешает, так как осталось много вопросов. Я совсем не помнила, как меня достали из машины, но зато хорошо помнила картину аварии, которую видела сверху, расположение своего тела.

– Что оно у вас вызывало?

– Наверное, ничего, кроме любопытства. Во всяком случае, я не помню ощущения жалости или желания вернуться.

– А что вы помните?

– Свет, легкость, ощущение любви.

Я много раз потом пыталась понять, почему было так легко без тела. Казалось, что душа создана для полета, и тело ее приземляет. А может, душа просто знала, что туда нельзя войти с телом, оно было балластом, и она была рада возможности расстаться с ним. Не знаю. А потом мне сказали, что я должна вернуться.

– На каком языке?

– Не знаю. Я просто поняла это, я услышала это на телепатическом уровне. Мне было жаль уходить оттуда, но у меня не было выбора. Все решили за меня, и я должна была вернуться.

Вспомнилось, что много дней после аварии у меня появлялось ощущение легкости и полета, пока оно не стало переходить в сны… Сны! В общем-то, я из-за них и пришла.

Но время приема истекло. Он объяснил мне, что встречаться мы будем по часу два раза в неделю. Мы назначили время и распрощались.

По дороге на работу я все время мысленно возвращалась к разговору. Первый раз я ответила вслух на вопросы, которые после аварии все время задавала сама себе. Кто-то другой сформулировал их, но мне казалось, что это мои вопросы, и целый час я разговаривала сама с собой. Правда, за это время я не коснулась того, что мучило меня больше всего – снов, девочки и ощущения, что это я, но в какой-то другой жизни, в каком-то другом измерении.

Между сном, когда я увидела ее первый раз, и встречей с психологом, прошел почти месяц. За это время я узнала о ней гораздо больше. Я знала, что ей восемь лет, что зовут ее Розмари, и что живет она с отцом в большом доме, который расположен в двадцати минутах езды от города. Что она получает домашнее образование, у нее есть бонна, которая с ней постоянно, и две приходящие учительницы. Я никогда не видела ее с матерью, но в доме висел портрет молодой женщины, на которую девочка была очень похожа. Женщине было не больше двадцати пяти. Те же светлые волосы, те же синие глаза. На портрете женщина была в вечернем платье, которое, как и сапфировые серьги, подчеркивало цвет глаз. Единственное, что смущало, – обреченность во взгляде. Когда я впервые увидела портрет, меня поразило сходство женщины с девочкой, но более всего то, что я увидела у девочки в глазах ту же обреченность.

Во сне я сливалась с этим ребенком. Я знала, что она любит, чего не любит, чем она занимается, о чем думает. Все в ней было мне знакомо. Кажется, я уже почти смирилась, что живу в двух измерениях, что раздваиваюсь. Днем я жила обычной, доаварийной жизнью, а ночью, во сне улетала в какую-то прошлую инкарнацию. Я не помнила ее начала и не помнила ее конца, но, видимо, почему-то должна была пройти ее вновь.

Но что именно?

Я смотрела на ту жизнь глазами восьмилетней девочки, знала то, что она знает. Я росла вместе с ней. Одно было точно – закон Эйнштейна работал, время действительно относительно, оно во сне пролетало гораздо быстрее. Ее жизнь была достаточно однообразна. Занятия по утрам, небольшой перерыв, который она обычно проводила в отцовской библиотеке. Потом занятия музыкой. С ней говорили на трех разных языках, и что было удивительно, я, не знающая ни одного европейского языка, кроме русского, понимала абсолютно все. Но как? Вопросов набиралось гораздо больше, чем ответов.

Следующий визит прошел в запланированное время. Но вместо того чтобы вернуться к аварии и снам, психолог почему-то решил ознакомиться с моим детством.

– Что вы помните из детского возраста?

– Мне было хорошо.

Я понимала, что это не ответ, но не знала, что надо рассказать. Я росла в большой семье с родителями, бабушками и дедушками, тетями и дядями, двоюродными братьями и сестрами. Никогда не слышала криков и скандалов, никогда не видела ссор. Может, они и были, но не на моих глазах. Я действительно не знала, что ему интересно из этого.

– Боялись ли вы чего-нибудь в детстве?

– Не так, чтобы помнить это. Хотя нет – я боялась собак. Я и сегодня их боюсь. Когда они встречаются мне на пути, я чувствую, как холодеют и становятся ватными руки и ноги, меня просто парализует страх.

– Вас пугали в детстве собаками?

– Нет. Меня никогда ничем не пугали. С детства со мной говорили как со взрослой, мне объясняли, но никогда не пугали и не наказывали. Это было не в правилах воспитания.

– Может быть, вас в детстве кусала собака?

– Нет, этого точно не было.

– Откуда же этот страх?

– Не знаю. Он был во мне всегда. Я не могу назвать его источник, я никогда не задумывалась об этом. Но знаю одно – не было ничего, что вызвало его, он шел изнутри.

– Значит, у вас было абсолютно счастливое и безоблачное детство? – переспросил психолог.

– Да, – я улыбнулась.

С какого возраста я себя помню?

Трудно сказать, отдельные эпизоды помнятся из совсем раннего возраста. Я помню, как в два года получила подарки на Хануку. Запомнилось, так как подарков даже для меня, привыкшей к ним, было очень много. Вернее, было так: мне сказали, что я должна попросить у дедушки ханукальные деньги, и он мне даст много игрушек. Я с нетерпением дождалась дедушкиного возвращения с работы и громко произнесла заученную заранее фразу, ожидая обещанного. Дедушка засмеялся и дал мне какую-то бумажку (понятие денег для меня тогда не существовало). Было очень обидно, потому что я просто не знала, для чего она мне нужна. Слезы были готовы политься из глаз, но меня тут же повели в магазин игрушек, и через час мы вернулись с двумя большими свертками.

Потом я долго, чтобы не забыть, повторяла это заученную волшебную фразу. Но мне объяснили, что она работает только раз в году. Было очень жаль. Очень хотелось Хануку каждый день. Я сидела и пыталась понять: что он ищет в моем детстве? Мы целый час копались в детских воспоминаниях о маме, папе, бабушке, дедушке и т. д.

Нет, не обижали, не били, не пугали, не наказывали. Много занимались мной, учили читать и считать. Нет, не насильно. В школу я пошла на год раньше сверстников, и еще весь следующий класс играла с ними – они проходили то, что я уже знала.

Нет, родители не ругались, не расходились, не разводились… Целый час был убит на то, чтобы объяснить, что у меня в детстве все было хорошо.

Я ушла от психолога, не понимая, чего он от меня хочет и совсем не уверенная, что хочу продолжать эти бессмысленные встречи. Мне хотелось обрести покой, а эти два визита к врачу ничего не изменили в моей жизни.

Муж, которому я все рассказала, уговорил меня не делать поспешных решительных шагов. "Нельзя судить о результатах после двух часов", – сказал он мне, и я покорно согласилась. Тем временем я стала относиться к своим снам по-другому, так как, пытаясь найти объяснение им, я перечитала множество книг.

Первая из них была книга Моуди "Жизнь после жизни", где автор, врач по специальности, беседовал с людьми, прошедшими клиническую смерть. В большинстве случаев описывались ощущения, очень схожие с тем, что я испытала после аварии. То есть все это могло реально происходить. Далее я прочитала книги по реинкарнации. Спорный вопрос – существует она действительно или нет, но люди вспоминали, кем они были в прошлых жизнях, сопоставляли с жизнью нынешней, и это помогало объяснить какие-то свои поступки и даже разрешить насущные проблемы. Они писали, как вместе со знаниями менялось их отношение к жизни. Прочитав множество книг, я решила посмотреть на эту девочку со стороны, узнать, как она жила, что хотят мне рассказать этими снами. С того дня, как я пришла к этому решению, мне стало легче. Восстановился сон – я перестала бояться, научилась рассматривать его как какой-то роман.

Встречи с психологом шли по запланированному графику. Я пыталась настоять, чтобы мы начали обсуждать сны. Он согласился, но с условием, что я, рассказывая о каком-то периоде жизни своей ночной героини, буду просматривать и аналогичный период своей жизни. Итак, я пересказала психологу все, что знала о ней. А что я помню о себе в период шести- восьми лет?

Школа. Частные уроки английского, против которых я активно восставала и которые закончились через три месяца, когда учительница объяснила моим родителям, что я просто не занимаюсь. Занятия в школе, напротив, давались легко. Что еще? Много читала. Пожалуй, слишком много для восьмилетнего ребенка. Чем интересовалась? Войной. Мультиками? Нет. Они стали интересовать меня в гораздо более старшем возрасте, когда я уже стала мамой, а в детстве я была серьезней своего возраста. Мою маму, кстати, это очень волновало. Ей казалось, что ребенок должен играть, а не проводить целый день за чтением книг. Она пыталась все время выгнать меня на улицу играть с детьми.

– По этому поводу случались конфликты?

– Наверное, нет. Вернее – точно нет. Мама была намного мягче меня, и в конце концов всегда мне уступала.

В разговоре с психологом я снова и снова возвращалась к девочке из сна. Он задавал наводящие вопросы, и мне легче было рассказывать.

Почему ее зовут так странно? Я не могла ответить. Пока еще не могла. Ее действительно звали Розмари, и это немножко резало слух. Но называли ее сокращенным именем Мари, и оно было достаточно обычно. Только когда отец сердился на нее, он применял полное имя. Почему она росла без матери? Она знала, что ее мамочка на небесах, что она улетела туда во время ее рождения и оттуда следит за ней и охраняет ее. Из этого я сделала вывод, что мать умерла во время родов, а поскольку в доме не было никакой другой женщины, можно было понять, что отец вторично не женился.

А чем он занимается? Над этим вопросом я как-то не задумывалась. Он уезжал достаточно часто, и всегда на несколько дней. Она с детства привыкла к его отъездам, и особенно не печалилась по этому поводу. Это как бы входило в их размеренный образ жизни. Когда отца не было, она больше читала, любила утопать в его кресле с книжкой в руках. И еще она любила рисовать. Ее привлекали яркие сочные цвета. Она любила солнце на картинах.

Как-то отец взял ее на выставку. Наверное, это было самое яркое впечатление в ее восьмилетней жизни. И еще она любила смотреть, как по утрам готовят булочки. Но кухня была закрытой территорией, и туда ей было нельзя заходить. Она научилась подкрадываться и подглядывать. Лизхен, которая занималась домом, делала вид, что она этого не замечает, хотя по утрам, выпекая булочки, она видела прячущуюся Мари. Для Лизхен, растившей ее с рождения, девочка была настолько родной, насколько это возможно. Она каждый день молилась над сонной девочкой, прося для ребенка счастья. Когда Мари была совсем маленькой, она напоминала Лизхен ангела, которого хотелось уберечь от всех опасностей мира. Ее отношение к боннам и учительницам, которые время от времени менялись, зависело от их отношения к Мари. Она любила только тех, которые любили девочку. Любое замечание ребенку воспринималось ею как личное оскорбление и неизбежно приводило к конфликту. Поэтому бонны и менялись… Один раз во время сна я наблюдала как Лизхен пекла творожные булочки. Мне казалось, что я даже ощущаю их запах, хотя он был мне незнаком, там присутствовала эссенция, которую я никогда не употребляла. С тех пор этот запах стал преследовать меня. Психолог спросил, могу ли я описать, какой запах был у этих булочек. Задумавшись на секунду, я уверенно ответила, что не смогу.

Распрощавшись с ним и выйдя на улицу, я вдруг задумалась, откуда такая уверенность. Зайдя в ближайшую кондитерскую, я взяла по одной все виды творожных булочек. Ни одна из них не пахла так, как те, которые были во сне. Они пахли вкусно, но по-другому…